Оглавление

Форум

Библиотека

 

 

 

 

 

Маяковкий и Элли

Вскоре после гибели Хургина и Склянского Маяковский получил приглашение на коктейль к радикально настроенному американскому юристу Чарльзу Рехту , который консультировал Амторг и IWW и тоже содействовал выдаче визы Маяковскому, - именно у Рехта Маяковский провел свой первый вечер в Нью-Йорке. На cocktail party Маяковский встретил молодую русскую, Элли , знакомую Хургина , который ранее, однако, отказался познакомить ее с Маяковским, аргументируя это тем, что Маяковский, конечно, "развлекательный", но известен как "покоритель женских сердец".

И вот они встретились. Она сказала, что никогда не была на его выступлениях, ни в Нью-Йорке, ни в Москве, но читала его стихи, - на что Маяковский ответил: "Все красивые девушки так говорят. А когда я спрашиваю, какие стихотворения они читали, они отвечают: Одно длинное и одно короткое!"

Надо полагать, что ее ответ: "Я не знаю ваших коротких - кроме рекламных лозунгов" - произвел впечатление на Маяковского.

Первая встреча с Маяковским закончилась печально. Он пригласил ее на ужин, но когда они ушли от Рехта, Элли стало дурно от самогонного джина, который подавали на вечеринке, - в США тогда был сухой закон . Маяковский и подруга Элли отвели ее в его квартиру, где она уснула. Ранним утром они по инициативе Маяковского взяли такси и отправились на место, которое производило на поэта сильнейшее впечатление - впрочем, как и на других русских в Нью-Йорке. "Он был так счастлив погулять по Бруклинскому мосту!" ? вспоминала Элли. Первоначальный интерес Маяковского к Элли, по-видимому, был прежде всего обусловлен практическими соображениями. Он не говорил по-английски, а в кармане пиджака носил бумажку с единственной фразой, которую мог выговаривать: извинением за то, что он не пожимает руку, когда здоровается.

Элли, владевшая и русским и английским, оказалась идеальным переводчиком, особенно когда нужно было купить одежду, косметику или прочие дамские аксессуары. "Я понимаю, почему у него репутация сердцееда, - записала Элли в своем дневнике после того, как он на коктейле у Рехта спросил, не может ли она пойти с ним за подарками его "жене".

"Он сразу сообщает, что женат. Однако настаивает на том, чтобы я оставила ему свой номер телефона". Сигнал был ясен: мы можем развлечься, пока я в Нью-Йорке, но в Москве меня ждет другая женщина. После того как они впервые поужинали вдвоем, Элли уже забыла о своих подозрениях: "Он вел себя со мной абсолютно корректно, и мне было очень <...> интересно и хорошо <...> без какого-либо алкоголя". Расставаясь в тот вечер, Маяковский сказал, что хочет увидеться с Элли на следующий день. Утилитарное отношение забыто, верх взяли чувства.

"Он заходил ко мне каждое утро, и мы проводили день вместе, читая и гуляя. <... > Нас постоянно куда-то приглашали. Он везде брал меня с собой, мог бы, но никогда не оставлял меня одну". Их отношения вскоре стали интимными, но это они тщательно скрывали. Элли все еще была замужем за Джорджем Джонсом и имела только временный вид на жительство в Америке; если бы муж с ней развелся - а когда они ссорились, он угрожал разводом, - ей было бы трудно остаться в стране. Но и Маяковский должен был быть осторожным: роман с эмигранткой не просто навредил бы репутации пролетарского поэта, но мог оказаться опасным для жизни; если раньше он об этом не знал, то несчастье на Лонг-Лэйке показало, что рука ГПУ простирается далеко за пределы отечества.

"Мы всегда использовали официальную форму обращения, - вспоминала Элли. "Ни он, ни Бурлюк никогда не называли меня иначе как Елизаветой Петровной, в знак уважения. На людях он целовал мне руки. При американцах он называл меня только "миссис Джонс". В официальных хрониках визита Маяковского в Нью-Йорк говорится только о его выступлениях и встречах с американскими социалистами и коммунистами. Но чем он занимался помимо этого?

"Маяковский всегда работал, - вспоминала Элли. "Он особенно любил гулять по Пятой авеню днем, а по Бродвею - ночью". В ее памяти остался стук, который издавали его ботинки с металлическими подковками. Ели они чаще всего в недорогих армянских и русских заведениях или в детском ресторане на Пятой авеню. "Он все время околачивался на East Sid'e, т. е. в русских и еврейских кварталах, сам себе с другим шутом Бурлюком давая дешевые завтраки", - докладывал один из его соотечественников в Москву.

Денег у Маяковского было мало, наличность быстро закончилась. Он был, констатировала Элли, "самым бедным мужчиной", которого она когда-либо встречала. Маяковский много времени проводил в бильярдных на 14-й улице и часто посещал негритянские кабаре в Гарлеме. Элли вспоминала, как в The Negro Club все мужчины были в смокингах, женщины в вечерних платьях - за исключением Маяковского, Бурлюка и Элли, которые к тому же оказались единственными белыми на вечеринке. Ни Маяковский, ни она не танцевали, он - потому что не любил, она - потому что в детстве ей внушали, что танец - грех.

В другой раз их позвал к себе Майкл Голд . Потом они оказались в роскошной квартире у Грамерси-парка в южном Манхэттене, где одна женщина спрашивала у Маяковского, что он думает о Сергее Есенине , который недавно приезжал в США со своей женой Айседорой Дункан .

"Языковой барьер не позволяет мне адекватно ответить на вопрос", - отозвался Маяковский. Мероприятие было скучным, и через какое-то время Маяковский встал и по-русски объявил, что Елизавета Петровна устала и он должен доставить ее домой.

Он предпочитал проводить время с Элли, а не с людьми, с которыми не мог говорить и которые часто относились к нему как к экзотическому аттракциону: поэт, к тому же русский! В рассказе "Как я ее рассмешил" Маяковский юмористически описывал свои ощущения: Должно быть иностранцы меня уважают, но возможно и считают идиотом, - о русских я пока не говорю. Войдите хотя бы в американское положение: пригласили поэта, - сказано им - гений. Гений - это еще больше чем знаменитый. Прихожу и сразу: "Гив ми плиз сэм ти! Ладно. Дают. Подожду - и опять: "Гив ми плиз... Опять дают. А я еще и еще, разными голосами и на разные выражения: "Гив ми да сэм ти, сэм ти да гив ми, - высказываюсь. Так и вечерок проходит. Бодрые почтительные старички слушают, уважают и думают: "Вот оно русский, слова лишнего не скажет. Мыслитель. Толстой. Север". Американец думает для работы. Американцу и в голову не придет думать после шести часов. Не придет ему в голову, что я - ни слова по- английски, что у меня язык подпрыгивает и завинчивается штопором от желания поговорить, что подняв язык палкой серсо, старательно нанизываю бесполезные в разобранном виде разные там О и Be. Американцу в голову не придет, что судорожно рожаю дикие, сверханглийские фразы: "Ее, уайт плиз добль арм стронг...

И кажется мне, что, очарованные произношением, завлеченные остроумием, покоренные глубиною мысли, обомлевают девушки с метровыми ногами, а мужчины худеют на глазах у всех и становятся пессимистами от полной невозможности меня пересоперничать. Но леди отодвигаются, прослышав сотый раз приятным баском высказанную мольбу о чае, и джентльмены расходятся по углам, благоговейно поостривая на мой безмолвный счет.

"Переведи им, - ору я Бурлюку, - что если бы знали они русский, я мог бы, не портя манишек, прибить их языком к крестам их собственных подтяжек, я поворачивал бы на вертеле языка всю эту насекомую коллекцию.

.. И добросовестный Бурлюк переводит: "Мой великий друг Владимир Владимирович просит еще стаканчик чаю".

Маяковский много общался с представителями радикальных еврейских кругов и напечатал два стихотворения в переводе на идиш в газете "Фрейгайт". По выходным он иногда ездил в принадлежащий "Фрейгайт" загородный лагерь "Нит Гедайге", который находился в 6о километрах к северу от Нью-Йорка на реке Гудзон; однажды он отправился туда в компании Элли и Бурлюка. Для ночлега им с Элли предоставили одну палатку, что повергло обоих в смущение. Он не хотел, чтобы ее воспринимали как "сексуальную партнершу" Маяковского. Они поссорились и по требованию Элли вернулись последним поездом в Нью-Йорк, где она запретила провожать ее домой и отказалась идти к нему. Несмотря на молодость, Элли обладала весьма сильным характером. Судя по всему, это была не первая их ссора. Далее история развивалась типично для Маяковского, который от друзей требовал подчинения в любых ситуациях, а от близких женщин - чтобы они принадлежали только ему одному. Когда дело доходило до конфликтов, он применял эмоциональный шантаж, в случаях с Эльзой и Лили даже угрожая самоубийством.

С Элли, пообещавшей ему, что она будет "видеться только с ним", он так далеко не зашел; но манера поведения была та же. Три дня они не общались, после чего хозяин, у которого Маяковский снимал жилье, позвонил Элли рано утром и сообщил, что Маяковский тяжело болен и не выходит из дома. Придя в квартиру на Пятой авеню, Элли обнаружила, что он лежит на кровати лицом к стене: "Я уже видела его таким. Таким же депрессированным". Элли разогрела ему немного куриного супа, который купила по дороге. "Не ходи на работу. Не уходи! - умолял ее Маяковский.

- Я не хочу быть один - пожалуйста! Прости, если обидел тебя". Ей нужно было идти, ее ждала работа, но она пообещала вернуться, как только освободится. Снова появившись в квартире вечером, она с удивлением обнаружила, что Маяковский ждет ее, стоя у дверей.

"Он взял коробку со шляпкой, другой рукой сжал мою руку, и после этого все стало хорошо". Маяковский снова удостоверился, что его любят или, по крайней мере, что кто-то о нем заботится. После этого кризиса Элли переехала в Гринвич-Виллидж, чтобы быть ближе к Маяковскому. Они встречались каждый день, но, кроме Бурлюка, лишь немногие знали о характере их отношений. Образ Элли не встречается и в его поэзии, разве что косвенно в стихотворении "Вызов":

"Мы целуем / - беззаконно! ? / над Гудзоном / ваших длинноногих жен". (В первоначальном наброске вместо множественного числа "мы" использовалось единственное - "я".) Что же привлекло Маяковского в Элли, помимо внешности - больших глаз, стройной фигуры, молодости? Как и многие из ее поколения, Элли за несколько лет увидела и пережила больше, чем другие за всю жизнь.

Ей было всего тринадцать, когда произошла революция, которая внесла в существование ее семьи хаос, неопределенность, неуверенность в будущем - в любой момент они могли расстаться с жизнью. Для того чтобы выжить, ей приходилось рассчитывать только на себя. Лишения и горести, испытанные в России за шесть послереволюционных лет, сделали ее сильным человеком. Если к этому присовокупить врожденный ум, станет понятно, что Маяковский видел в Элли вторую Лили: умную, начитанную, самостоятельную, требовательную. Именно к таким женщинам его влекло. Когда 28 октября

Маяковский ступил на борт корабля "Рошамбо", который должен был доставить его в Гавр, он сделал это не по зову долга, а потому, что не мог больше оставаться в Нью-Йорке, даже если бы хотел. У него попросту не было денег. Его многочисленные выступления отчасти объяснялись экономическими соображениями. Но к концу октября деньги кончились, и не только из-за того, что жизнь в Нью-Йорке стоила дорого. 22 сентября Лили сообщила ему, что получила визу в Италию - она собиралась на курорт Сальсомаджоре в окрестностях Пармы. Общая сумма телеграфных переводов, которые Маяковский послал ей в октябре, составила 950 долларов - примерно те же 25 тысяч франков, которые он брал с собой в путешествие.

Откуда взялись эти средства? За выступления ему платили немного. Часть суммы он занял, о чем свидетельствуют расписки. Что-то наверняка выиграл. Но факт остается фактом - сам Маяковский покидал Нью-Йорк без цента в кармане. Несмотря на безденежье, до своего отъезда он купил Элли теплую одежду - в Нью-Йорке резко похолодало, так низко температура не падала здесь никогда. В универмаге "Блумин-гейл" ей купили коричневый шерстяной костюм и, по словам Элли, "самое дешевое твидовое пальто, какое мы смогли найти". "Потом он оплатил мне комнату за один месяц - 50 долларов или около того". На самом себе он сэкономил. Вопреки привычке купил простую и дешевую куртку, и если из Парижа Маяковский ехал первым классом, то восемь дней обратного пути он провел на дешевой койке на самой нижней палубе, под дансингом:

"Я в худшей каюте из всех кают - / всю ночь надо мною ногами куют". Многие пришли на причал попрощаться. Элли не хотела провожать его, но Маяковский ее уговорил. Поцеловав ей руку, он поднялся на борт. Когда корабль отчалил, Рехт отвез ее домой. "Я хотела броситься на кровать и рыдать <... > но не могла, - вспоминала Элли. "Моя кровать была устлана цветами - незабудками. У него совсем не было денег! Но он был такой".

Это было в его стиле: не несколько цветов и не один букет, а устланная цветами кровать. Типичный пример гиперболизма Маяковского: ухаживая за женщиной, он посылал ей не одну корзину цветов, а несколько, не одну коробку конфет, а десять, покупал не один лотерейный билет, а весь тираж...

Роман с Элли был наиболее продолжительным и серьезным с момента знакомства с Лили в 1915 году. Уже почти год он не чувствовал себя обязанным хранить ей верность. "Мы разошлись окончательно", - доверился он Элли, рассказывая, что Лили пыталась покончить с собой, приняв лекарство, от которого на какое-то время ослепла. И все же он ее ревновал. Ожидая в Париже мексиканскую визу, он узнал от знакомых, что Лили проводит отпуск на Волге. "Ведь это ж мне интересно хотя бы только с той стороны что ты значит здорова!" - упрекал он ее. Он знал, или чувствовал, что она отдыхала не одна.. Ответ Лили говорит сам за себя:

"Пиши подробно как живешь (С кем - можешь не писать)". У обоих были многочисленные связи; различие состояло в том, что Маяковский безумно страдал, узнавая о приключениях Лили; она же скорее всего была благодарна ему за отношения с другими женщинами - при условии, что они не угрожали их с Осипом общей жизни. Это давало ей моральное право на свободу собственных действий. К тому же из-за романа на другом конце земного шара вряд ли стоило тревожиться! И тем не менее именно отношения с Элли Джонс имели последствия, о которых никто пока не догадывался.

Жить надо вместе; ездить - вместе.

Или же - расстаться - в последний раз и навсегда.

Лили - Маяковскому

Какие чувства испытывал Маяковский, покидая американский континент? За четыре месяца в Мексике и США и его внутренний агитатор, и внутренний лирик нашли удовлетворение: первый - в стихах и выступлениях, второй - в личной сфере. Кроме любовной связи с Элли Джонс, путешествие принесло ему приступы сильной ностальгии, разбуженной ежедневными встречами с Давидом Бурлюком . Бурлюк принимал участие в организации выступлений Маяковского и сделал иллюстрации к двум стихотворениям, вышедшим отдельными книгами во время его пребывания в Нью-Йорке.

Но каким бы политически "прогрессивным" Бурлюк ни был, старые друзья, разумеется, говорили не только о политике. Стихотворения, иллюстрированные Бурлюком, - "Необычайное приключение..." и "Христофор Колумб" - не были политическими произведениями. Бурлюк являлся не только "отцом русского футуризма", но и в определенном смысле "отцом" Маяковского, именно он открыл его поэтический талант и сделал его поэтом. В 1910-е годы они вместе боролись за эстетические идеалы футуризма, а после революции - за свободу искусства от государства.

Маяковский и Давид Бурлюк на Рокуэй-Бич в Нью-Йорке в августе 1925 г.

 

Бурлюк был одним из ближайших друзей Маяковского, их очень многое объединяло. Если поэт и мог облегчить душу перед кем-либо, то именно перед ним. Признание, услышанное Бурлюком от Маяковского в Нью-Йорке - "Вот семь лет как я очень скучаю""', - нельзя считать проявлением усталости, депрессии или временного смятения чувств. Тем более что оно перекликается с записью в дневнике, который Маяковский вел во время разлуки с Лили зимой 1923 года и где он упоминает "один от семнадцатого года до сегодняшнего дня длящийся теперь никем не делимый ужас". 

Свойственная Маяковскому двойственность, противоречивое отношение к своему творчеству и отечеству с полной силой прорываются в стихотворении "Домой!", над которым он начал работать, возвращаясь на корабле из Нью- Йорка.

Восхваляя созидательную силу коммунизма, Маяковский подчеркивает, что вклад поэта в дело революции не менее важен, чем вклад рабочих, хотя они и приближаются к коммунизму с разных сторон: Пролетарии приходят к коммунизму низом низом шахт, серпов и вил, я ж с небес поэзии бросаюсь в коммунизм, потому что нет мне без него любви".

Как и в поэме "Про это", Маяковский считает, что истинная любовь невозможна без нового коммунистического общества.

Одновременно он развивает другую тему своих прежних произведений, а именно: поэзия должна подчиняться политике, а поэт обязан полчиняться политике, называемый "социальный заказ" (см. далее). Он ощущает себя "советским <...> / заводом, / вырабатывающим счастье", он хочет получать "задания на год" от Госплана, чтобы "над мыслью / времен комиссар <... > с приказанием нависал", чтобы "в конце работы / завком / запирал мои губы / замком", "чтоб к штыку / приравняли перо" и чтобы Сталин делал доклады на политбюро "о работе стихов". (То, что в качестве докладчика был выбран Сталин, объясняется не особой симпатией Маяковского к преемнику Ленина, а рифмой "стали? Сталин"; по литературным вопросам Сталин, как известно, редко высказывался.)

Так далеко в отрицании поэзии Маяковский еще не заходил. Самое страшное заключается в том, что он делал это без внешнего принуждения, официально подобной правоверности не требовалось. Импульс шел изнутри: Маяковский знал, с каким подозрением к нему относятся в различных кругах, и этим заявлением хотел показать, что он не "попутчик", что он более коммунистический, чем сама партия.

Тем не менее Маяковский, очевидно, сомневался в том, что его присяга возымеет нужный эффект - несмотря на ее политическую корректность. Он жаждал быть понятым партией и народом, но опасался противоположной реакции, что явствует из последних строф стихотворения:

Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят, - что ж, по родной стране пройду стороной, как проходит косой дождь. Примечательны сомнения Маяковского в том, что его поэзии найдется место в новом обществе, но не менее примечателен тот факт, что впоследствии он эти строки вычеркнул.

Сделал он это по совету Осипа, считавшего, что "поэт, цель всей работы которого, цель жизни - быть во что бы то ни стало услышанным и понятым своей страной", не может написать такое. Хотя Маяковскому нравились эти строки, он согласился их убрать, тем самым сняв контрастное взаимодействие амбивалентных чувств, столь свойственное его лучшим произведениям. (Та же противоречивость, впрочем, отражается и в набросках, где в пятой строке поэт колеблется между диаметрально противоположными эпитетами - "родной" и "чужой" страной.)

На более глубоком уровне в стихотворении "Домой!" выражена отчужденность, испытываемая любым поэтом, независимо от того, в какой стране он живет, - чувство, сформулированное Цветаевой следующим образом: "Всякий поэт по существу эмигрант, даже в России". Но когда Маяковский писал стихотворение, у него, помимо этой экзистенциальной отчужденности, были и вполне конкретные причины чувствовать себя не оцененным в отечестве.

"После краткого пребывания в Париже В.В. Маяковский поспешит в Москву, куда его вызывают дела, связанные с изданием Полного собрания его сочинений Госиздатом", - писала нью-йоркская газета "Русский голос" в день отъезда Маяковского из США. Несмотря на то что рукопись первого тома он передал в издательство пять месяцев назад, перед отъездом из Москвы, ее еще не отдавали в набор. При подписании договора Маяковский пошел на значительные уступки, и тем не менее теперь торговый сектор намеревался расторгнуть договор, "ввиду отсутствия <... > спроса" на книги Маяковского, которые были "в больших остатках".

Маяковский мог доказать, что причиной была плохая организация сбыта, но по возвращении домой ему все же пришлось пересмотреть условия договора и согласиться на продление сроков издания, в результате чего первый том был выпущен лишь через три года, в декабре 1928-го.

Разногласия с Госиздатом не помешали Маяковскому по приезде на родину подписать контракты на издание четырех новых книг, в том числе и репортажа из Америки. Среди прочих был большой роман объемом около 400 страниц, который он обязался завершить в апреле 1926 года. "Пишешь ли роман?" - спрашивает Лили в письме в Мексику. Видимо, он это делал, так как в статье, опубликованной в нью-йоркской русской газете, Бурлюк сообщает, что Маяковский пишет роман, но не хочет раскрывать о чем. По словам Бурлюка, которому "удалось подслушать", роман - о жизни в России, но в нем будет и что-то об Америке. Мысль о романе была не новой, она появилась еще 1923 году, если не раньше.

По возвращении Маяковского на родину (см. фото 368) в печати появлялись заметки о будущем романе, действие которого происходит в Москве и Петербурге начиная с 1914-го и "по наши дни" и в котором дается "изображение литературной жизни и быта, борьба школ и т. д.". Книга, однако, так и не была написана. "Роман дописал в голове, а на бумагу не перевел, - объяснял Маяковский позднее, - потому что: пока дописывалось, проникался ненавистью к выдуманному <... >". Вместо этого он начал размышлять над тем, чтобы написать обо всем этом в форме "литературной биографии".

Но и из этого ничего не получилось. Почему? Вероятно, потому, что темперамент и образ жизни Маяковского не позволяли ему осуществлять столь трудоемкие проекты. Стихи Маяковский сочинял в голове и только потом переносил их на бумагу. Но большой роман требовал других методов работы. Маяковский привык работать быстро и быстро видеть результат. Разве мог человек, который был настолько нетерпелив, что редко дочитывал книгу до конца (по словам Лили) и ел только рыбу без костей, потому что иначе еда отнимала слишком много времени (согласно сестре Людмиле), найти время и покой, необходимые для написания толстого романа?

Ссылки:

  • Маяковский в США, 1925
  •  

     

    Оставить комментарий:
    Представьтесь:             E-mail:  
    Ваш комментарий:
    Защита от спама - введите день недели (1-7):

    Рейтинг@Mail.ru

     

     

     

     

     

     

     

     

    Информационная поддержка: ООО «Лайт Телеком»