Воспоминания Н.П. Михайлова о Первой киевской гимназии(1894-1904)1

<...>Недавно в одной из газет появилось, по поводу юбилея одной гимназии, письмо бывшего ученика в защиту гимназии и некоторых лиц из ее преподавателей, в защиту против злых и бестактных обвинений. И на это письмо возразили, что такие защитительные панегирики пишут лишь "любимчики", а отношение их к преподавателям, дескать, известно какое!

Я заранее спешу уверить, что "любимчиком", в этом пошлом смысле слова, никогда ни у кого не был. Учился я плохо, благодаря чему 10 лет провел в стенах гимназии; я всегда слишком много читал дома и занимался спортом, чтобы быть внимательным, послушным учеником. Но меня все-таки любили, и любили именно те учителя, у которых я плохо учился; любили, я думаю, за ту искру Божью, за те капли живого чувства, которые они проникновенно заметили во мне и оценили. За это отношение ко мне, за это понимание души, я и остаюсь всегда признателен им и моей гимназии. Когда на экзамене Закона Божья, при раздаче нам на память Евангелия, apxиepeй Платон произнес речь, то заключительные слова его как бы наметили для меня основной тон моей будущей жизни и открыли то, чего я не замечал, но чувствовал в своей прошлой гимназической жизни: "Духа не угашайте, братолюбия не забывайте"... Да, не угашали у нас духа в гимназии, и если у иных он угас, то не гимназию винить, да и о них надо пожалеть!.. Поэтому, да не удивляются, что я не буду видеть, не хочу видеть теневых сторон этих 10 лет гимназической жизни! С товарищами я, после окончания, совсем расстался, потерял их из виду почти всех. Я даже рад этому. Все они остались для меня милыми друзьями, мальчиками, юношами и не представляются мне теперь, когда я о них думаю, в виде господ поручика, кандидата прав, учителя и т. д. Недавно я, готовясь к одной работе, разбирал свои бумаги и письма; среди них я нашел массу материала, относящегося к моему пребыванию в гимназии. Я стал разбираться в нем и не заметил, как промчалось пять часов. Когда я очнулся, то первое мое чувство было изумление: как сильна во мне связь с этим прошлым и как оно живо сохранилось во мне! Под этим настроением я и сел писать эти строки, как предисловие к моим воспоминаниям.

На всю жизнь у меня сохранился в памяти день поступления в гимназию. Несмотря на то, что с того временя прошло уже 16 лет, я лучше помню это, чем многое, гораздо позднейшее. Помню ясный зимний день (я поступил с половины года), толпу мальчиков, бегавших в серых куртках, А.В. Назаренка , моего первого учителя, и о. С.И. Трегубова . Эти двое людей, встретив меня ласково и с участием, как бы явились предзнаменованием грядущего отношения ко мне в гимназии, предзнаменованием, сбывшимся впоследствии, что не часто выпадает на долю предзнаменований. Учился я в приготовительном классе недурно; мальчик я был смиренный, тихий, по математике имел "4" и "5". Ничто не предвещало моих грядущих подвигов на гимназическом поприще. Но довольно о себе! Я начинаю писать о тех, кто в течение 10 лет были моими спутниками, наставниками и учителями. Иных уж нет в этом мире, иных, кого я знал молодыми в начале нашего знакомства, теперь встречаю постаревшими и седыми, и мне в моем описании редко придется касаться лично себя, так как память и образы их слишком будут заслонять мой собственный тогдашний облик и жизнь. Чтобы потом не возвращаться к этому, скажу, что я, начиная со 2-го класса, стал учиться все хуже и хуже и в 4-м классе остался на второй год. Этим я закончил первую половину своей гимназической жизни... Но тем ярче встают передо мною образы моих учителей, особенно некоторых. С 1-го класса и до конца гимназического курса я непрерывно пользовался благосклонностью преподавателей русского языка и словесности. А.А. Андриевский , ныне покойный, был первым из них. За что любил меня он? Долго не мог я понять. Но недавно от вдовы покойного я получил его портрет, фотографию его могилы и небольшую книжку "Словами поэта", с знаменательным эпиграфом: "любите песен сладость"... Я прочел эти записки отставного учителя словесности и понял, что он прозрел во мне тогда уже эту любовь к сладости песен. Я уже тогда пытался писать стихи, и лучшими моими друзьями были поэты. Больше всего памятно мне стихотворение Никитина: "Вырыта заступом яма глубокая" - особенно любимое А.А. Андриевским. Мне, помню, всегда становилось грустно, когда он его читал нам. Вообще, облик его мне представляется печальным. Может быть, потому, что я сохранил данную им мне книжку "Мцыри" Лермонтова, с отметками рукой А.А.; помимо того, что все "Мцыри" проникнуто печалью, в нем отмечены наиболее грустные места. Мы их учили наизусть. А.А. был у нас только в 1-м классе, потом ушел, и я его не видел больше никогда.

Затем, кто из посещавших К. 1 Г. не помнит Н.Т. Черкунова ? Маленький, седой, в застегнутом сюртуке (тогда учителя ходили во фраках), он производил сначала странное впечатление. Он преподавал географию. "Из обратного царства, детеныши..." - с расстановкой говорил он, когда "детеныш" начинал городить чепуху. Учебник наш по географии составлен был им самим, а в следующих классах он составил нечто вроде географической игры: таблицы, разделенные на квадраты, со сведениями из географии. Иногда он огорошивал ученика неожиданным вопросом; например, меня он как-то спросил: "кому полезен град?", на что надо было ответить: "стекольщикам". Н.Т. очень ценил такие ответы. Замечательно оригинально ставил Н.Т. отметки. Он их зачастую ставил, какими-то условными знаками, а за шалости и незнание ставил "птички", т.е. "V", или когда их много набиралось, - "единицы"; иногда случалось, что ученик за урок получал несколько таких "птичек" и "единиц". Замечательно, что они не имели никакого влияния на общую отметку, ни на отношения Н.Т. к ученику, и ставились, кажется, для его собственного удовольствия. Если ученик шалил на уроке, играя каким-нибудь предметом, то последний отнимался у него и поступал в "коллекцию" Н.Т.; и чего только не было в этой коллекции, вплоть до маленькой галоши! Заговорив об этом, не могу не вспомнить прекрасной географической и этнографической коллекции Николая Трофимовича. Мы, ученики, по его приглашению, часто ходили к нему осматривать эти коллекции. Но я лично не любил туда ходить. Понимал я эти коллекции тогда слабо, а электрической машины, живого хамелеона и мертвых, но страшных на вид, жуков я боялся ужасно. Н.Т., видимо, не был особенно доволен моим равнодушием, так как я был его лучшим учеником.

Латинский язык с 1-го класса преподавал К.А. Деллен , жизнерадостный, веселый, музыкант. Учился я у него удивительно неравномерно: от "единицы" до "четверки". В 1-м классе он у нас преподавал и французский язык. 3а первую половину моего пребывания в гимназии у нас сменилось много учителей словесности. Особенно замечательным был Н.А. Петров . Он был удивительно мягкий и тихий человек, чем мы, гимназисты, пользовались, по обыкновению, во вред себе и предмету. Ленились, шумели, удирали с уроков, но любили его ужасно, и те, кто был более чуток, старались особенно хорошо учить для него уроки. По всей гимназии одно время было обыкновение в день именин (6 декабря) подносить Н.А. торт; собирались с этой целью деньги, иногда довольно много, что служило для нас предметом величайшего удовольствия и торжества.

П.Н. Бодянский , ныне инспектор нашей гимназии, преподавал у нас греческий язык. Он был для меня всегда очень симпатичным и милым. Мне, бывало, становилось всегда весело на уроке, при взгляде на его румяное, энергичное и доброе лицо, которому он порой пытался придать выражение строгости и суровости. "Кол, любезнейший, и больше ниче-го!" - объявлял он мне, отдавая тетрадку с письменным ответом. А мне, хотя и неприятно это, но я ничуть на него не обижен. Вообще, я на его уроках никогда не боялся и не скучал. Одно время он был также моим классным наставником.

Один из преподавателей словесности, В.Н. Куницкий , бывший у нас недолго, памятен мне своим увлечением [поэтом] Кольцовым и странной манерой держать себя в классе. Он вечно что-нибудь вертел в руках и часто ломал эту вещь. "Отнимите от меня это, а то я сломаю", - говорил он ученикам. Вызывал отвечать он тоже удивительно: тихо подойдет к ученику, хлопнет по плечу и крикнет: "Вы!" Он нас, учеников 4-го класса больше всего "мучил", как мы тогда говорили, диктовками, чем достиг того, что мы в 4- м классе писали грамотнее, чем потом в 8-м.

Вспоминаю теперь время пребывания в младших классах, и каким далеким оно мне кажется! Сквозь дымку десяти лет и прожитых испытаний оно встает как что-то туманное, почти забытое, но милое сердцу. Помню я свою гимназию и жизнь ее совсем не такими, какими они есть и кажутся мне теперь. Чуть, бывало, раздастся звонок, объявляющий о начале "большой перемены", как по всей гимназии раздается грохот сотен бегущих ног: гимназисты спешат вниз в буфет. Там две длинных очереди - к чаю и котлетам. Шум, толпа, толкотня. Приходится делать чудеса ловкости, чтобы благополучно пронести стакан горячего чаю без блюдечка. Особенно нам, малышам, было это трудно. А летом сейчас же в сад . Там неизбежная игра в мяч, в "серединку", в "стенку" и т. д. Рядом, за стеной, женская гимназия. Мяч, сомнения в том быть не может, "случайно" непременно залетит туда, и снаряжается за ним экспедиция. А сквозь решетку идет торговля: покупаем у торговок фрукты, мороженое и т.д. В мое время в саду были две беседки и гигантские шаги: теперь они уничтожены. Эти беседки служили нам сборным пунктом в игре "в разбойники". Какой прекрасный и милый этот гимназический сад! Бывало, во время экзаменов, здесь подзубриваешь, сидишь в тени кустов, и так не хочется итти в душный класс, на экзамен или урок. Ужасно досадно слушать звонок старика Артема (он теперь в богадельне, но я его помню еще бодрым стариком, заведывавшим звонками). Бывало, вызовет учитель к концу урока отвечать, а урока не знаешь. С тоской идешь к столику, вдруг - звонок! "Фу, слава Богу, Артем спас!" - говаривали мы.

В числе исчезнувших при мне особенностей гимназии помню стоячие доски на ножках, кафедры и парты на несколько человек, длинные, порезанные, ветхие. При мне ввели нынешние парты и ужасно строго следили, чтобы мы не царапали полировки; поэтому почти каждый из нас носил в класс пузырек с лаком.

Темною тенью всегда омрачена была для меня в дни моего детства пора весны: экзамены были моим кошмаром. Я их боялся стихийно, до глупости. Ничего не делая целый год, перед экзаменами, особенно математики, я хватался за несколько дней до срока, за книги и с ужасом убеждался, что не могу решить ни одной задачи!

Спешу закончить свои воспоминания о первых годах моей гимназической жизни. Я остался на второй год в 4-м классе; изменились учителя и товарищи. Чтобы закончить этот отдел, припомню один эпизод с П.Н. Бодянским . Он в то время заведывал ученической библиотекой. Малыши, отправляясь за книгой после уроков, трепетали перед ним и никогда не осмеливались отказаться от книги, предложенной им. Когда я остался в 4-м классе и П.Н. уже не преподавал в моем классе, то ему случайно попалось одно из моих гимназических стихотворений, но без подписи. П.Н. захотел узнать, чье оно, и обратился за этим к своим ученикам, моим бывшим товарищам. Но те, верные гимназической традиции "не выдавать", долго не открывали этой "тайны", и только после уверений П.Н., что ему это стихотворение нравится и что в нем нет ничего преступного, мое имя стало известно П.Н.

Теперь мне придется писать о времени более близком, о котором у меня сохранились более определенные воспоминания, записки, письма, документы. Из учителей этой эпохи моей гимназической жизни, эпохи моего второгодничества в 4-м и 5-м классах, эпохи [министра народного просвещения] Ванновского и смягчения классицизма, я отмечу К.Л. Регаме , О.Ф. Иогансона , И.И. Чирьева и законоучителя о. С.И. Трегубова .

К.Л. Регаме , учитель французского языка - такая светлая и прекрасная личность, что не моему слабому перу, не с моим незнакомством с его жизнью, писать его характеристику. Всегда спокойный, ровный, он умел внушить к себе уважение, ни разу не прибегнув за все 7 лет, что я его знал, к жалобе, записям в журнале и тому подобным репрессиям. "Поссоримся, господин такой-то", - говорил он, и только! Удивительно корректный, он никогда не изменял своего отношения к нам, ни в младших, ни в старших классах. Мы ценили и дорожили его отношением к нам. Я за все время ни разу не помню, чтобы он возвысил голос, кричал, раздражался, а мы не раз давали к этому повод. Бывало, сидя на задней парте в углу с приятелем, я во время перевода заведу спор на любимую, отвлеченную тему, а потом, в старших классах, о философии. К.Л. заметит это и заставит замолкнуть отвечающего. В классе воцарится гробовая тишина, в которой резко раздаются наши несдержанные толоса. "Позволите и мне присоединиться к разговору? - спросит К. Л. - Ах, какой вы Мефистофель, г-н Михайлов, соблазняете Лопухина!" И, право же, становится так неловко и неприятно, как никогда в других подобных случаях.

Немецкий язык преподавал у нас О.Ф. Иогансон . Учился я у него отвратительно. Интересный вид имеют мои записные книжки с отметками по немецкому языку. Среди множества "единиц" и "двоек" попадаются изредка "4" и "5". Это за стихи! О.Ф., сам поэт, композитор, человек талантливый, ценил и поощрял мое творчество. С 6-го класса я бросил учить немецкий язык, но моя дружба с О.Ф. не только не уменьшилась, но, напротив, окрепла. Ей не мешали ни "единицы", ни скандалы с подсказыванием, ни побеги с уроков, ни курьезные истории у классной доски во время переводов. О.Ф. был один из тех, кто отметил меня в толпе учеников за искру Божью, несмотря на неуспехи в учении и шалости. И спасибо ему за это!

Когда я остался в 4-м классе, то перешел в руки И.И. Чирьева . Он преподавал математику. Я лично учился по математике прескверно, но мой брат был лучшим его учеником, и поэтому Иван Иванович думал и во мне встретить те же математические способности. Но, к его удивлению, я оказался абсолютным профаном. Ничего не понимая в алгебраических премудростях, я заданные задачи списывал и выучивал наизусть, в чем мне помогала моя прекрасная память. Но, случалось, забудешь знак, букву, цифру, - и получается абсурд. На доске ряд знаков, но что они значат? - не знаю. Мне подсказывают, сам Иван Иванович помогает, а я не понимаю, что надо сделать. Иван Иванович хмурится, насупится, по своему обыкновению, и скажет: "Михайлов, не корчите из себя Митрофанушку! сядьте!" Он имел ужасно суровый и строгий вид, но в сущности был не злой и справедливый человек. Потом он был инспектором в нашей гимназии, уже без меня, и, говорят, очень изменился.

Законоучителем у нас во 2-м отделении был о. С.И. Трегубов . Он вел нас до 6-го класса. Боялись мы его ужасно. Урок Закона Божья был одним из самых серьезных и трудных. Я с приготовительного класса учился у батюшки очень хорошо, но всякий раз, выходя отвечать, трепетал. Но, несмотря на это, я очень любил и гордился своим законоучителем, его манерой преподавать, голосом его, даже его наружностью. И я знаю из самых достоверных источников, что о. Симеон тоже благоволил ко мне и даже стоял за меня при случае на [педагогических] советах. И вдруг в 6-м классе, когда начали "историю церкви", я стал путать жития святых и плохо отвечать; не могу забыть того изумления, которого не мог скрыть о. Симеон. Он изумлялся и ставил "нотабене", я тоже изумлялся и продолжал отвечать плохо. Затем, в 7-м и 8-м классах, у о. М.Д. Златоверховникова , я опять стал получать высшие баллы. Помню, был у нас учитель латинского языка А.Ф. Лебедев , удивительно мягкий человек. При нем мы так свободно держали себя, так явно пользовались подстрочниками и списыванием у соседей на письменных ответах, что порой доходило до курьезов. Он, бывало, поймает списывающего, возьмет листик с переводом, покачает головой и положит, а за письменный ставит, как за самостоятельно написанный. Как только станет очень уж врать ученик при ответе, он только улыбается: "Эх, господа, подстрочники у вас не в порядке!"

Но вообще письменные ответы были у нас своего рода грозой. Когда их отменили, многие из нас вздохнули легче. Процедура письменных работ в мое время была обставлена торжественно: писали их на отдельных листках, все книги убирались в парты; сначала диктовали русский текст, затем кое-какие неизвестные слова, а затем уже приступали к самому письменному.

Спрашивать что-либо запрещалось: "лучше пропустить", - говорили нам. И после письменных процент "двоек" и даже "единиц" увеличивался в классе очень значительно. Особенно мы боялись письменных в конце четверти, когда отметка по письменному имела решающее значение. И вдруг, после разноречивых слухов, письменные отменили. Для меня лично и для очень многих это было большим облегчением. Я, как "поэт", обязанный откликнуться на все в гимназической жизни, встретил эту отмену "одой": "Радость наша безгранична! Письменных не будет"... Заканчивалась эта "ода" словами: "Словом, страшный вред, конечно, Письменных все знают, Все ликуют бесконечно, Все их забывают". Писали мы письменные и потом, но с русского на древние языки уже никогда не писали, да и значения они прежнего не имели. Наступило другое время, другие отношения. Ведь мы с 1-го класса начинали латинский язык, а с 3-го греческий; латинскую и греческую грамматику и синтаксис знали со всеми исключениями, лучше русской. Материала было много, и письменные ответы, особенно в многолюдных классах, служили важным средством проверки знаний. К описываемой эпохе требования по классическим языкам ослабели, появились новые веяния, а письменные ответы остались на той же, былой почве, и их эти новые веяния снесли.

В течение года у нас обыкновенно устраивали литературно-музыкальный вечер. Тогдашний директор, Иван Васильевич Посадский-Духовской , любил и умел устроить все парадно и хорошо: "товар лицом показать". Передо мной лежит сейчас программа такого вечера 11 февраля 1903 г.: хоры, оркестр, сольные номера, декламация; среди последних и моя фамилия. Мы с братом принимали участие в этих вечерах. Особенно любили мы предварительные, после уроков, собрания. Под надзором и руководством преподавателей словесности, шли упражнения в декламации, избирались участники вечера, сыгрывался оркестр, хор собирался на спевку. Опустевшее здание гимназии, со звонким эхом и необычной обстановкой, все было странно и нравилось нам.

Потом торжественный час вечера. Актовый зал залит светом, масса публики, учителя, с которыми теперь так странно встречаться вне классных и учебных отношений, и минута публичного выступления на эстраде, - все это ужасно волновало нас, участников вечера. После своего номера гуляешь со знакомыми по коридорам и все стараешься повести и показать: "а вот это наш класс, а здесь физический кабинет", - с таким видом, как хозяин кабинета редкостей показывает двухголового теленка...

В 1903 г. я впервые "печатался" отдельным изданием. Мои стихи, небольшая книжечка, разошлись по всей гимназии. К моему первому выступлению на писательском поприще тепло и сочувственно отнеслись не одни товарищи, но и преподавательский персонал. Меня "признала" поэтом моя гимназия, и я гордился и горжусь этим до сих пор, хотя теперь я уже пятый год работаю во многих изданиях и газетах, и стихами, и прозой.

Подхожу к концу своих воспоминаний, к последним классам. Это времена более близкие, писать о них было бы труднее; но мне помогает дымка какого-то романтизма, какою предо мной окутаны годы 7-го и 8-го классов. Не знаю, почему я не могу себе иначе представить это время, как весной, и с каким-то радостным настроением. В своем дневнике, относящемся к этому времени, я читаю: "За все время последних лет в гимназии я ни разу, идя в гимназию, не думал, что иду учиться. Я шел встретиться с товарищами, шел, как в клуб": И все-таки я учился не хуже многих других; отношения с преподавателями были превосходные, с товарищами тоже, и это в те времена "старого режима", о которых иные говорят с таким презрением и ужасом. Многое, может быть, было не таким, как нужно в идеале, но человеческое отношение и взаимное понимание были не хуже, чем теперь, для тех, кто сам не бежал от них. С 5-го класса до конца учения классным наставником у нас был К.М. Щербина . Преподавал он математику, камень преткновения для меня. Относительно К.М. я могу сказать, что если мы что-либо знали по математике, так это благодаря ему. Он удивительно умел объяснить и втолковать. Даже я, заклятый враг математики, как гимназического предмета, у К.М. стал учиться лучше, чем у других преподавателей, а он был очень строгий и требовательный. Бывало, стоит он, перелистывает книжечку свою и начнет: "Пожалует... отвечать... господин..." - и задумается, а в классе гробовая тишина. "Михайлов!" - резко произнесет К.М. По классу пронесется облегченный вздох. Я иду к доске. К.М. обыкновенно вызывал четырех, и обе доски делились пополам. Как, бывало, корил меня К.М. за истрепанную общую тетрадь, за отсутствие чистовой тетради для задач. К.М., очевидно, понимал, что мои неуспехи в математике объясняются, во-первых, плохим основанием, заложенным в младших классах, а во-вторых, моим характером. Я знал, что он понимает меня, и за то изо всех сил старался, иногда до курьезов. Бывало, решишь, случайно, верно задачу. К.М. подойдет и, увидев небольшую неправильность, укажет пальцем на доске и скажет: "Сотрите это". А я, в отчаянии, воображая, что неверно все, в один миг стираю с доски всю задачу. К.М. только рукой махнет! Сколько раз мне попадало от него, когда я, отвечая, в порыве желания дать точный и быстрый ответ, вместо: "ближайшее меньшее и ближайшее большее", говорил: "наибольшее меньшее и наименьшее большее...".

Ходили мы с К.М., бывало, на экскурсии, то в Лавру, то в Кирилловский храм на Лукьяновке. Шумно, весело, оживленно. С удовольствием вспоминаю эти прогулки. Историю преподавал в мое время сначала А.Н. Ясинский , а потом Н.Л. Лятошинский , бывший потом директором одной из провинциальных гимназий. История была моим любимым предметом, и у Н.Л. я считался одним из лучших учеников; а он с большим трудом допускал учеников в разряд "хороших". Преподавание Н.Л. отличалось прекрасной манерой, умением интересно рассказать, старанием ознакомить нас с источниками и документами. Очень поощрял Н.Л. писание рефератов. Я сам получил однажды "5" за стихи из эпохи французской революции, в ответ на удивленное мычание класса, Н.Л. ответил: "Ну, что же? Это тоже реферат, только в стихах!" А потом, через минуту, вызвал меня, поставил за ответ "4" и говорит: "Он и так знает!" Оригинальная у него была манера: он диктовал нам свои заметки и приказывал в книге подчеркивать тирады, исчерпывающие весь смысл урока. Потом я сам применял это в своей педагогической деятельности репетитора, убедившись в превосходных результатах этого приема.

П.Л. Когут завершил собой длинный ряд преподавателей словесности, бывших у меня с приготовительного класса; их сменилось до него пятеро. Пришел он к нам после Н.А. Петрова , добрейшего и слабого человека, и был предшествуем полугодовым "междуцарствием" и грозными слухами о его строгости и требовательности. Встретились мы с ним врагами, а расстались сердечно, друзьями. П.Л. был человек резкий, но прямой, искренний и беспристрастный. Нам всем казалось иногда, что ко всем и ко всему он относился слегка небрежно. Но не раз нам пришлось убедиться, что и он способен увлечься и становился тогда замечательно интересным и красноречивым; тогда не заметишь, как промелькнет час урока. Замечательно, что он не любил так называемых "курсовых" сочинений, а темы избирал все отвлеченные и очень поэтические. "Возвышенную цель поэт избрать себе обязан", - помню одну из них, потому что, когда я долго сидел над чистым листом, задумавшись, то П.Л., со своей всегдашней резкостью, сказал: "Ну, вот, не пишет! а я для него такую тему назначил! чего вы стали?". Многие преподаватели словесности хорошо ко мне относились и отличали меня, ставя высший балл за сочинение, несмотря на обилие грамматических ошибок, но никого из них я не любил так, как строгого, резкого Петра Леонтевича . Он, бывало, не поставит за мое сочинение отметки, только напишет на полях: "грамота слаба" - а потом возьмет лист и обратится к классу: "Вот как надо писать сочи- нения". От другого учителя класс, пожалуй, не снес бы такого обращения, и это отразилось бы на отношениях ко мне товарищей, но все знали откровенную прямоту П.Л., его резкость и справедливость, которую ничем нельзя было переломить. Да и отношения товарищеские у нас были хорошие и не пропали тогда у нас еще старозаветные предания товарищества былых времен!

Смотришь на нынешнее, и кажется, что не 10 лет прошло с тех пор, а полвека! Так волны событий тревожных годов смыли многое и многих! Когда мы, собравшись в гимназии, с трепетом ожидали объявления о том, кто допущен к выпускным экзаменам, то П.Л. Когут , проходя и заметив тоску ожидания на наших лицах, с такой сердечностью, участием и теплотой сказал нам несколько простых слов пожелания удачи и уверенности в нашем успехе, что стало как-то легче на душе.

Еще одно лицо из нашего учительского персонала, и я закончу галерею портретов моих наставников и учителей, более или менее имевших соприкосновение со мной. И.А. Григорович преподавал у нас греческий язык. Писать о нем я могу только в дифирамбическом тоне, так как более идеально доброго человека я редко встречал. Один у него был недостаток: знание греческого языка он ставил наравне с воздухом, пищей и питьем. Вызовет И.А. кого-нибудь. Идет перевод Гомера. Пока переводишь, кое-как идет дело с помощью подстрочников, а как дошло до разбора, стой! "Дайте форму, если не знаете, из своей головы не выдумаете! какая это форма?" Наобум отвечаешь: "perfectum". И.А. повторяет "perfectum" с такой иронией и отчаянием, что вчуже становится стыдно. "Куском дерева сидите, тело без души" - отчаивается милый И.А., и в его голосе слышится глубокое сожаление и печаль. Бывало, раздает тетради с исправленным письменным и, пока мы созерцаем наши ошибки, исправленные красным чернилом, и "двойки", подписанные внизу, И.А. говорит нечто вроде речи, всегда одну и ту же, так что мы все знали наизусть эту речь: "Многие думают, что знание греческого языка само собою придет; они, вот, жестоко ошибаются. Предстоит экзамен, и экзамен серьезный, Разжевано, положено в рот, - остается, вот, только проглотить. Не могу же, вот, я ваши головы рассечь и вложить". Здесь И.А., смотря по обстоятельствам, начинал в более сильном тоне распекать нас. Но как мы его любили и жалели, если он бывал болен! Когда он в 8-м классе грустно сказал нам, что вскоре уходит из гимназии, не было ни одного гимназиста, который бы не пожалел о вспыльчивом, но добром и милом Иване Александровиче!

Чтобы завершить эту галерею воспоминаний, упомяну еще о двух сторожах - Максиме и Марке. Это были старожилы гимназии. Максим - ужасно важный, с большим самолюбием и тактом. Малыши его боялись и относились к нему с большим почтением. Держался он с солдатской выправкой, вежливо и строго: "Доиграетесь, доиграетесь; пожалуйте-с к директору-с!" - с торжеством и важностью провозглашал он нам. Мы в старших классах ужасно его изводили, спрашивая: "Что, Максим, холодная вода?" В чем было дело, почему это его обижало, мы не знали, забыл, кажется, и сам Максим, но задевало это его ужасно.

Марко - в другом роде, попроще, погрубее, но тоже старый служака. Дразнили мы и его немало, доводя до исступления, кричали: "Маркелл Куприяныч!", или толкали его в саду в кучу листьев. Вообще, жестокий народ - мальчишки, да еще в толпе! Но они оба, в сущности говоря, так сжились с этой шумной и буйной толпой, что жили почти той же жизнью и долго обиды не помнили. Впоследствии я не раз разговаривал с ними: помнят всех, вспоминают прошлое, как будто одноклассники!

В 7-м классе директор И.В. Посадский ушел от нас. Помню, как его провожали. На вокзале масса народу, цветы. Он умел поставить гимназию на хорошую ногу, выдвинуть ее. В его директорство в гимназии царил дух корректности, такта и внимательного отношения. Все должны были быть вежливыми. Сам И.В. даже малышам 1-го класса говорил "вы", что нам очень льстило; вообще, отношения были удивительно хорошо налажены. К нам были вежливы и внимательны, и это отражалось и на наших отношениях друг к другу и к наставникам. Последний год пребывания в гимназии пролетел, как миг. Экзамены начались у нас в апреле. Помню, [педагогический] совет собрался вечером судить о допущении к экзаменам. Все мы, кто не был уверен, и другие - из сочувствия к нам, собрались вечером в нашем гимназическом саду. Ждали долго. Ночь была прекрасная, весенняя, пахло распустившимися тополем и каштаном, светил месяц, пел соловей. Мы стояли на пороге новой жизни; для иных решалась судьба. Настроение было приподнятое, печальное и приятное. Мы бродили по саду, пели, мечтали о будущем... И в каждом из нас в глубине души таился небольшой страх за себя, за товарищей, и трепет ожидания, В самый напряженный момент прибежал один из товарищей, Мукалов, и объявил: "Совет окончен... все допущены". Долго мы не могли разойтись и толпились перед гимназией под каштанами, в лунную весеннюю ночь...

Экзамены прошли легко и удивительно приятно. Они нас, товарищей, еще больше сблизили перед расставанием, сблизили и со многими учителями. Никогда я так не был привязан к гимназии и не проводил в ней время так задушевно, хорошо и приятно, как в эти полтора месяца экзаменов. Но экзамены кончились, мы были "зрелыми" людьми! Перед нами была новая жизнь! Помню, в день последнего экзамена я стоял один в саду и думал об этой новой, зовущей и пугающей, жизни; думал с тихой и светлой грустью о прошлом и о своей гимназии, как о чем-то близком, родном и милом. Я смотрел и старался запечатлеть в душе эти образы моей юности, как бы предчувствуя, что они станут для меня светлыми грезами в грядущих бедах и тревогах жизни. Так в нашем милом гимназическом саду, в жаркий июньский день, прощался я со своею юностью, с беззаботными годами, и вступал в новую жизнь... <...>

Ссылки: