Богатырев Константин Петрович (воспоминания Е. Купман)

Костя был старше меня лет на девять-десять, и мы подружились с первой встречи у Савичей. Человек легкого, веселого обаяния, Костя был не просто умен и талантлив, он в то же время бывал постоянно прошит, как молнией, каким-то пульсирующим нервом, что очень к нему притягивало. Нынче назвали бы это "полем" или прилепили бы еще какое-нибудь модное понятие. Мне доставляло одинаковое удовольствие и подпадать иод его обаяние, и противиться ему, и поэтому наши отношения были пронизаны то дружеской нежностью, то неким состязанием, но не на шпагах, а на спортивных клинках с постоянно включающейся сигнальной лампочкой. Мы без конца что-нибудь читали друг другу: я ему - новые стихи, он мне - переводы Рильке . Костя читал и вечно доказывал, что у него получилось лучше, чем у Т. И. Сильман , что она чего-то недопоняла, но мне не хотелось признавать это, умаляя достоинства переводов Тамары Исааковны , и я хоть и радостно хвалила Костины "открытия", но своих "стариков" не предавала, от критики воздерживалась, отмалчивалась... Однажды, когда Костя Богатырев был в Питере, я его свела с Костей Азадовским . Свидание было назначено по поводу все того же Рильке. Вероятно, оба Кости были знакомы раньше или заочно, ведь их отцы были крупными специалистами в одной и той же области - фольклористике . Правда, Марка Константиновича Азадовского к тому времени давно не было в живых ... Словом, инициатива их свидания на этот раз исходила от меня. Мы договорились встретиться в садике у Казанского собора, на свободной скамейке, и быстро нашли друг друга. Когда я увидела, как оба Кости вцепились в свои листки с переводами и перестали реагировать на окружающую среду, я быстро смекнула, что я-то при этой встрече совершенно лишняя: молодые люди забыли о моем существовании. Но и мне надо было срочно куда-то убегать, я была человеком не праздным, увы...

С Костей Богатыревым мы переписывались несколько лет. Мой эпистолярный слог требовал, как правило, формы письма, а от Кости я получала легкие открыточки, недлинные, но красноречивые и бесконечно милые. Помню одну - с Дон Кихотом Пикассо. В 1963 году я оказалась в Москве 30 мая. Костя стал меня уговаривать поехать в Переделкино на могилу Пастернака. А надо сказать, что за год до этого, предваряя наше знакомство с Костей, Савич поведал мне среди прочего новеллу об удивительной доверительной близости, которая возникла между Борисом Леонидовичем Пастернаком (во время его последней болезни) и Костей Богатыревым. В те последние месяцы жизни поэта Костя посещал его ежедневно и стал кем-то вроде связного. Он относил письма на "малую дачу", Ольге Ивинской . И я, зная это, понимала, что Костя, разумеется, вправе поехать на кладбище 30 мая, когда там будут все родные и самые близкие люди, но мне ехать туда и толкаться среди родственников - бестактно, что я и объяснила Косте. Но он стал меня убеждать, что родственники очень рады бывают пришедшим и, в том числе, новым лицам, что это не только вполне уместно, но и вообще дело чести. Я сдалась. И надо прибавить, что хотя историю с Ивинской я знала, и о том, что она является героиней романа, было мне известно, но о прочих родственниках Бориса Леонидовича я тогда не имела никакого представления, и вообще, как очень точно заметила Л. Я. Гинзбург в своих записях по другому поводу и отнеся это совсем к другому человеку, я "презирала знакомство с писателями из дилетантизма" (см. выше). И на кладбище со мной произошел следующий анекдот (я употребляю это слово в старом его значении, то есть - случай, курьез). Приехали мы с Костей в Переделкино и стали подниматься по крутой кладбищенской тропинке от шоссе к могиле Пастернака. Я шла, глядя себе под ноги (тропа - крутая, порой почти вертикальная, коренья, камни выпирают), шла и слушала Костю. И вдруг откуда- то сверху раздалось: "Ах, здравствуйте, здравствуйте, как я рад!.." Я подняла глаза и увидела, что чуть повыше, на кочке стоит... Борис Леонидович Пастернак! Я застыла. А Костя поздоровался с ним дружески и представил меня - мол, поэт из Петербурга. "Очень рад, очень рад!" - откликнулись с кочки и, пожимая мне руку, произнесли: "Пастернак..." Тут мне стало почти что дурно, и тогда усилием воли я заставила себя вспомнить, что есть же сын, кажется!.. Да, это он и был, Евгений Борисович ... Позже, когда мне случалось видеться с ним - Евгения Борисовича знавали многие друзья: и Глеб Семенов, и Елеазар Мелетинский, и Лидия Яковлевна Гинзбург, и в Петербург на альманах "Впервые на русском языке" он приезжал, помню, по приглашению Эткинда, причем со всем семейством, - я всегда вспоминала этот курьезный случай! и... Костю Богатырева. Мы, помнится, на альманахе сидели с Глебом Семеновым рядом с Пастернаками, и когда Глеб спросил сына Евгения Борисовича, еще подростка лет десяти, тоже похожего на деда, - как его зовут, тот удивился и произнес: "Боря!.." Ну действительно, чего спрашивать-то, ясно, в честь кого! И в Москве несколько позже мне случалось Евгения Борисовича встречать не раз, и с Охотиными-Поливановыми он в некотором родстве состоит, то есть Бог странным образом заботился, чтобы воспоминание о 30 мая 1962 года не стиралось. Запомнила я в тот день и первую жену Бориса Пастернака - Евгению Владимировну . Особенно - выражение ее лица. Она сидела на корточках возле могилы и что-то сажала. Но мне показалось, что она просто гладила могилу, погруженная в свои воспоминания. Она, конечно, разговаривала с Борисом Леонидовичем - это было несомненно, и отрешенность ее лица заставила меня содрогнуться. Невозможно было смотреть на ее горе, хотелось взять ее на руки и унести с кладбища, спрятать от посторонних глаз. А когда я на следующий день рассказала об этом Савичам, Аля Яковлевна произнесла: "Она была у нас на днях и плакала... Но не о том, что он умер, а о том, что они когда-то расстались!" Все это вместе было мне горестным уроком. Однако, что же делать?!. Как не тяни время, как не воскрешай в памяти дружбу с Костей, наполненную легкостью, прелестью, нежностью, творчеством и грустным весельем (бывает же, что отношения с человеком складываются так счастливо-безоблачно!), а все равно придется заканчивать новеллу ужасной Костиной кончиной , когда злосчастная его судьба, которой не удалось прикончить его в лагере, которая была до поры до времени отодвинута в тень рукой Всемогущего, задержана на полтора-два десятка лет, - все-таки вырвалась из тьмы и догнала его. Но это случилось уже после смерти Овадия Герцовича. В самом начале перестройки, на юбилее Вячеслава Всеволодовича Иванова я обратила внимание на двух молодых людей, точнее - мальчиков. Что-то притягивало мой взгляд к ним, и я все время их рассматривала, что-то знакомое, едва уловимое проскальзывало в их лицах. Я спросила соседку, кто они? И услышала в ответ: "Один сын Эйснера, другой - Кости Богатырева". Савичи подарили мне несколько драгоценных знакомств, но и их круг общения тоже был расширен в эти годы благодаря нашим с Владой стараниям: мы их подружили с Аликом Городницким, Глебом Семеновым, Аней Наль, Ксаной Семеновой и Толиком Силиным. По каким-то своим каналам они связаны были старым знакомством еще с некоторыми петербуржцами - с Поэлем Карпом, с Владиславом Михайловичем Глинкой. Они знали по "испанской" линии Руню Серман . Кстати, именно у Руфи Александровны в те времена мною было подслушано выражение хоть и несколько макаберное, но до поры до времени воспринимавшееся как удачная острота. "Я люблю знакомить своих друзей, - говаривала Руня, - чтобы больше народа шло за гробом!.." Как видно из приведенного выше письма, я старалась ввести Савичей в мало знакомый им мир петербургской молодой поэзии, продемонстрировать им таланты своих друзей, прежде всего - поэтов-горняков. Но не только. И о Кушнере, и о Бродском (прибавлю с гордостью) Савичи тоже впервые услышали от меня.)

Ссылки: