Е. Купман и Петербург - Ленинград

...Петербург, конечно, Сталин не любил и боялся. И он, разумеется, не собирался его восстанавливать в имперском облике. Но отчасти это получилось не по его воле. Ленинград ведь восстанавливался тогда после блокады. И все силы, весь трепет и энтузиазм были вложены в то, чтобы восстановить лучше, чем было до... Кстати, именно в 1944 году были возвращены старые названия улицам ! Тоже имперский знак! Не все, разумеется, но самые главные. Вернулся Невский (25 Октября!), Садовая (3 Июля!), Дворцовая площадь (Урицкого!) и многое другое. Классический облик Петербурга был снова воспет, доходные дома, модерн и эклектика были обруганы, восстанавливались дворцы в пригородах, начались школьные экскурсии в Эрмитаж, но особенно воспет был Русский музей . В Русском музее главными считались передвижники, об остальных художниках говорили скупо. Вот тогда-то я и поступила в школу и очень скоро, поскольку взрослым было не до меня, стала осваивать город, квартал за кварталом, музей за музеем, дворец за дворцом. Вот чего совершенно тогда не было, это - туризма. Он был еще в зачаточном состоянии. Публике было не до того. Всяческой "охраны" и "пропаганды" еще почти не существовало. Ни одной доски "Охраняется государством...". Для того чтобы простому смертному любого возраста узнать, что Адмиралтейство построил Захаров, нужны были солидные исследования, в которые я неумело погрузилась, лишенная какого-либо руководства, хотя семья моя была старая, петербургская, но взрослым было не до меня... Я это чувствовала. И моим университетом стали блуждания по городу - и нечаянные, и задуманные!.. Как много они дали и как рано я их полюбила! Куда я только не попадала! Возле Смольного, который был тогда окружен необъятной темной площадью, какая-то приезжая женщина нам сказала: "Девочки, это Смольный?! - и, видя наше замешательство, добавила, глядя в темноту: - Да, это Смольный. Здесь Кирова убили ". И никогда мне не забыть, как забрела я однажды на Литейный и оцепенела у Большого дома . Я старательно обошла его, надеясь на табличке (а они были у каждого подъезда) прочесть, что это за дом такой, что в нем размещается. Но на каждой табличке было написано - "Подъезд *...". И тогда я не придумала ничего лучшего, как встать на Литейном возле этих ступеней и спрашивать прохожих - что это за здание? Я до сих пор помню, как на меня смотрели, как обходили, какие взгляды бросали исподлобья... И, наконец, одна женщина, которая хотела меня обойти, но, видимо, заметила растерянность на моем лице, сказала: "Ну что спрашивать?! Учреждение!.. У-чре-жде-ни-е". И меня как ветром сдуло. Я поняла, что к этому зданию интереса лучше не проявлять. Петроградская была рядом. С ней мой Васильевский соединялся двумя деревянными мостами. Тучков мост - это моя дорога на каток: трамвай долго продирался через задворки Петроградской, дымящей трубами дореволюционных заводов с новыми, советскими названиями, потом несся по Крестовскому острову и делал остановку недалеко от моста, соединяющего его с Елагиным. Здесь выходила половина вагона: те, кто ехал с коньками в ЦПКиО. А мы, оставшиеся, мчались дальше, к заливу. Трамвай вихлялся своими двумя, а то и тремя вагонами на рельсах, несся вдоль сугробов, из которых торчали тонкие саженцы только что посаженного парка Победы, пока не упирался в берег залива. Здесь, под стенами недавно воззведенного стадиона им. Кирова, был наш каток. Там я провела зимы шестого- восьмого классов. Приморский парк с только что всунутыми в землю березками и липами, которые я благополучно тогда же и переросла, меня не интересовал в летние месяцы. Я любила старые парки. Разве что морские прогулки с выходом в залив, когда ребята постарше брали лодку, раза два приводили меня летом на Крестовский. Но это бывало нечасто. Наше поколение было разделено на мужское и женское сталинскими гимназиями... Много позже, лет через двадцать мне случилось снова ехать на трамвае к стадиону. Точнее, мне надо было сойти раньше, но я проворонила свою остановку, замешкалась и была потрясена, когда пустой трамвай меня понес вихрем через какие-то неведомые мне джунгли. "Остановите, вагоновожатый, остановите скорей вагон..." Ветки берез хлестали по стеклам, меня бросало из стороны в сторону на стрелках, и я не сразу сообразила, что эти "джунгли" - тот самый Приморский парк Победы, который чуть-чуть моложе меня. Вот уж воистину: "здесь ты жила и пела, мне, жениху, ковер ткала...". Второй деревянный мост был перекинут над Малой Невой на Петроградскую со Стрелки Васильевского (я еще помню маленький Ватный остров возле моста!). Имя мост носил не Дворцовый (не Петра Великого или, на худой конец, Большеохгинский), а - Строителей... Будто бы - назвали, пока строили, да и забыли переименовать! И для нас в детстве и юности это был мост, идущий в парк (не хочу произносить "Парк Ленина", при чем тут Ленин?! Так же как и Кронверкский не хочу называть "проспектом Максима Горького", при чем тут "Буревестник"?!). Да, мы очень любили парк, в который попадали с моста, парк вдоль Кронверка, включающий в себя и Зоопарк. Помнится, именно там гуляли мы белой ночью после выпускного бала! Он был прекрасен и еще молод по сравнению, скажем, с Летним садом. В нем были фантастические деревья, которые сплетали где-то в небесах свои ветвящиеся кроны. Сейчас он изрядно полысел, и воздух в нем теперь насыщен бензином, ибо Кронверкский проспект, отделяющий сад от домов Петроградской, теперь не звенит трамваями (они сняты!), а круглые сутки укомплектован автомобилями разных марок, которые не едут, а стоят, словно это так задумано. Стоят, не в силах продвинуться хоть на метр, и прячут за темноватыми стеклами лица своих хозяев, с растекшимся выражением отчаянья и безнадежности. Кроме всего прочего, мы любили этот парк за то, что в нем находился Кинотеатр "Великан" ...

Не дополнить ли эти воспоминания еще одним анекдотом, связанным с детским восприятием нашего города. Только - речь пойдет не о моих детях. Мои давно уже выросли. Как-то Лидуша бродила со своими канадскими друзьями по Царскому Селу. Взрослые были увлечены беседой, а детишек развлекал мой внук Никитка - играл с ними, бегал и пр. И так, всей компанией они подошли к Екатерининскому дворцу. И тогда младшая девчонка, лет пяти, маленькая гражданка демократической Канады, остановившись как вкопанная у ворот, произнесла: "Какой дом богатый!.." - тут взрослые очнулись и стали объяснять ребенку, что это не "богатый дом", а "дворец, в котором жили русские цари"; Вероятно, стоит добавить, что это детское mot не очень случайно, что и взрослые в этом канадском семействе (это, правда, относится только к папе, ибо мама там русская) относятся не всегда только положительно и с восхищением к нашим дворцам. Папе мне случилось показывать Павловск, в том числе и дворец. Я заметила, что в нем боролись восторг и недоумение. Канадцев раздражает обилие роскоши и богатства, даже если все это накоплено было в старые времена и сейчас "принадлежит народу". И должна признаться, что, в каком-то смысле, их праведный гнев вызывает уважение. Они искренние и истинные демократы. Но, с другой стороны, в этом есть и некоторая ограниченность. Я больше согласна с одной нашей экскурсанткой из глубинки, которая написала в Книге отзывов: "Спасибо нашим царям за то, что они построили всю эту красоту!". Когда мы были в Канаде , я обратила внимание, что картинных галерей там нет. Никаких великих произведений искусства у них не собрано. Музеи - только этнографические... Ну, понятно, индейцы и их экзотика, прелестные примитивы северных народов - все это занимает большое место в культуре Канады, но для такой крупной страны этого явно недостаточно. Долгое время ни от кого я не могла получить убедительный ответ на вопрос - почему нет художественных музеев? И, наконец, одна из студенток Мелетинского мне ответила очень точно и четко на этот вопрос: "Великие произведения искусства собраны только в тех странах, которые были когда-то монархиями!" - "Как? - удивилась я. - А США, вот она, Америка, из окна у вас видна! И там великолепные музеи и картинные галереи?!." - "Музеи собраны или монархиями, или чрезвычайно богатыми странами, - добавила моя собеседница, - США очень богатая страна, а мы предпочитаем тратить наши средства на социальные программы". Справедливо. Благоразумно. Вызывает уважение. И становится понятно, почему ребенок принимает Екатерининский дворец за "о-о-очень богатый дом".

О восприятии людей из глубинки красот Петербурга я могла бы написать несколько томов. Произнося это, я, разумеется, в данном случае имею в виду не граждан Канады, а жителей нашей российской глубинки. Я долгие годы водила экскурсии, и моими слушателями бывала, с одной стороны, рафинированная публика, которая заказывала темы, связанные с историей искусства рубежа XIX - XX веков или, наоборот, по старинным забытым усадьбам под Петербургом, но случались часто группы людей приезжих и совсем неискушенных. Вот первый пришедший мне на память анекдот конца 1970-х... Я беру группу туристов на банальнейшую обзорную экскурсию по городу. Поселили группу на Крестовском острове. Там, у самого Елагинского моста в бывшей пятиэтажке расположена была "во время оно" маленькая гостиница для прибывающих организованных туристских групп. Выходят мои экскурсанты. Простоватые, спокойные люди из Малороссии, еще не совсем проснувшиеся... Час ранний, еще нет девяти. Здороваюсь и, чтобы как-то их расшевелить, спрашиваю: "Как вам живется у нас в гостях, дорогие друзья? Все ли ладно, нет ли каких-нибудь обид?" Они отвечают весело и дружелюбно на своем мягком, акающем наречии без мягких знаков на конце: "Да все ладно! Мы всем довольны. Только поселили нас далёко от центра - степь кругом!" Я чуть не упала. Степь кругом! Это на низком Крестовском острове, в самом устье реки. На самом берегу Невки!.. Милые чудаки. Ох!.. Широка страна моя родная... Так, между прочим... В поздних прозаических текстах Анны Андреевны часто читается страх и невозможность возвращения на старые места, где, ей кажется, она не найдет ничего из того, что когда-то любила. Такими точками для нее постепенно становятся весь Петербург, Царское Село, Павловск. Чужое для всей ее прежней жизни Комарово становится родным. Оно не приносит ежесекундной боли. Даже наоборот, приносит успокоение и питает творчество. Причем в этом страхе возвращения главное: там все чужое, там "тень безутешная ищет меня", все, что я там любила, кануло в вечность. В этом, конечно, большая правда ощущения и точность, которая никогда не изменяла Анне Андреевне ни в жизни, ни в творчестве, но... не дай Бог дожить до этого! Впрочем, мы тоже почти что уже до этого дожили... Почти! И нам почти все чужое, что мы видим на любимых местах, идем ли по Москве, по Питеру... Разве что в парках еще можно забыться. Но тогда вспоминается картина (кого-то из передвижников) "Все в прошлом"... Последние три лета, живя в Царском, я перечитывала Ахматову . При таком систематическом и неторопливом чтении (а не прыгании по стихам, которые помнишь с юности наизусть) я заметила для себя нечто новое. Ну, во-первых, - страстная религиозность , разлитая по стихам. Не то чтобы я ее раньше не замечала, но она казалась мне более традиционной, интеллигентской, а теперь, при внимательном чтении оказалась личной и обжигающе горячей. Затем я с удовольствием обнаружила у Анны Андреевны тип патриотизма , очень опять-таки близкий мне, но крайне не популярный в нынешние времена в интеллигентской среде. Можно просто сказать, что он не только не моден, но даже принято его считать стыдным. Опять-таки, не то чтобы и это было новостью и чем-то неожиданным, не то чтобы я этого не знала раньше, но при сквозном медленном чтении подряд и без пропусков всех стихов этот патриотизм становится уж очень заметен. В-третьих, я поняла, что она таки всерьез была влюблена в Блока .

Это объясняет многое. И некоторые страстные любовные стихи посвящены именно ему, романа с которым у нее никогда не было. И отсутствие романа тоже читается в стихах. Сейчас я снова перечитываю все: и саму Анну Андреевну, и о ней - вношу в картотеку Петербурга и Царского Села ее город. И какое новое волнение, при перечитывании строк, которые я в дни оные, шатаясь по городу, твердила наизусть: "Тот город, мне знакомый с детства, в его декабрьской тишине..." Или: "Самые темные дни в году...". Кстати, конечно, имеются в виду Петербургские "темные дни", хотя в стихах это адресно не обозначено. Но ведь в нашем городе - особое отношение к декабрьской темноте, особенно страстное ожидание света и белых ночей. А 22 декабря!.. У кого еще в мире календарный день равноденствия - это просто национальный праздник?!. Только у петербуржцев. И, конечно, любимейшее: "А в глубине четвертого двора / под деревом плясала детвора, / в восторге от шарманки одноногой, / и била жизнь во все колокола. / А бешеная кровь меня к тебе вела / сужденной всем, единственной дорогой!" Кстати, чудного, милого Владимира Николаевича Топорова (которого среди всех москвичей я особенно выделяю, ибо он очень заинтересованно относится к Петербургу) я как-то спросила: почему он, при своей страстной (и странной для москвича) любви к Петербургу, всегда, однако, собирает тексты, "разоблачающие" наш город. А почему бы ему не присоединить к своей коллекции ахматовские: "А в глубине четвертого двора..." или "А мы живем торжественно и трудно..". В. Н. на минуту задумался и сказал: "Heт, это меня не интересует..." А в другой раз на мои сетования, что в его коллекции собраны тексты, рисующие холод, неуютность, нелюдимость нашего города, и хотя все это, скорее всего, справедливо, но ведь, с другой стороны, как уютны и неповторимы, неожиданны в своих поворотах набережные Екатерининского канала в районе Театральной площади... "Да-да-да!..- страстно воскликнул Топоров. - Это справедливо! Когда я первый раз увидел эти места, я был ошеломлен!.. Я никогда не мог себе представить ранее, что я нечто такое встречу в Петербурге!.." - "Так за чем же дело стало?!." - удивилась я. "Не-ет... Меня это не интересует..." Вспомнив о Топорове, могу еще поведать такой анекдот . Как-то случилось мне ехать в машине с маленьким внуком Топорова - Вайей. Считая, что я обязана развлекать ребенка (да и мальчик был очень славный), я показала Ване огромный холм напротив Бережковской набережной и сказала: "Видишь, Ваня, какая высокая гора?. . Знаешь ли ты, что Москва построена на горах, а вот Петербург построен..."- "На костях!.."- выкрикнул, перебив меня, Ваня в большом возбуждении.

"Узнаю тексты твоего дедушки..."- протянула я сокрушенно. Для меня тоже есть запретные места. Комарово... И особенно - Пачковка, Печоры. Во время последней болезни Глеба мы с ним играли в ту игру, которую придумали Набоков и его мать в эмиграции и которая описана в "Даре". И так же, как они путешествовали по своему родному Рождествену и по Выре, так и мы путешествовали мысленно по нашим дорогам и полям в Печорах и в Пачковке : вверх от дома, поворот налево, вниз, в ложбину, в вечерний туман... А возвращаясь, можно следить, как солнце садится за башни и купола монастыря... И так же, как Набоковы, мы окликали друг друга: "Ты сейчас где?" ...Последний раз я была в Печорах с Лидочкой весной 1982-го. Случай привел. Я вывела ее на ту самую нашу с Глебом ежевечернюю дорогу и сказала: "Вот, нет папы, потом не будет меня, ты поживи, порадуйся, а потом приходи сюда. Мы тебя здесь будем ждать". Действительно, я все вижу нас троих на этом иоле перед монастырем: мы с Глебом и у ног наших маленькая Лидочка... Туда я, конечно, не могу приехать погулять, как не мог приехать погулять по Петербургу Ося Бродский, чему все не переставали удивляться. Туда - только после смерти. Надеюсь...

Ссылки: