Классоны разошлись, Софья с детьми на даче в Лиханьеми под Выборгом

В 1908-м Роберт Эдуардович опять изменил Софье Ивановне , на сей раз с Евгенией Николаевной Виноградовой-Сомчевской (история любовных похождений нашего героя и печальный финиш его отношений с первой женой были уже отражены в главе "Опять в Первопрестольной" ), а осенью 1910-го родители окончательно разъехались. Сие обстоятельство необходимо иметь в виду в дальнейших воспоминаниях их сына Ивана:

После окончания тогдашнего шестинедельного карантина, чтобы вернее избежать заражения остальных детей, мама поехала со мной прямо с третьего этажа дома на Садовниках на Николаевский вокзал и поездом через Петербург в Выборг . <...> Дача была еще не совсем достроена. Один раз мы съездили на нее вместе с подрядчиком, его архитектором и переводчиком, чтобы решить какие-то спорные вопросы. По-видимому, подрядчик все-таки маму обсчитал. Меня очень поразило, что пришедший в гостиницу наниматься к нам на дачу дворник, пожилой и слабоватый мужчина Эмиль Бергман , договорившись с мамой обо всем устно, потребовал заключения договора. Последний тут же был написан, а в качестве свидетелей пригласили двух гостиничных официантов (тогда говорили - лакеев). В договоре был пункт, что он расторгается без предупреждения при нарушении его условий дворником, например, в случае его пьянства. Вскоре мы переехали на дачу в Лиханьеми . Жена дворника Мина - сильная и очень работящая женщина - стала работать кухаркой. Няня с остальными детьми и горничной приехала несколькими днями позже. Помню, что читал тогда на веранде "Хижину дяди Тома". Вообще я впервые начал читать сам для себя, кажется, на балконе московской квартиры, когда он еще не был перестроен в спальню отца - может быть весной 1907-го, а летом 1907-го в Ловизе читал "Тома Сойера". То есть, если память мне не изменила, я начал читать для собственного удовольствия в восемь лет.

Отец навестил нас летом 1909-го. Мы поплавали с ним на нашей лодке к ближайшим островам (обычно мы плавали с дворником Эмилем). Тогда отец сказал нам, что мы зря боимся подводных камней и не боимся пересаживаться, чтобы грести по очереди. Потому что пересадки в открытой воде очень опасны, так как лодка может опрокинуться, а никто из нас плавать не умел. Отец тогда посоветовал не лить помои в выгребную яму, а сыпать в нее сухой торф. Мама завела на нашем участке небольшой огород и ягодник. Так что мы, дети, впервые увидели, как растет садовая земляника 14-7 , малина и овощи.

В октябре 1909-го Софья Ивановна отправила старшему сыну в Москву из Берна, где она лечилась от изнурительных головных болей, такое назидательное письмецо:

Милый Ваня ! Ты пишешь твоей старой матери такие письма, точно тебе пять или шесть лет. Ведь у тебя же так много материала для писем, и все мне будет интересно - и как ты учишься и чему, и что ты делаешь в свободные часы. Играешь ли ты с Катей и Павлушей или тебе некогда? Весело ли тебе было у Штраух? Какие твои уроки самые интересные? Здесь тоска смертная, двадцать раз тебя спросят, как спала, ходила ли гулять и т.п. Места здесь есть красивые очень, но зелень почти вся уже опала. Когда гуляешь с немками, надоедает их приторное восхищение красотами природы. Целую тебя и жду от тебя длинного письма, мама.

<...>Незадолго до отъезда [весной 1910 г. из Москвы в Лиханьеми для встречи там с мамой, приехавшей из Швейцарии,] мы играли во дворе с девочками Языковыми , но они вдруг перестали показываться, т.к. заболели корью . Мы, четверо, успели от них заразиться и, по приезде на дачу, все, с разницей в несколько дней, заболели. А Соня с нами еще не ехала и заболела корью в Москве. Она приехала потом в Лиханьеми с молодой медицинской сестрой ( Евгенией Дмитриевной Дмитриевой ), которая за ней ухаживала во время болезни.

Мама привезла из Швейцарии (без пошлины) часы Тане и мне - тогда еще не наручные часы, а для ношения на шнурке или цепочке в кармане. У нас гостила <...> летом 1910 г. Вера Николаевна Пятницкая . В то же лето 1910 г. была бойкая, средних лет французская учительница. Я помню мелодию и слова французской песни о Мальбруке, т.е. об английском полководце герцоге Марлборо, которую она часто напевала 14-8 . <...>

[Когда осенью 1910 г. мы жили в Гельсингфорсе в гостинице,] Павлу было шесть лет, в ресторане при гостинице ему впервые стали давать общую для всех еду. До этого его кормили только жидкими или протертыми кушаньями, т.к. иначе он давился. Мы жили в ту зиму у самого Брунспарка. Таня училась в гимназии. Мама нашла знакомую ей [еще c 1880-х] русскую семью и, рассчитывая, что мы проживем в Гельсингфорсе несколько лет, пригласила их старшую сестру Милицу давать уроки шведского языка - маме, Тане и мне. Я с тех пор помню наизусть по-шведски первую страницу начальной книги для чтения. Сыновья той же семьи - ученики старших классов русской гимназии рекомендовали для моего обучения за второй класс гимназиста-репетитора, молодого еврея Сеню.

Мама сама учила меня Закону Божию, а кроме того с Таней, Катей и со мною читала по вечерам по-французски и еще для развлечения младших читала вслух по-русски детские французские книжки, главным образом мадам де Сегюр. А я добровольно за зиму прочел курс физики Цингера - Танин учебник, вероятно 5-го класса, причем я еще совершенно не знал алгебры и не понимал формул и уравнений, написанных латинскими буквами, а все остальное усвоил с большим интересом. Мама выписала из Петербурга несколько томов Диккенса, и я тогда с интересом прочел "Дэвида Копперфильда" и "Посмертные записки Пиквикского клуба".

Немецкому языку меня учил немец из Германии Райнхард Вайкерт - очень основательно по учебнику с грамматикой, склонениями, исключениями, спряжениями правильных и неправильных глаголов и т.д. Я до сих пор помню, как особенно склоняется слово das Herz (сердце). Он совершенно не знал русского языка, очевидно не нужного ему в Финляндии. Однажды мама услышала, как он объясняет мне что-то по синтаксису, а я никак не могу понять, что такое der Satz. Мама вошла и сказала, что это - "предложение". Учитель не был ярым сторонником модной тогда системы Берлица - учить иностранному языку разговором, чтением, письмом, но абсолютно без перевода, даже отдельных слов, на родной язык. Поэтому он согласился, что такие отвлеченные понятия, как "предложение", учителю лучше всего переводить ученику (или последнему пользоваться словарем!).

Павел в Гельсингфорсе учился французскому языку у пожилой француженки, тоже не знавшей русского, казалось, успешно: он мог рассказывать наизусть по-французски, что изображено на картинках в любимом в нашей семье учебнике "Алэс". Но он, показывая на индюка на картинке "La basse- cour" ("птичий двор"), сказал: "le dindon fait la roue" и на вопрос, что это значит, ответил: "индюк". То есть Павел не понимал, что это целое предложение: "индюк распускает хвост колесом". Вынужденная система Берлица у нас в семье не привилась. Кухарка у нас была местная. От нее в нашу семью вошли такие блюда, как пирог с клюквой, с ревенем, кисель из ревеня 14-9 . Катя и я каждый день гуляли в Брунспарке, зимой катались на санках, но долго не решались спуститься (или подняться) по скалистому обрыву над дорогой у морского берега.

Однажды, уже весной, мы с Катей все же совершили это "восхождение", надев, чтобы не поскользнуться в опасных местах, галоши. Когда в 1924 г. проездом из Котки я был в Хельсинки [(б. Гельсингфорсе)], то пешком из центра города очень быстро дошел до Брунспарка и до скалистого обрыва, и он теперь показался мне - снизу - вдвое: и ниже и легче для подъема, чем тогда! <...>

Весной [1911 г.] мама договорилась с молодой учительницей шведской гимнастики, финкой по имени Айно - пригласила ее на лето в Лиханьеми для занятий с нами. Той [же] весной Соня навестила бабушку Анну Карловну в Киеве. Там она познакомилась с молодым человеком по фамилии Бланк , и он на короткое время приезжал в то лето 1911 г. в Лиханьеми. Он страдал дальтонизмом (листья и ягоды земляники видел в одном цвете). Я тогда впервые узнал о дальтонизме.

Ссылки: