 |
Лиля Лунгина вернулась в Москву, вербовка в сексоты
В общем, у нас в Теберде было счастливое лето. А потом мама осталась на юге, а мы вернулись в Москву, в ИФЛИ.
И первым делом узнали новость о подписании германо-советского пакта . Во всех газетах на первой полосе Сталин жал руку Риббентропу , а ниже приводился его тост: "Я знаю, как любит немецкий народ своего фюрера, и пью за его здоровье". Это не укладывалось в голове. То есть Гитлер теперь наш друг? А как же война в Испании ? А антифашисты, которые бежали к нам? Этот союз с фашистской Германией казался невероятным предательством. Разве нам не твердили годами, что фашизм - величайшее зло?
К тому времени мы с мамой, чтобы как-то прожить, были вынуждены сдавать одну комнату. Сдавали некой даме, которая куда-то уехала и оставила ее своему приятелю. Я заболела гриппом, и этот мало мне знакомый человек, про которого помню только, что его звали Сашей, даже фамилии не помню,- он был журналист и печатал все время на машинке,- он, естественно, заглядывал ко мне, мы как-то с ним подружились. Каждый день после занятий в ИФЛИ ребята - Женя, Марк, Юра - приходили ко мне, приносили еду, и мы проводили вечера вместе. Мамы не было. И вдруг на шестой-седьмой день болезни мне позвонил Яша Додзин .
-Нужно,- говорит,- перевести один французский текст, ты сможешь?
Я говорю:
-Смогу, наверное, а какой текст?
-Я точно не могу сейчас сказать. Приезжай в ИФЛИ. Только не забудь взять паспорт.
Я говорю:
-Знаешь, у меня еще температура, еще нельзя, наверное, выходить.
-Хорошо, мы пришлем за тобой машину.
Это было четвертое октября, запомнила на всю жизнь. Было солнечно; когда раздался звонок, я читала книжку Пастернака.
За мной действительно через некоторое время приехала машина, поднялся какой-то молодой человек невыразительного вида. Мы доехали до ИФЛИ, я пыталась вступить с ним в разговор, но он разговора не поддерживал. Поднялась к Яше в отдел кадров. Говорю:
-Давай текст.
-Нет, знаешь, это нужно сделать не здесь, а в другом месте. Я тебя познакомлю с товарищем, для которого ты должна это сделать.
Появился другой, тоже совершенно безликий молодой человек. Он говорит:
-Ну, поедем со мной.
Мы спустились на улицу, сели в эту же машину теперь с ним. Я спрашиваю:
-Куда едем?
Он говорит:
-Увидите.
И мы поехали к Лубянке . И я поняла, что меня арестовали, очевидно. Как это можно было понять?
Мы подъехали к Лубянке, вышли, он у меня попросил паспорт, мне выписали пропуск, но не в главные ворота, а в какой-то боковой вход. Мы поднялись на лифте на какой-то высокий этаж - не помню, шестой, седьмой, восьмой. И коридор - вот это я помню. Коридор со множеством одинаковых дверей, на которых не было номеров. Ничего на них не было. Вот коридор и двери, двери, двери. Довольно впечатляющее зрелище.
Он меня завел в какую-то из этих дверей, посадил на стул, сказал: подожди, сейчас тобой займутся, и вышел.
Маленькая комната, письменный стол канцелярский и кресло по ту сторону стола, а по эту сторону, куда меня посадили,- стул, большой шкаф и окно на Лубянскую площадь.
Как появился другой человек, я не знаю. Видимо, он вышел из шкафа. Видимо, это был не шкаф, а дверь. Я этот момент не засекла - я смотрела в окно, и вдруг вижу, что в кресле передо мной сидит кто-то такого же типа:
Вот это впечатление тоже на всю жизнь: они все на одно лицо. Я ни одно из этих лиц не запомнила. Никогда бы в жизни, под страшной пыткой, не узнала бы. Они все были 26-28 лет, одинаково стриженные, в полувоенной форме. Тогда многие носили гимнастерки, это была не военная, но именно полувоенная форма. И какие-то абсолютно белесо-безликие.
И вот этот человек, который таинственным образом вышел из шкафа и оказался сидящим в кресле напротив меня, сказал:
-Ну что ж, давай знакомиться. Как тебя зовут?
Я говорю:
-Вы это знаете, перед вами лежит мой пропуск.
-Нет, я буду задавать вопросы, а ты будешь отвечать. Так положено. Назови себя.
Я назвала. И говорю:
-Простите, мне Яша объяснил, что я должна что-то переводить, дайте мне работу.
-Да какие переводы? Это мы просто сказали, чтобы тебя сюда вызвать,- сказал он мне.
- И почему ты мне говоришь "вы", мы же с тобой товарищи?
-Знаете, я незнакомым людям не умею говорить "ты".
Я подумала вдруг, что для меня это страшно важно - говорить ему "вы". То есть не вступать в какие-то фамильярно-панибратские отношения.
-Не хочешь?
-Да. Не могу.
-Ну расскажи, в каком окружении ты живешь, кого ты видишь, о чем вы разговариваете?
Я говорю:
-О литературе, о живописи. Вот мы увлечены картинами, нам очень интересные лекции читают.
-И что в этих лекциях?
-Ну как что? Это все относится к глубокой древности.
-А никаких аллюзий там нет?
Я говорю:
-Какие аллюзии? Какие могут быть аллюзии, когда речь идет о Возрождении, о барокко?
А весь курс барокко был построен у Пинского на аллюзии, полностью. Он нас учил думать. Не выходя никогда в политику, но так ставя вопросы того времени, что невозможно было самим не проводить ассоциации и не начать думать о том, что происходит с нами. Мы так увлекались его лекциями - кроме того, что было безумно интересно, как он открывал сам материал,- потому что это были уроки думания. И в частности, я именно тогда научилась проводить какие-то аналогии. Под влиянием даже не Возрождения, а барокко. Дисгармоничный барочный мир очень хорошо накладывался на нашу действительность, и это были настоящие уроки по раскрытию той социальной среды, в которой мы жили.
Но я, конечно, с наивным видом сказала: ну что вы, какая может быть аналогия, в чем аналогия, это же совсем другая эпоха, совершенно другое время.
Он спросил о редакторе ифлийской стенгазеты - она называлась "Комсомолия" - Шелепине [ 17 ]. Тут отвечать было легко, Шелепин был секретарь институтского комитета комсомола по кличке "железный Шурик". Когда его спрашивали: "Кем ты хочешь стать?" - он, не задумываясь, отвечал: "Вождем".
Он не задавал никаких конкретных вопросов, а все время старался из меня что-то выжать. Разговор был тем более утомителен, что я очень следила за тем, что говорю. И считаю, проявила большую изобретательность. Он жал, жал, но я все время оставалась в сфере общих вопросов и - надеюсь, думаю - ничего плохого ему тогда не сказала.
-Ну, а кто живет у вас в квартире теперь?
Потом-то мне стало ясно, что это не в погоне за моими ифлийскими товарищами, а из-за нашего жильца - потому что его через месяц арестовали. Не у нас дома, он уже переехал, но мы узнали об этом. И даму, которой мы сдавали квартиру и которая впустила его, этого Сашу, тоже арестовали. Так что, видимо, все было с этим связано. Но он бесконечно вертелся в разговоре вокруг ифлийских дел, ребят и в какой-то момент сказал:
-Ну, знаешь что? Вы так много общаетесь, твое сотрудничество нам будет очень полезно, пожалуйста, подпиши вот бумажку, что ты будешь с нами сотрудничать.
Я сказала:
-Не подпишу.
-Почему не подпишешь? Ты что, против советской власти?
Я говорю:
-Нет, я не против советской власти, но я не могу эту работу делать. Это не для меня. Я человек впечатлительный, нервный, я не смогу тогда ни с кем общаться.
-Что же, а если ты увидишь врагов?
-Ну, если я увижу, что это реальные враги, тогда я сама приду и скажу, а подписки я вам никакой давать не буду.
-Ты подумай, прежде чем отказываться. Это серьезный шаг в твоей жизни.
Я говорю:
-Мне думать тут нечего, я не могу, нет у меня внутренних возможностей.
В общем, так это длилось долго-долго, мучительно. Я, конечно, была абсолютно уверена, что отсюда уже не выйду.
-Это твое окончательное и последнее решение?
-Да,- говорю,- это мое окончательное решение. Я не могу этого делать.
И вдруг он говорит:
-Ну ладно, давай я подпишу тебе пропуск.
И вот это чувство: Два здесь было момента. Во-первых, я спустилась вниз и на минутку заглянула в шахту соседнего лифта. Несколько лифтов, и соседний был наверху. И я увидела, что там, внизу, не меньше восьми- десяти этажей. Это было такое страшное впечатление! Там огромное помещение находится под землей. Это первое мое впечатление. А потом чувство, когда ты выходишь на улицу. Это передать невозможно. Это и опьянение, и: вот настоящий страх я испытала в тот момент, когда вышла на улицу. Я помню, что стояла и не могла даже шагу сделать, не могла понять, что же случилось.
Да, еще с меня взяли подписку о неразглашении. И само собой разумеется, несмотря на подписку о неразглашении, я все рассказала своим ребятам. Но должна признаться, что дома говорить уже боялась и, чтобы им рассказать, выходила на улицу. Это был такой сильный урок страха, что я стала намного осторожнее.
Когда я рассказала все Юре Кнабе , он сказал: "Ты знаешь, меня ведь тоже вызывали. Я только не хотел говорить, поскольку дал подписку, но раз ты мне рассказала, я тебе тоже должен рассказать". Его вызывали иначе, к нему подошли на улице, что было, наверное, еще страшнее. И сказали "проверка документов". А Женя сказал, что его это ничуть не удивляет, он каждую минуту этого ждал - для себя, для меня, для всех, что это абсолютно в логике событий. Я говорю ему, что для меня это было неожиданно, а он: "Ты знаешь, я все время думал, даже хотел тебе сказать, что это может случиться, чтобы ты как-то подготовилась, но вот не успел". Вот реакция моих мальчиков.
Мама приехала через два дня после этого. Она меня, разумеется, полностью одобрила, абсолютно. Но была очень напугана и все говорила: "Перестаньте говорить о политике, вы должны исключить эту тему". Но мы уже не могли, мы уже:
Если на весы положить, то эта встреча, эта беседа весила почти столько же, сколько все ифлийское обучение. Вот тогда, хотя еще о Кафке я ничего не знала, я поняла, что такое кафкианская действительность. Это мистическое появление из шкафа: И то, что Яша Додзин, который, как я знала, всем помогает, запустил меня в этот страшный мир - не захотев предупредить, а может быть, и не сумев,- не знаю. Я потом к нему подошла и спросила: "Что же это было?"
- "Мы это обсуждать не будем,- ответил он мне очень холодно и жестко.- Это твой опыт".
В понимании нашей действительности это было огромным шагом - увы, вперед.
Ссылки: