Фабрикация "дела" о вредительстве (втором сборнике ЛИТО)

Началось следствие и вот тут на арену вышло главное действующее лицо, которое до поры до времени занимало скромную должность замдекана геологоразведочного факультета и ограничивалось тем, что с удовольствием делало нам, неоперившимся студентам, маленькие гадости. Человек этот имел фамилию Зверев ... Отвлекаясь немного от повествования, хочу вспомнить, что в 1955-м, когда мы пришли на первый курс, одновременно, можно сказать, вместе с нами снова пришли в институт профессора, вернувшиеся из лагерей . Я их хорошо помню. Заведовать кафедрой "Тектоники и структурной геологии" был избран снова профессор Тетяев , очень крупный специалист. Он, к сожалению, вскоре умер. Из Норильска вернулся крупнейший никельщик, у которого мне посчастливилось позже учиться, с которым я консультировалась часто, когда сама занималась никелем, - Михаил Николаевич Годлевский . Помнится, он подряд одну за другой защитил и кандидатскую, и докторскую диссертации. Математику нам читал тоже бывший зэк Андрей Митрофанович Журавский . Почетный профессор многих европейских университетов и академий (эти звания он получил еще в молодости), он провел большую часть творческой жизни по лагерям. Мы любили его лекции, а когда очень уставали, просили "почитать дальше на латыни", и он с удовольствием переходил на этот язык истинных профессоров. И тогда вспоминалось, как Ломоносов кричал кому-то из немцев: "Если ты ученый, говори со мной на латыни!" Странный вид имел наш замдекана Зверев среди этой толпы бывших зэков с интеллигентнейшими лицами. Зверев был молод, высок, поджар, с обритой наголо головой сталинского чекиста и с бросающейся в глаза жесткостью в правильных чертах лица. Мы его тихо ненавидели. Впрочем, не очень-то тихо. Читал он у нас "Историю техники", и этот, явно высосанный из пальца и примитивный курс выглядел безграмотным в нашем достаточно серьезном вузе и порождал всякие насмешки в студенческой среде. Зверев не имел никаких степеней (он их получал, видимо, по другому ведомству), и даже нам, еще не слышавшим в 1955-м знаменитое письмо Хрущева, становилось понятно, что его функции в нашем институте не связаны с учебным процессом. Желая хоть как-то отомстить ему за вредность, мы прославили его в капустнике, где звучали стихи: "Бульдог на место замдекана сел, и деканат в минуту озверел". И хотя эти стишки были вымараны цензурой, все-таки их знал каждый в институте, и до адресата они, конечно, тоже дошли. Вот что представлял собой человек, ставший во главе следствия по "делу о сборнике". А я до поры до времени ничего не подозревала и безмятежно гуляла по благословенной Тавриде, пересекая ее с севера на юг и с запада на восток. Эта чудная крымская практика, подаренная нам академиком Ферсманом (мы базировались в его бывшем имении на Альме ), заставляла нас забыть все и вся. И когда она кончилась, на дворе стоял сентябрь, и мы небольшой компанией собрались спуститься еще раз к морю... Вот тогда-то и подошли ко мне наши преподаватели и сообщили, что меня срочно вызывают в институт. Лица их были настороженными, у некоторых - сочувственными, но меня это не озадачило. Я должна была осенью переходить с одной специальности на другую, мне это было обещано деканатом, и я, посчитав именно это обстоятельство причиной вызова, с легкой безмятежностью полетела домой. На вокзале меня встречали мама и Глеб, и у обоих были опрокинутые лица. Оказалось, что уже существует твердая версия нашего (и конкретно моего) вредительства. Следствие было убеждено, что я обманом получила "ротаторный" (на восковке) экземпляр сборника и, размножив его на какой-то подпольной машине, нанесла идеологический ущерб нашему процветающему обществу. Как я теперь уже понимаю, обвинение было серьезным. Но тогда мне оно показалось смехотворным. Должна без всякого хвастовства сказать, что я совершенно не испугалась. Разумеется, по глупости прежде всего, но еще и потому, что, во-первых, чувствовала свою совершенную невиновность, а во- вторых, услышанное в апреле 1956-го письмо Хрущева давало уверенность, что ничего такого теперь повториться не может. Но все-таки сказать, что я была всего-навсего взволнована, тоже было бы слишком неточно. И когда я предстала перед комиссией, во главе которой с трудом узнала Зверева - так он был раскален изнутри и одновременно важен, мне стоило очень больших усилий держать себя упрямо и зорко, не пропускать ни одного нюанса. Жар заливал щеки, голос порой не подчинялся мне... Но Зверев!.. Зверев был великолепен. Вот когда он оказался на своем месте. Какая там "история техники"! Передо мной был Зевс Громовержец на троне. Какое сознание собственной силы, какое открытое презрение к "ответчикам", какое торжество в глазах, какой могучий голос, а ирония, ирония - что там наш бедный капустник!.. Но кончилось все довольно быстро. Посланные ко мне домой доверенные лица сняли с полки аккуратно переплетенный "ротаторный" экземпляр сборника. Как я тут же сообразила - главная улика была выбита из-под следствия, ведь считалось, что я "продала" его "врагам народа". Начался перекрестный допрос с участием других обвиняемых. Вот тут я оценила профсоюзную даму, которая не сказала ничего лишнего, а ведь цеплялись прежде всего за то самое стихотворение Лиды Гладкой ! Самой Лиды давно уже в городе не было, они с Глебом Горбовским уехали (и надолго) работать на Сахалин , да еще в такие места, куда никаким Зверевым было не добраться. И там она, кстати, в палатке, в глуши, сама у себя принимая роды, обзавелась сыном - вдобавок к уже родившейся и оставшейся с бабушкой в Ленинграде дочке Маринке . Мои "подельщицы", бедные женщины - ротаторщицы, машинистки, переплетчицы - были бледны, перепуганы, заплаканы. Досталось им, особенно той, которая по ошибке мне отдала экземпляр на восковке. Меня попросили изложить на бумаге, как было дело, и я описала последовательно все стадии, которые проходил сборник с моим участием. Мне не забыть никогда, как Зверев читал мою "объяснительную записку"- так это называлось. Прочел и, скривив губы в презрительнейшую усмешку, изрек: "Ну, в этом еще есть некоторая логика, а уж эти, - он небрежно веером распушил лежавшие перед ним оправдания бедных моих "товарок", - эти уж по-на-писали!.." После этого я была отпущена. Правда, на вопрос - когда я буду переведена на другую специальность, - получила ответ не поднявшего на меня глаза Зверева: "Какая другая специальность? Очень сомнительно, что вы вообще останетесь в институте!" Я пишу, что не боялась тогда, это правда. По глупости и наивности, конечно. От недостатка воображения. Испугалась я много позже, задним числом, собственно - совсем недавно, в 1990-х годах, когда моя приятельница Ира Вербловская дала прочесть мне свои воспоминания о том, как в том же, 1957 году ее муж Револьт Пименов и она были арестованы и отправлены в лагерь за "пропаганду".

Тут-то я почувствовала, что мины тогда рвались рядом. Вспомнила я и о том, что накануне прямо из Горного института увели молодого Голикова . Он был сыном нашего декана, Александра Семеновича Голикова , и жили они в профессорском корпусе Горного института (сохранялся еще порядок времен Екатерины Второй: некоторые профессора жили на территории института, только сравнительно недавно профессорский корпус был расселен). Голиков-младший тоже был посажен за некий "сборник", Ира Вербловская с Револьтом встретились с ним в лагере. А еще позже, в 1960 году к их компании в том же лагере присоединился Кирилл Косцинский , на квартире которого в конце 50-х, чуть позже описываемых событий, многие из нас начинали проходить "политграмоту", что и сделало нас еще более ярыми и законченными антисоветчиками. Так что было очень глупо не пугаться. И теперь я понимаю, что тогда, конечно, мы отделались легко, хотя "аутодафе", учиненное над нашим сборником в одном из внутренних двориков Горного института, мы восприняли очень трагически, и можно сказать, что пепел нашего сожженного сборника до сих пор стучит в наших сердцах. Мне теперь кажется, что тогда нас кто-то спас, но я не знаю кто... Была у нас в Горном институте компания независимых профессоров: Павел Михайлович Татаринов , возглавлявший кафедру полезных ископаемых, любимый наш профессор-экономист, остроумец и хулиган Евгений Салье . Еще два- три человека. Может быть, они?..

Сборник был сожжен во внутреннем дворе Горного института. Весь тираж. Глеб Семенов выгнан и на три года отстранен от работы с молодыми, а наше ЛИТО перешло в полном смысле на подпольное существование .

Ссылки: