Война: С.Н. Мотовилова со своей сестрой и мамой осталась в Киеве

Во время войны С.Н. Мотовилова со своей сестрой и мамой осталась в Киеве (племянник, как известно, воевал). Это отдельная, трагическая тема, которую мы здесь подробно по разным причинам затронуть не сможем. Но в послевоенных письмах нашей героини она, естественно, периодически возникала. Единственно, что мы хотели бы здесь зафиксировать: нашей героине при поисках новой работы наверняка приходилось отвечать "да" на омерзительный вопрос советской анкеты: "Находились ли вы во время Великой Отечественной войны на территории, временно оккупированной противником". Вопрос был омерзительным потому, что в утвердительном ответе на него никакой вины С.Н. Мотовиловой, ее родственников и, вообще, простого народа не было, а был виноват, прежде всего, верховный главнокомандующий (или как он там обозначался в первые месяцы войны - председатель ГКО?) И.В. Джугашвили-Сталин , который бездарно сдал этому самому противнику Киев (как и многие другие советские города, поселки и деревни). Но этот утвердительный ответ автоматически превращал всех выживших в Киеве под немецкой оккупацией в граждан второго сорта. Из писем И.Р. Классону: "Как только я выучила немного немецкий язык, купила себе в Веймаре полное собрание сочинений Шиллера. Но и оно, конечно, сгорело, как все книги нашего с Вами прадеда Флориани. Voltaire, Rousseau, Helvetius [(Вольтер, Руссо, Гельвеций)] с массой чудесных гравюр. При немецкой оккупации я продавала гравюры из коллекции [погибшего в гражданскую войну] Зининого старшего сына . Немцы охотно покупали. <...> За день до прихода наших войск в Киев немцы сожгли дом, где мы жили двадцать восемь лет. Для меня это большая утрата. У нас был свой дом, со своими традициями, со старинной мебелью, привезенной из бабушкиного имения [ Солоновщино ], с массой всяких сувениров, старинных вещей. Нас все уплотняли и уплотняли, в конце концов мы жили уже в двух комнатах, но вся обстановка была та же, те же старинные акварели, гардеровский фарфор и т.д. Сгорел и весь мой архив, где была переписка с несколькими писателями, и с моими друзьями - первыми большевиками, то есть со 2-го съезда пар-тии в 1903 г. . Очень мне это грустно. <...> Я всегда хранила все письма. У меня был громадный архив. В.Д. Бонч-Бруевич много раз упрашивал меня передать его в Литературный музей целиком. Он хорошо знал и Ногина, и Андропова, и понимал значение их писем. Но мне же неудобно было передавать при жизни Андропова. Ну и все. Вика тогда еще не стал писателем, но Вы подумайте, какой бы это был ценный материал для его будущей биографии! Если он сейчас уже есть в энциклопедии, то, конечно, и биография его будет. А у меня были все мамины письма за всю жизнь, а мама изумительно хорошо писала письма. Ну, все сгорело! <...> В той квартире, которую немцы сожгли, мама и Зина жили двадцать восемь лет, а в той комнате, где теперь обитаю, я уже живу с 1943 года, когда из той квартиры нас выгнали немцы . Они хотели взорвать весь центр Киева, а перед этим грабили. <...> Я ненавижу колониализм, ненавижу, ибо два года жила под немецкой оккупацией, и всюду были надписи "nur fur Deutsche" [("только для немцев")]. Постоянное сознание, что ты человек второго сорта. Люди 1-го сорта имели право на электрическое освещение, отопление и прочее, а мы, люди 2-го сорта, всего этого были лишены".

А вот про какие ужасы можно было дополнительно узнать из писем сестре В.Н. Ульяновой : <...> Эти годы немецкой оккупации были самыми ужасными в нашей жизни. Вот когда я поняла (раньше об этом не думала), что такое колониализм! Всюду надписи "Nur fur Deutsche". При этом страшный голод, ни отопления, ни света, вообще ужас. Больная мама , Вика где-то на фронте, о нем ничего не знали. Письмо от тебя, где ты сообщила, что он с фронта написал тебе, к сожалению, пришло только после смерти мамы. А она бы так рада была узнать, что Вика жив.

<...> Завтра восьмое мая 1963 года, день маминого рождения. По старому стилю это было 25 апреля. Я еще помню, как это было при папе. Мама была в белом платье из вышивок, очень красивая, и папа подарил ей золотой браслет с жемчугом. При немцах мы вынуждены были его продать. Мы продали тогда почти все наши драгоценности, ну, а то, что не продали, сгорело, так как уходя немцы сожгли наш дом. До чего я ненавижу войну! <...> При немцах советская бомба попала в соседний дом и многое в нашем доме повредила. У нас вылетело окно тогда, все это полетело в комнату. Пришлось окно вместо стекла забить бинтом, и еще много лет после мы жили с этим отчасти забитым бинтом окном. И у каждого стекольщика на улице я спрашивала, почем фрамуга (стекло для верха окна). Стоила она 150-200 руб., и несколько лет подряд мы не могли ее вставить. Ведь после войны много было разбитых окон. <...> Сегодня*, 6 ноября 1963 года исполняется ровно двадцать лет, как немцы во время войны ушли из Киева. Мы так радовались их уходу, но они зажгли массу домов, на углу Горького и Саксаганского. Свалили всякую мебель, облили какой-то жидкостью, керосином или бензином - не знаю, и угловой дом запылал. Перейти Саксаганскую было невозможно, по ней шили немецкие войска, по правде сказать, в полном порядке. Довольно любопытная картина была: эти идущие серые солдаты на фоне пылающего пожара. Мы с Зиной решили, что ветер дует в другом направлении, и наш дом не загорится, и преспокойно легли спать в уверенности, что на следующее утро мы уже вернемся в нашу старую квартиру. В 6 часов утра я побежала к нашему дому. Он уже горел и из обоих окон моей комнаты вырывались языки пламени. Да, ужасно было лишиться всего, всей нашей библиотеки, всех наших вещей. Я ненавижу войну и терпеть не могу рассказов о ней. <...> Когда немцы нас выгнали из нашего дома N 24, я сама перетащила сюда мамин ночной столик и ломберный столик, который, может быть, помнишь, стоял между окнами в Солоновщине в зале там, где был наш рояль? <...> Ужасная была история. Я не помню, писала ли тебе, что я ходила тогда каждый день к матери нашей знакомой еврейки. Немцы ведь убивали тех, кто помогал евреям. И если бы это обнаружилось, расстреляли бы всех нас: маму, Зину, тети Анютину внучку [Лену] и меня. Старуха эта была больна. Ее муж и дочь пошли на Бабий Яр . Никто же не думал, что их там расстреляют, думали - это регистрация. Дочка, наша хорошая знакомая, просила меня заходить к ее матери каждый день и приносить ей еду. Дочка хотела эвакуироваться. А родители (долго жили в Германии) отговаривали ее: "Немцы - культурные люди, это у нас про них чепуху рассказывают" Все трое прекрасно говорили по-немецки. Их, отца и дочь, убили в Бабьем Яре, а я все еще ходила к старухе. Она думала, что муж и дочь еще вернутся. Ее грабили - днем русские, а ночью немцы. Люди эти были очень богатые, грабить было что. Немцы были очень вежливы (она с ними свободно разговаривала по-немецки), но уносили лучшие вещи. Я ходила к ней месяц, приносила обед. Знала, что ее куда-то увезут и убьют, но что я могла сделать? Последний раз зашла 25 октября [1941 года], ее уже увезли. Зашла в дворницкую, там лежали их тюфяки, подушки, одеяла - то, что грабящие еще не разграбили. Я ушла домой, могли ведь меня арестовать и всех моих убить. <...> Они сожгли, уходя, всю Библиотеку Университета, всю бывшую публичную Библиотеку. Да, культурные немцы! Шеф библиотеки Академии Наук уехал в Германию и, вернувшись, топором начал рубить белые с золотом шкафы какого-то польского короля, которые стояли в отделе старопечатных книг. Идиотство!"

Ссылки: