Мотовилова С.Н. во Всенародной библиотеке при Академии Наук и

"им.РКП(б)"

В июле 1925-го обнаружились подробности нового "места работы" нашей героини:

"Вы жалеете меня, что я без работы. Нет, я служу и сейчас в двух самых крупных библиотеках Киева - Всенародной при Академии Наук и "им. РКП(б)". Страшно занята и страшно не удовлетворена работой. В 21-м году, когда я была в Москве, мне предлагали работу в центре - "разработку библиотечной сети в общегосударственном масштабе". Правда, звучит громко? Это был год голода, разрухи и пр. и пр. Никаких статистических сведений нормально я бы не получила. Я чувствовала, что это была бы (при тогдашней неорганизованности) какая-то Маниловщина, вероятно, ввиду "общегосударственного масштаба", хорошо бы платили, но это было бы пустое марание бумаги. Я отказалась. Сейчас я "замечательно" зарабатываю. В Академии получаю 25 р. в мес. (из них вычитают в профсоюз), что выходит много меньше прежних 25 р. (продукты дороги), нечто вроде 50 швейцарских франков. В библиотеке РКП(б) до сих пор получала сдельно 0,25 коп. за индексацию книги (за наклейку бумажки на карточку малограмотным людям платят дороже) (здесь и ниже - из писем Н.А. Рубакину ).

В декабре того же года последовали дополнительные детали:

"Я все дальше и дальше отхожу от организационной работы и всяких центров, делаю механическую работу, получаю за нее жалкие гроши (в три раза меньше чем кондуктор трамвая!), имею над собой (n+1), часто не знающих и непонимающих, начальств. И часто думаю, что хорошо было бы, чтоб все эти начальства как-нибудь отменились, и мы, настоящие библиотекари, смогли бы по-настоящему работать! Вы, конечно, знаете, что благодаря нэпу , интеллигенция у нас очень оправилась материально, и часто даже смешно становится, как человек, отрицательно относившийся к советской власти, теперь начинает относиться определенно сочувственно. Это общее настроение".

В 1926-м С.Н. Мотовилова находилась в треугольнике "служба - угроза безработицы - болезни": <...> Я тоже болею все время, даже на три дня брала отпуск, но в три дня, конечно, не поправилась, а только измучилась со всякими очередями, страхкассами и пр. Очень трудно: заболеть - это значит лишиться места, а лишиться места - это значит умереть с голода. <...> Вы спрашиваете меня, не переменила ли я службу. Разве мы меняем теперь по своему желанию службы? Рада, когда нас не трогают, не сокращают, когда есть еще возможность зарабатывать хоть какие-нибудь гроши, на которые едва ли можешь существовать. <...> Этот месяц, ввиду отъезда всех моих "начальств", я провела очень хорошо. Работа в консультационном отделе очень, очень интересна. <...> Но если это время у меня прошло хорошо, то завтра возвращается мое начальство, о чем я думаю с ужасом, ибо и в советском строе не перевелись Щедринские самодуры, и когда от них материально зависишь, то это ужасно.

Вообще, материальная необеспеченность, вечный страх потерять службу, с одной стороны, бессмысленное вмешательство в вашу работу мало понимающих людей, с другой, ужасно! К старому, плохому, что было в дореволюционное время, прибавилось еще новое, той же категории. Превратиться в пунктуального, исполнительного чиновника, работающего только ради заработка, я не могу. Я интересуюсь, увлекаюсь своей работой. Она, работа, ведь идет только тогда хорошо, когда она идет радостно и бодро, когда она удовлетворяет работающего. Но когда начинаешь получать юмористические, чисто Помпадурские приказы, когда работать мешают, или дают милые советы: "гоните читателя в шею!" то..."

В 1927-м "треугольник" "служба - угроза безработицы - болезни - сохранялся:

"Директор [библиотеки] пришел, и началась крайне нервная дискуссия, закончившаяся изумительной речью Пастернака . Никакой старорежимный чиновник не мог бы более рельефно сформулировать свою мысль, чем он. Он начал с пафосом, что не должно забывать, что мы строим "национальную библиотеку", а не какую-нибудь "всенародную библиотеку, как это вульгарно понимают некоторые" (взгляд в мою сторону), что цель "национальной библиотеки" не обслуживать читателя, а хранить неприкосновенно для будущих поколений обязательный экземпляр, который мы получаем.

Национальная библиотека должна обслуживать только высококвалифицированного читателя. <...> Надо было слышать, как он с пафосом говорил: "Все, кто работают - в профсоюзе, и значит все, кто работают, могут у нас читать". А жены и дети работающих? Очевидно, так же как и кулаки, могут не читать! Иначе, видите ли, у нас гибнет незаменимая ценность: обязательный экземпляр.

Надо было видеть, сколько презре-ния он выражал мне и моему "вульгарному" пониманию, что библиотека - для читателей. Тщетно было объяснять, что, от закрытия дверей рядовому читателю, научного читателя не прибавится, что научного читателя могут привлечь книги, хороший подбор их и хорошие внешне условия работы. <...> Я тоже болею, а болеть советскому служащему дело нелегкое, ведь у нас дня нельзя пропустить на работе! Только чувствуешь, что заболеваешь, вставай часов в шесть утра и беги в поликлинику. Должна сознаться, я раньше восьми туда не прихожу, и тогда уже перед дверями поликлиники стоит толпа больных, пляшущая на морозе (ибо у нас морозы в 13-16 градусов стоят). Записываешься в свою очередь и начинаешь приплясывать, чтоб согреться, до девяти часов. В 9 дверь открывается и вся эта толпа врывается в здание, и тут надо занять свою очередь и обыкновенно крик, гам, шум, а иногда и драки. Наконец попадаешь к врачу, опять очередь. Я, например, ежедневно должна ходить к врачу, а морозы страшные стоят, и ежедневно простаиваю в очереди полтора-два часа.

Но это еще не все: из поликлиники надо бежать на службу - объявлять о своей болезни. Врач дает отпуск сперва на два дня, потом еще на два, хотя бы ясно было, что болезнь затянется. На одну из служб прихожу со своим больничным листком, и новый заместитель заведующего (никогда никакого отношения к библиотечным делам не имевший) объявляет, что я уже у них - в штате не состою". Оттуда бегу в профсоюз выяснить, имеют ли право сокращать во время болезни, говорят - имеют. Кроме того, как только служащий заболевает, он снимается с жалования и должен получать плату по социальному страхованию, а эти деньги уплачивают по окончании болезни! И сколько бытовых картинок приходится наблюдать в очередях! <...>

В 1928-м, пребывая все в том же "треугольнике", наша героиня была одновременно озабочена муторным оформлением поездки Алины Антоновны за границу: <...> Моя мать все хлопочет о паспорте, чтоб провести два месяца за границей. Сперва мы хлопотали о льготном паспорте, но из этого ничего не выходило. Сейчас уже решили заплатить 230 р., но канитель еще тянется, такая дикая административная волокита! Мама, конечно, зайдет к Вам в Лозанне, но, боюсь, ничего для Вас интересного сообщить не сможет: я все дальше и дальше отхожу от библиотечной работы в целом. Провожу 6 часов ежедневно в библиотеке над своими справками, а дома, хотя и читаю много, но не по библиотечному делу. Так что, видите, становлюсь очень скучной корреспонденткой. <...> Этот месяц ни о чем думать не могла, так меня мучила мысль о мамином отъезде. Волокита чудовищная! 5 июля внесли деньги, 200 с чем- то руб. за паспорт. Через три дня только получили квитанцию об этом, в которой помечено, чтоб мы пришли за ответом, будет ли выдан паспорт, через пять недель! А лето уходит и уходит! Каждое учреждение задерживало наши бумаги две-три недели. Сегодня, наконец, мы занесли письмо от Луначарского с просьбой ускорить это дело. Сказали, что дадут паспорт в конце этой недели. А там пойдет возня с визами, польской, немецкой! А лето идет и идет! Раньше конца августа мама, верно, в Лозанне не будет. Так обидно ехать не на лето, а на осень. Мама так устала от всех этих хлопот, ведь ей больше семидесяти лет. <...> Я с негодованием, болью и ужасом пишу Вам о всякой гадости, которая у нас творится, а Вы все это относите за счет коммунизма! Причем тут коммунизм!? В частности, все, что я Вам пишу о нашей библиотеке. Ведь у нас ни одного коммуниста нет, т.е. - нет, недавно появилась какая-то девица-комсомолка. Для чего ее нам дали, неизвестно. Она молода, малообразованна, назначена заведующей каким-то секретным отделением. Никакого влияния на общую жизнь библиотеки иметь не может. Так, quantite negligeable (нечто малозначительное). <...> Вы пишете: "Если человек не способен создавать в себе атмосферу доброжелательных эмоций, пусть он лучше не лезет в общественную работу". Вот как? Вы, кажется, бросили эту фразу по поводу Хавкиной . Но к ней она мало применима, а я целиком принимаю ее на свой счет. Это я вечно негодую, возмущаюсь, протестую и ежеминутно рискую быть выкинутой со службы за отсутствие "консонанса эмоций" с на-чальством. И эту черту протеста в себе, да и в других, я считаю общественной чертой par excellence (предпочтительной). <...> Надеюсь, Вы не рассердитесь на мое письмо. Мама Вам кланяется. Приехала она [обратно] не без неприятностей: отобрали много вещей и положили 108 р. штрафа.

Ссылки: