Проект "Ленинград" к 50-ти летию Октября в журнале Soviet Life

В 1967 году исполнялось пятьдесят лет Великой Октябрьской социалистической революции, и это событие должно было отмечаться всей страной самым торжественным образом. В связи с этим событием планировался к выпуску целевой номер журнала Soviet Life . Будучи ответственным секретарем журнала, я предложил посвятить его Ленинграду - городу трех революций, городу Петра, городу "десяти дней, которые потрясли мир", городу, носившему имя Ленина. Кроме того, это город, в котором родился мой отец и в котором я впервые влюбился, - а потому город для меня особый. По моему замыслу, воздавая должное Санкт- Петербургу- Петрограду - Ленинграду, мы получали возможность рассказать о пятидесятилетии таким образом, чтобы не оскорблять воззрения читателя, для которого приход к власти большевиков вряд ли был великим праздником.

Кроме того, без прямолинейной пропаганды на примере Ленинграда и ленинградцев мы могли показать все то, чего добилась страна за полвека. "Наверху" не только приняли мою идею, но и поручили мне руководить проектом. Я подобрал группу журналистов и фоторепортеров, и она готовила специальный номер журнала в течение шести месяцев. Для меня как для журналиста этот период стал одним из самых увлекательных и поучительных в жизни. За эти месяцы я познакомился со множеством совершенно необыкновенных людей, и среди них были два человека, которые навсегда останутся в моей памяти. Их нет уже в живых, но дело их будет жить вечно.

В течение многих лет посетители Золотой кладовой Эрмитажа сдавали свои сумки и прочие емкости маленькой, худенькой немолодой женщине, работавшей в гардеробе. В ней не было ничего особенного, если не считать того довольно неожиданного, факта, что она в случае необходимости свободно общалась с иностранными гостями на пяти языках - французском, английском, немецком, итальянском и испанском. Впрочем, общение было предельно ограниченным и сводилось к ответам на вопросы типа: "Не подскажете ли, где туалет?", "Нужно ли сдавать зонтик?", "Вы уверены, что все мои вещи будут в сохранности?".

Знали бы посетители, кому они сдают свои вещи: Мария Владимировна Степанова (так ее звали).

Второй моей героиней, вполне достойной бессмертия, была женщина совершенно другого рода. Анна Ивановна Зеленова излучала неуемную энергию и передвигалась со скоростью и решимостью танка. Она появлялась из-за угла: нет, не появлялась - вырывалась, шла в атаку, опустив, словно бык, голову, на которой сидел чуть сдвинутый набекрень фиолетовый берет, - и всякий понимал, что стоять на ее пути опасно для жизни. Для Анны Ивановны не было ничего важнее дела. Она не пользовалась никаким макияжем, ее каштановые волосы были затянуты узлом на затылке, она носила туфли без каблуков и всегда одевалась в совершенно бесформенный костюм, который вышел из моды еще до того, как попал в магазин. Облик ее был бы совершенно непримечательным, если бы не глаза.

Из-за толстых стекол допотопных очков она смотрела на все с выражением радостного удивления, только что сделанного открытия, и глаза ее имели цвет недавно раскрывшейся незабудки. Она не вынимала изо рта вонючую папиросу "Беломорканал". И слушала. Ах, как она слушала!

Она сидела, чуть склонив голову вправо, с торчащей изо рта под немыслимым углом "беломориной", в надвинутом на левое ухо, словно съехавшем от легкого подпития берете и смотрела на собеседника своими полными удивления и восторга голубыми глазами. Она слушала и смотрела так, что казалось, будто вы - лучший рассказчик в мире.

Но самом деле лучшим рассказчиком была она, Анна Ивановна Зеленова, и рассказы у нее были совершенно замечательные.

Не так давно, читая газету International Gerald Tribune (от 6 октября 1989 года), я набрел на статью под заголовком "Второе рождение неоклассического великолепия России". Статья была о Павловске, о его дворце. Прочитал я ее с огромным удовольствием, радуясь тому, что наконец-то Анна Ивановна получает международное признание. Но о ней не нашел ни одного упоминания. Последний абзац статьи гласил: "То, что Павловск отреставрирован столь великолепно, - конечно же, огромное достижение, и туристы должны испытывать чувство благодарности по этому поводу.

Тем не менее, несмотря на то, что Советский Союз стал значительно более свободным, весь этот мрамор, эта позолота, эти шелка странным образом диссонируют с жизнью страны, в которой, несмотря на перестройку, серость и нищета все еще повсеместны. Невозможно не задаваться вопросом: не является ли эта великолепная реставрация всего лишь позолоченным суррогатом художественной свободы?"

Что сказать на это? Долго ли еще будут западные газеты и журналы настаивать на том, что любую позитивную информацию о Советском Союзе необходимо корректировать, непременно добавляя в бочку меда ложку дегтя?

Мария Владимировна Степанова и Анна Ивановна Зеленова. Две ленинградки, две судьбы среди целой мозаики, заполнившей страницы специального номера журнала и составившей историю града Петра, города Ленина, колыбели трех революций. Я очень гордился нашим трудом, но руководству АПН он не понравился.

"Почему так мало говорится о руководящей роли партии? - спросили меня.

- Почему вы столько написали о бедах и трагедиях? Где присущий нам оптимизм?"

Номер все же вышел, было слишком поздно менять его, но из него выбросили целые куски, в частности, тот, который объяснял подлинные причины неслыханного голода , приведшего к смерти около миллиона жителей,

- повинны были и партийные органы, и военные, совершенно не подготовившиеся к германскому наступлению.

Во времена маккартизма в Америке замечательный киносценарист Далтон Трамбо , один из так называемой "голливудской десятки" , написал небольшой памфлет под названием "Время жабы".

Оказывается, древние римляне придумали рецепт, чтобы легче было жить, когда наступали плохие времена, - надо было съесть живую жабу. Сколь бы отвратительным ни было время, оно не могло быть отвратительнее поглощения живой жабы. Съешь ее, и все остальное покажется не таким уж мерзким, - так советовали современники Юлия Цезаря.

Для американцев маккартизм являлся "временем жабы".

Для меня - и не только для меня - таковыми стали годы правления Брежнева . Кастрация специального номера Soviet Life была лишь предвестником последующих перемен. Это походило на первое дуновение холодного ветра, от которого поеживаешься, но потом забываешь, ведь до зимы еще, кажется, далеко. А холода наступали.

Вскоре Театр на Таганке и Юрий Петрович Любимов оказались на мушке у государственной цензуры . Пьесы кромсались, запрещались, каждая новая постановка превращалась в борьбу не на жизнь, а на смерть между Таганкой и бюрократическим аппаратом, представленным в данном случае Министерством культуры.

Ссылки: