Студенческая коммуна на Сивцеве Вражеке (Пармйский, Леонтович)

Среди переулков старого Арбата есть одна улочка под названием Сивцев Вражек. В начале 20-х годов в одном из особняков, принадлежащих ранее небогатым дворянам, помещалось общежитие военно-хозяйственных курсов. Жили там мобилизованные в разных концах России курсанты. Кончилась гражданская война, в 1922 г. курсы закрылись. Большинство курсантов разъехались по домам, но несколько человек, потерявших своих родных, остались в Москве, устроились учиться и образовали Коммуну. (Много всяческих коммун возникало в те времена!..) Коммуна эта занимала две комнаты и полутемную кухоньку. Личное имущество у коммунаров было скудное - старое солдатское одеяло, тощий тюфяк и железная кровать; а в кухне находилось их коммунальное добро - примус, огромная закоптелая кастрюля, чайник и десяток стаканов. Но главной их гордостью была старая школьная доска, неизвестно откуда добытая и занимавшая целую стену.

Я и моя школьная приятельница Татьяна Свешникова случайно познакомились с одним из обитателей коммуны, стали приходить к ним и как-то очень легко сдружились с этой веселой мужской компанией. Днем их комнаты пустовали - студенты не только учились, но и зарабатывали на жизнь. Но зато вечером сюда сходилось множество студенческого народа, особенно из университета, и начинались горячие споры у доски ... Я ничего в этих спорах не понимала, я была студенткой ВТУЗа, но мне было интересно наблюдать их прямо-таки страстное увлечение наукой. Я таких людей до тех пор не видела. Одним из постоянных посетителей Сивцева Вражка был тощий и длинный студент, очень еще молодой. Это был Леонтович - Миня Леонтович , как все его называли. На его худющем мальчишеском лице особо выделялся большой, прямой, чуть приподнятый нос, что придавало его лицу слегка высокомерное выражение; лоб был немного покатый, затылок сильно вытянут. Профиль его запоминался сразу. (Много лет спустя М.А. мне со смехом рассказал, что какой-то художник его уверял, что его профиль - "так и просится на чеканку".) Держался он очень прямо и имел еще удивительную способность складываться - поджимал под себя ноги и удобно на них устраивался. Несмотря на то что он был одет как все - всегда носил одну и ту же неприметную серую рубашку, было в нем что-то необычное - какое- то своеобразное изящество и в его манере держаться, и даже в его угловатых позах. Я слышала, что он был сыном профессора из Тимирязевки, но жил с кем-то вдвоем в Москве, кажется с сестрой. Больше всех он общался с Парийским: хотя Парийский был астроном, а Леонтович - физик, они слушали одни и те же лекции на физмате . Они подробно обсуждали эти лекции, делали свои выводы и предположения; все время упоминался Игорь Евгеньевич , какой-то Григ-С1 (Ландсберг Г.С.) , Мандельштам .

Коля Парийский , смуглый темноволосый крепкий парень, энергично писал на доске, кроша мел. Леонтович же, наоборот, писал не спеша и говорил неторопливо, как-то нанизывал слова друг на друга. И еще я заметила, что, когда он говорил, многие к нему прислушивались, и я даже подумала с детским почтением: "наверное, он очень, очень талантливый".

Но особенно он меня поразил на встрече Нового года. Пришло много народа, мне незнакомого, была настоящая толкучка. Выпили вина, закусили немудреными закусками, нарезанными на газете. Стоял обычный в таких случаях шум и гам: Коля Парийский, страстный поклонник Камерного театра, азартно рассказывал кому-то о его новой постановке. Вдруг дверь из соседней комнаты с грохотом распахнулась и в ней показался Леонтович с искаженным лицом. Все замолчали, а он огромными шагами промчался по комнате, бросился на колени перед кроватью и, воздев руки, трагически прокричал: "Коля, Коля, знаешь ли ты, почему покончил с собой Больцман?! Он не мог доказать Я-теоремы!!! - и зарылся головой в подушку. В скором времени мы познакомились с Леонтовичем ближе - несколько человек из "сивцеввражеской" компании решили начать кататься на лыжах, и мы с Татьяной, конечно, с радостью присоединились к ним. Лыж ни у кого не было. Отправились всей гурьбой на Сухаревку - туда в одиночку ходить было опасно: и облапошат, и обокрадут, вернешься ни с чем. Но все обошлось благополучно - купили лыжи, и даже неплохие, и даже недорого - уж очень это был тогда неходовой товар. И вот с тех пор, каждое воскресенье, мы собирались на Сивцевом Вражке, выходили из ворот, вставали на лыжи и катились по Гоголевскому бульвару, мимо храма Христа Спасителя, под горку, вниз к Москве-реке. По нетронутому белейшему снегу доезжали до Нескучного и там катались с горок - катались попросту, но лихо, с самых крутых горок, но и падали здорово. Уже темнело, когда мы, иззябшие, все в снегу, бежали назад. По дороге забегали на перекрестке в ларек, покупали большие караваи ситного хлеба и огромную связку сосисок, которую Парийский накручивал на себя. Прибегали домой в теплые комнаты, и начиналась веселая суета: кто разжигал примус, варил сосиски, кто расстилал газеты на стол, кто резал хлеб. И вот наконец садились за стол, обжигаясь, ели сосиски с огромными ломтями ситного хлеба. Потом бесконечно долго пили чай, и уже совсем поздно мы с Татьяной возвращались домой, усталые, распаренные и очень довольные.

Ссылки: