Несмеянов А.Н.: жизнь кафедры Н.Д. Зелинского, 1925

В годы, которые я описываю, кафедра Н.Д. Зелинского жила полнокровной научной жизнью. Внутренние узкие коллоквиумы были скорее исключением, чем правилом. Время от времени уже не в библиотеке, а в большой лаборатории практикума, Николай Дмитриевич собирал большие коллоквиумы, обычно связанные с приездом какого-либо крупного ученого, иногда зарубежного. Эти коллоквиумы с докладом гостя выливались в своего рода научные праздники. Помню приезд из Ленинграда Л.А. Чугаева , который, правда недолгое время, тоже был учеником Николая Дмитриевича. Начав с блестящих работ по органической химии - химии терпенов, он пришел к неорганической химии - химии комплексных соединений и ретроспективно. Его путь был мне близок и понятен. Л.А. Чугаев выглядел цветущим мужчиной, которого еще не коснулась старость, хотя это было незадолго до его смерти. В то время он занимал в Ленинграде кафедру, которой раньше руководил Д.И. Менделеев , а мне он был хорошо знаком с отрочества по издаваемым им непериодическим сборникам "Новые идеи в химии" (включавшие и его собственные статьи), которые были у меня еще в приюте настольными книгами. Помню также коллоквиумы с докладами старшего из учеников Николая Дмитриевича - С.С. Наметкина , в то время занимавшего кафедру органической химии на Высших женских курсах , преобразованных к этому времени во второй Московский университет , из которого позднее выделился Институт тонкой химической технологии имени Ломоносова .

Не только представители собственной школы Николая Дмитриевича приходили на эти коллоквиумы. Выступал известный своими исследованиями равновесий смесей жидкостей и пара над ними ленинградский профессор Д.П. Коновалов , делавший доклад, насколько помню, об аддитивности теплот сгорания органических молекул. Делал доклад и немецкий ученый Франц Фишер - автор получения синтина и синтола из окиси углерода. В эти годы научное общение с Западом было незначительным, но все же зарубежные ученые бывали в СССР, и мне приходилось слушать в Карповском институте доклады столь меня интересовавшего Косселя и Фаянса, на физфаке МГУ - Рамана, а несколько позднее - Н. Бора и Перрена-отца. Коссель наружностью более напоминал торговца, чем ученого. Я считал тогда, что его концепция - столбовая дорога неорганической химии, а не переулок, как оказалось позднее. Ж. Перрен - невысокий, коренастый, лысый, с головой Сократа, с темными южными глазами, очень непохожий на своего голубоглазого сына, которого я узнал гораздо позднее, когда он сменил Жолио-Кюри на его посту комиссара по делам атомной энергии Франции .

Жан Перрен непосредственно установил путем изучения броуновского движения истинные параметры молекул. Раман с его черным лицом и белоснежной чалмой, в черном пиджаке был первым увиденным мною индусом и производил экзотическое впечатление. Доклад он делал на английском, жестикулируя, показывая направления колебаний атомов в алмазе. Незабываемое впечатление осталось от Нильса Бора , которого я знал по книгам еще с первых курсов университета, если не раньше, и очень хорошо понимал, какого масштаба человека я вижу и слушаю. Мне довелось еще два или три раза видеть его в Москве, последний раз я принимал его уже будучи президентом Академии наук СССР, незадолго до его смерти. Поражал его жадный интерес к жизни нашей страны, к нашей науке. Эти впечатления, однако, лишь редкие эпизоды.

Главное научное общение шло в нашей лаборатории при встречах. Мы, естественно, разговаривали о своей работе, удачах, неудачах, планах. Я помню, как однажды пришел к нам в лабораторию Георгий Степанович Павлов , который работал в 20-х годах под руководством Н.Д. Зелинского, но не в помещении химфака, а на кафедре Института инженеров транспорта , где он преподавал. Мы с ним дружили, он участвовал в наших поездках на Кавказ. То, о чем я говорю, произошло еще до Кавказа, т.е. до 1924 г. Он принес к нам в лабораторию циклогексен, чтобы показать Николаю Дмитриевичу загадочное явление, которое он наблюдал, а сначала показал его нам: если вбросить в циклогексен платиновую чернь, он вскипает, и запах непредельного углеводорода исчезает. Это было рождение "необратимого катализа". Явление было изучено и вскоре опубликовано Н.Д. Зелинским и Г.С. Павловым, а затем составило целое направление работ Зелинского и его учеников. Мне особенно много давало общение с А.П. Терентьевым.

Когда, отойдя от классический тематики Н.Д. Зелинского, Михаил Ивановйч Ушаков начал искать свои пути и создал столь необычные вещи, как нитрат йода, нитрат хлора, мне эти необыкновенные неорганические соли - псевдогалоиды - были особенно близки и интересны, и мы обсуждали возможности разных поворотов этого блестящего исследования.

Уже после определившегося моего успеха в области ртутно-органических соединений К.А. Кочешков сказал мне, что он тоже решил переключиться на металлоорганические соединения, а именно - олова. Действительно, дело у него пошло. Первой его работой было осуществление взаимодействия йодистого метилена с металлом. Второй, более значительной, работой было изучение взаимодействия тетрафенил-олова с хлорным оловом, приведшей к получению ранее неизвестного типа - фенилтрихлорстананна и фенилстаноновой кислоты. Затем К.А. Кочешков высказал намерение действовать диарилоловом на диарилртуть с целью перенести радикалы с ртути на олово путем такой восстановительной реакции. Тогда я предложил сильно упростить дело, применив хлористое олово вместо дифенилолова. Он сказал: "Давайте сделаем это вместе". Я согласился, тем более, что мой метод давал нам в руки любые диарилртути. Замысел оказался удачным, и мы выполнили несколько работ, синтезировав оловоорганические соединения через ртутноорганические. Метод этот не имел большого значения, но его можно было бы расширить. В моих записях того времени есть мысль о восстановлении ртутноорганических соединений хлористым хлором. Если бы эта мысль тогда была осуществлена, вероятно, нами был бы получен дибензолхром, через четверть столетия полученный Цейссом иным путем. Мы же ограничились развитием этой работы лишь в сторону оловоорганических соединений. Так химик шагает по кладам, не имея металлоискателя.

Я часто задавал себе на протяжении жизни вопрос, что дал мне как ученику мой учитель Николай Дмитриевич Зелинский, учитель, с которым у меня в соавторстве не напечатано ни одной работы, который не подсказал мне ни одной мысли, не научил пользоваться литературой? Чем больше проходило времени, тем больше я удивлялся и вместе с тем больше ценил роль Николая Дмитриевича. Было ли мое положение среди учеников Зелинского особенным? Да, в том смысле, что я с самых первых шагов искал самостоятельности и совершенно не стремился что-либо получить от Николая Дмитриевича кроме возможности работать в его лаборатории. Было ли справедливо при этом условии предъявлять какой-либо счет учителю? Конечно, нет. Надо быть бесконечно благодарным ему, что он не прогнал непокорного и неудачливого (с 1922 по 1928 г.) своего аспиранта и ассистента, а позволял ему делать, что угодно, и еще заботился о его материальном устройстве. Ну, а как обстояло дело с другими, покорными и удачливыми, учениками? Я не вижу значительных отличий. И они, так же как и я, больше получали от старших товарищей, чем от шефа. Вместе с тем в тогдашнем "II практикуме", в котором и всего-то было шесть полноценных рабочих мест и работало вместе с временными обитателями в течение всех лет, вплоть до начала 30-х годов, человек 10, выросло 4 академика - Б.А. Казанский, А.А. Баландин, К.А. Кочешков и я, и по меньшей мере еще три крупных химика, которым лишь ранняя смерть помешала выдвинуться в первые ряды советских ученых, - М.И. Ушаков, Б.В. Максоров, В.В. Лонгинов. А ведь работа шла не только во "II практикуме", и из поколения чуть более молодого по времени окончания МГУ в "саду" Николая Дмитриевича выросли такие крупные ученые, как К.П. Лавровский, Ю.К. Юрьев, Р.Я. Левина, А.Ф. Плате, М.Б. Турова, Н.И. Шуйкин, М.А. Прокофьев, С.С. Новиков и другие. Я уже не говорю о более раннем времени, когда среди учеников Николая Дмитриевича блистали Л.А. Чугаев, Н.А. Шилов, С.С. Наметкин. Возвращаясь ко "II практикуму", в жизни которого я участвовал с 1922 по 1936 г., скажу, что мы жили дружной семьей, работали вдохновенно и беззаветно с утра до вечера, иные годы и в воскресенья, не используя целиком для отдыха своего каникулярного времени. По-видимому, роль Николая Дмитриевича заключалась прежде всего в том, что он сам так работал и сам горел наукой. Его роль была ролью устройства зажигания в моторе.

Удивительно чиста была атмосфера в коллективе. Мы радовались успехам друг друга, зависть была совершенно чуждым элементом жизни, так же как и какие-либо карьеристские соображения. Для нас было ясно, что нас слишком много, чтобы мы могли надеяться в будущем на профессорские роли в университете, а то что советская эпоха вскоре выдвинет такие требования на кадры ученых, что не только всем найдется место, но ученых не будет хватать, нам просто не приходило в голову. Я говорю, что мы учились друг у друга. Эта наука не всегда была со знаком плюс. Мы учились и тому, "как не надо". У В.В. Лонгинова, например, его высочайшая аккуратность иногда вырождалась в подмену работы протиранием стекол и натиранием стола специальной мазью. Химическая работа требует чистоты и аккуратности, но степень их должна соответствовать цели, а излишек их так же бесполезен, а значит, вреден, как вычисление результатов с точностью, превышающей точность эксперимента. У профессора А.В. Раковского, казалось мне, его растущая и разносторонняя эрудиция подавляла творческое начало, и он гораздо больше получал от науки, чем давал ей. Многие в школе Николая Дмитриевича замкнулись в углеводородной химии, а богатства, которые вносит в вещество гетероатом, хотя бы азот, как это изучалось в школе Чичибабина, упускались. Химия получалась обедненной и однобокой. За время с моего студенчества до 1925 г. резко изменился состав студенчества. С 1920 г. в университете начал действовать рабочий факультет. Обычный для дореволюционной России мужской состав студенчества из семей интеллигентов разного уровня с начала революции стал пополняться женщинами. На первом курсе в 1917 г. я запомнил всего три женских лица, затем число женщин быстро возрастало. В начале 20-х годов, с окончанием войн, появились студенты старшие по возрасту, а с середины 20-х годов главную массу составили студенты и студентки тоже старшие по возрасту, которых "поставлял" рабфак . Это были рабочие, среди которых было очень много членов партии, фронтовиков. Самая атмосфера в университете изменилась, в его стены) вошел "ветер страны". Дореволюционные студенты учились из побуждений такого рода: так полагается, из соображений карьеры, из абстрактного интереса и любви к науке. Студенты нового типа шли на штурм науки из совершенно новых, отнюдь не личных соображений. Стране нужна была новая интеллигенция, новые специалисты самых разных специальностей, и была известная жертвенность в этом штурме. Специализация была нужна для страны, а не лично для них. Оставаясь рабочими, эти студенты и их семьи были бы лучше устроены материально, и, конечно, учеба была труднее, чем привычный труд на заводе. Глубокое уважение вызывал у нас их напряженный и результативный труд. С своей стороны, мы - преподаватели - самоотверженно трудились, и у нас устанавливались со студентами полные доверия и взаимного уважения отношения, мы делали общее дело. Мне кажется, что касается кафедры органической и аналитической химии, то здесь опять играл незаметную для глаз, но действенную роль камертон, задаваемый Н.Д. Зелинским. Он нам не произносил политических наставлений, да и вряд ли мог это сделать. Но первого же способного партийца - К.П. Лавровского - он оставил при кафедре. Помню другой случай. Когда М.И. Ушаков , вернувшись году в 1920-м, чтобы сдать свой "хвост" - органическую химию, блестяще сдал ее, Николай Дмитриевич предложил ему остаться при кафедре. Некий Ш. при первом удобном случае сказал: "Что Николай Дмитриевич делает? Ведь Ушаков серпуховский комиссар, он в Серпухове совершил Октябрьский переворот". Такие аргументы у нас на кафедре не действовали. Ведь в 1919 г., когда университет замерз, а кабинет Николая Дмитриевича отапливался "буржуйкой", сам Зелинский в этом кабинете разработал крекинг солярового масла хлористым алюминием в бензин - способ, использованный с целью получения бензина для авиации. В то время страна была отрезана от Кавказа, т.е. от нефти (запасы солярового масла имелись в центре). Студенты вряд ли знали все это, но отношение к себе, конечно, не могли не чувствовать, и поток пролетарского студенчества политически шлифовал нас так, как не могли отшлифовать никакие политзанятия. Что касается лично меня, то с некоторыми из тогдашних тысячников и рабфаковцев , моих учеников-коммунистов, - А.Е. Борисовым , К.Н. Анисимовым , ставшими видными учеными и заведующими лабораториями в институте Академии наук, я храню дружбу и сейчас. Моя партийная шлифовка, начатая рабочим студенчеством, была продолжена индустриализацией страны и ее расцветом, подъемом науки, и завершена войной. Об этом позднее. Приблизительно в 1928-1930 гг. вся наша тесная компания - Б.А. Казанский , К.А. Кочешков , М.И. Ушаков и я - перешла преподавать в органический практикум, а в качественном анализе нас сменили более молодые по стажу преподаватели.

Во время моей учебы, в первые годы революции, студент был редкостью. Теперь все переменилось. Студентов было много, в практикумах были очереди (в органическом практикуме на много лет), стали разрешать отрабатывать практикумы на стороне. Уже это заставило подойти к реформе преподавания и изменить предметную систему с ее неопределенностью сроков, с возможностью занимать стол в практикуме несколько семестров. В 1929 г. отделение химии физико-математического факультета просуществовавшее таким образом восемь лет, было преобразовано в химический факультет МГУ , первым деканом которого сначала был почвовед профессор Троицкий , затем в 1930 г. произошла достаточно нелепая Реформа химических Вузов Москвы .

Ссылки: