Галич и КГБ в конце 60-х

Многие удивлялись: "Как же так? Пишет и поет Бог знает что - а все еще на свободе!" [ 1011 ] Вероятно, в КГБ до поры до времени не было единого мнения, как поступать с Галичем. Эволюцию политики этой организации в отношении его песен можно разделить на два периода: при Семичастном и при Андропове . Первый период - до июля 1967 года. Подробная информация о нем содержится в воспоминаниях московского поэта Александра Глезера . В 1960-е годы он регулярно ездил в Тбилиси, поскольку переводил грузинских поэтов и публиковал переводы в местных изданиях. В 1966 году во время очередного приезда ему позвонили из тбилисского КГБ и вызвали к себе, попросив захватить свою пленку с записями Галича. Допрос вел следователь по фамилии Герсамия. Сначала он попросил оставить пленку на несколько дней - мол, послушаем и вернем. Однако кто же будет по доброй воле дважды приходить в КГБ? Поэтому Глезер сказал, чтобы пленку прослушали при нем и тут же вернули: "Приносят магнитофон. Первая же песня их задевает: "Ведь недаром я двадцать лет / Просидел по тем лагерям". А на второй техника выходит из строя. Возятся, никак не починят. Герсамия чешет в затылке: "Не повезло. Вы идите, а мы завтра послушаем и вас снова вызовем!. Благодарю покорно. Вновь я к вам не пожалую. "Давайте я вам эти песни спою, только при условии, что пленку возвратите. - "Не обманете? Всё споете?" - "Всё". Уселись с серьезными мордами, а мне забавно петь Галича в гэбушке: "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи." (Далее идет текст этой песни.-М. А. ). Пою песню за песней, и чем дальше, тем слушатели мрачнее. Герсамия заводит душещипательную беседу: "Почему он плохо пишет про нашу организацию? Народ нас любит, уважает".

Еще некоторое время шел такой разговор, и дальше началась центральная часть допроса: "А кому вы давали пленку в Тбилиси переписывать?" О, ты, лапочка! Неужели рассчитываешь на ответ? "Никто ее не переписывал". - "Вы уверены?" Перебираю в памяти, кто из переписывавших мог разболтать. Как будто никто. "Уверен?". Он хмыкает и кладет передо мной чистый лист бумаги. "Напишите, пожалуйста, о чем, по-вашему, песни Галича". - "Я не знаток". Герсамия вынимает из ящика стола еще один лист: "Читайте". Ого, впервые вижу донос. "Московский поэт Александр Глезер привез в Тбилиси записи Галича, дает их переписывать и поет его песни в редакциях газет". Это правда. Осторожностью я не отличаюсь. Но какая гадина это настрочила? А гэбист прикрывает подпись ладонью. Я невинно: "Нельзя посмотреть? Никому не скажу". - "Как можно?"- отстраняется от меня Герсамия.- Но теперь вы понимаете, что написать придется? Мы не имеем права игнорировать"- он на секунду запинается, не зная, как назвать донос,- этот сигнал. <...> Заместитель председателя нашего Комитета был в прошлом месяце в Москве на совещании. Им прокручивали песни Галича и велели повсеместно их изымать.- И утешающе: - Никого не задерживать, но отбирать" [ 1012 ]. Итак, "не задерживать, но отбирать". Такой была тогдашняя политика КГБ, и она вполне объяснима: еще не окончательно ушло дыхание хрущевской "оттепели" , и в ЦК понимали, что нельзя сразу возвращать репрессии в полном масштабе, надо делать это постепенно, и появление на посту председателя КГБ Юрия Андропова , уже отметившегося в 1956 году подавлением венгерского восстания , говорило о многом. По словам Галины Шерговой , репрессии в отношении Галича начались с ревизии фонда записей на государственном радио: "Девушки-звукорежиссеры переписывали Сашины песни (для внутреннего пользования) и хранили кое-что на работе. Кто-то стукнул. Однажды Юра Визбор (тоже попавший под опалу) сообщил мне тревожно об этом и попросил предупредить Галича. Тогда они не были знакомы [ 1013 ]. Поехала я к Галичам бить тревогу, если угодно, "будить бдительность": "Хоть в каких попало компаниях не пой! Стукачей-то пруд пруди!. Однако друзья мои восприняли известие довольно спокойно: "Ну и хрен с ними!" Волнения начались позже. Сашу "приглашали" в инстанции, поначалу уговаривали, потом стали пугать" [ 1014 ]. Вряд ли ревизия на радио была началом репрессий, скорее всего - их продолжением. Однако то, что и Галичу, и тем, кто переписывал его песни, угрожала серьезная опасность,- это факт. С конца 1960-х за распространение, да и просто за хранение, таких записей можно было получить лагерный срок. По словам Надежды Крупп , вдовы барда Арика Круппа , "в семидесятые только за хранение Галича давали без суда и следствия пять лет, а за распространение - все десять" [ 1015 ].

Юрий Кукин рассказывал, что его приятель-геолог отсидел семь лет - его арестовали дома, когда он переписывал песни Галича [ 1016 ].

Александру Глезеру , арестованному 12 ноября 1974 года за организацию знаменитой "бульдозерной" выставки в Москве, среди прочих обвинений была поставлена в вину пропаганда в Тбилиси песен Галича в 1965(!) году [ 1017 ].

По свидетельству филолога Андрея Рогачевского, "Галич считался наиболее опасным, и его даже не всегда давали слушать на дом, опасаясь обвинений в способствовании размножению бобин или кассет" [ 1019 ]. Ему вторит ведущий "Радио Новосибирск" Андрей Даниленко: "за песни Галича, например, можно было и самому отправиться по этапу. Таких случаев было немало, в том числе и в Новосибирске. Поэтому разговор о Галиче, о Северном, о некоторых других с тобой заводили не сразу, а лишь основательно познакомившись, как следует узнав, что ты собой представляешь. Когда коллекционеры переписывали Галича, даже телефоны отключали - опасались подслушивания" [ 1020 ]. Власти нещадно преследовали тех, кто способствовал распространению песен Галича. Известна судьба одесского коллекционера Станислава Ерусланова , который записывал многих исполнителей шансона и торговал в районе Молдаванки. Говорят, что у него можно достать любые, даже самые дефицитные записи. В результате в 1969 году Ерусланова посадили за распространение песен Галича. Отсидев четыре года под г. Белозерском, что в Вологодской области, Ерусланов опять вернулся к торговле подпольными записями. На обысках записи Галича изымались постоянно. Выразительно в этом отношении свидетельство бывшего киевлянина Юлиана Рапапорта : "Не забуду сладкую улыбку палача на лице одного из оперативников республиканского УКГБ, производившего мое задержание и ограбление моего жилья, победно держащего в руке большую бобину с магнитной лентой, которую он даже еще не прослушал, и с наслаждением радостно почти пропевшего: "Га-алич!" На кассете было записано выступление гостившего А.Галича в киевской квартире писателя Виктора Некрасова , были хорошо слышны одобрительные возгласы писателя, особенно по поводу концовки песни в память о Б.Пастернаке, и ответы ему Галича. Запись досталась мне от Любови Середняк , бывшей одно время секретарем писателя. Она же была, пожалуй, самой молодой политзаключенной бывшей империи зла: свое восемнадцатилетие она отметила в камере внутренней тюрьмы республиканского КГБ, что на славной улице Владимирской, 38. Другой изъятой у меня магнитной кассетой была бесценная и, возможно, последняя прижизненная и оригинальная запись народного поэта Украины Василя Стуса , погубленного вскоре в коммунистическо-фашистском ГУЛАГе. Несмотря на мои требования, эту кассету, как, впрочем, и остальную награбленную собственность, КГБ не вернуло" [ 1021 ]. Казахстанский писатель Юрий Герт , впоследствии эмигрировавший в США, также был непосредственным свидетелем преследований за песни Галича: "В Алма-Ате шли обыски, собиравшие у себя самиздат жгли рукописи, рвали пленки с записями песен Александра Аркадьевича. У моего приятеля Александра Жовтиса при обыске нашли магнитофонные пленки Галича. Жовтиса "убрали" из университета, но пленки? Прямая антисоветчина! <...> Аня [ 1022 ] поехала в Москву, чтобы встретиться с Галичем, обсудить, так сказать, ситуацию. За Галичем следили, телефон круглосуточно прослушивался, он предложил встретиться около Зубовской площади. Прогуливаясь, он расспрашивал о наших алма-атинских делах, угрюмо вздыхал, объясняя, что ничем не может помочь. В Одессе собирательница его песен, женщина, получила немалый срок.

Он проводил Аню до Охотного Ряда, в метро на него оглядывались - он был, как обычно, красив, элегантен, вел себя свободно, раскованно, хотя это, вероятно, стоило ему значительных усилий. Прощаясь, он поцеловал Ане руку. Но, выйдя из вагона, она почувствовала, что кто-то следует за нею по пятам. Она переменила несколько поездов, пересаживалась с одной линии на другую, прежде чем удостоверилась, что от нее отстали." [ 1023 ] Изымались, разумеется, и машинописные тексты Галича. В конце 1960-х поклонник творчества Галича саратовский музыкант Анатолий Кац составил самиздатский том его стихов, который назвал "Песни, слышные за пять шагов". Сделал красивый переплет и отдал одному из своих друзей, который поехал в Москву повидаться с Галичем и нашел его в Болшевском доме творчества кинематографистов. Галич, радовавшийся каждому новому сборнику, был счастлив - он буквально носился по всему Болшеву и говорил: "Вот как меня издают!" Потом он познакомился с составителем этого сборника и оставил на нем свой автограф. Правда, в 1971 году при обыске у Анатолия Каца этот сборник изъяли [1024]. Еще более показателен состоявшийся в Одессе судебный процесс над библиотекарем Раисой (Рейзой) Палатник . Ее арестовали 1 декабря 1970 года по обвинению в "распространении измышлений клеветнического характера, порочащих советский государственный и общественный строй" (статья 190 1 УК РСФСР), а на самом деле - за стремление уехать в Израиль. Среди прочих материалов во время обыска у нее были изъяты стихи Мандельштама, Ахматовой, Коржавина и Галича ("Летят утки", "Аве Мария", "Право на отдых" и другие), выделенные в отдельный пункт обвинения и квалифицированные начальником Управления КГБ г. Одессы как "нелегальная литература". В своем последнем слове 25 июня 1971 года Палатник пыталась призвать суд к объективности: "Обвинение почти не останавливается на содержании инкриминируемой мне литературы, называя ее "нелегальной" и "клеветнической" лишь потому, что она напечатана не типографским способом, а на пишущей машинке. Но я глубоко уверена, что ни в стихах Коржавина, ни в песнях Галича нет никакой клеветы. Это талантливые литераторы, члены Союза писателей, и пишут они о том, что сами пережили и хорошо знают. Они пишут о бывших в эпоху культа личности беззакониях, жестокостях, лагерях. Но ведь эти явления были! Десять лет назад о них писали во всех газетах! О них говорили с трибуны двух партийных съездов. Почему же сегодня эти темы стали запретны, почему говорить об этом сегодня считается преступлением?" [ 1025 ] Но никакие доводы не помогли: 34-летняя Рейза Палатник была приговорена к двум годам исправительно-трудовых лагерей строгого режима и после выхода на свободу в 1972 году все же получила разрешение уехать в Израиль. Запрещены были не только произведения Галича. По негласному распоряжению высоких инстанций из библиотек изымались книги с его упоминанием. "В 1969 году меня призвали в армию,- рассказывает Вячеслав Лобачев .- Уже не припомню, каким образом, но оказался я членом библиотечного совета части - одно из лучших общественных поручений, которое досталось в жизни. Но однажды весь совет пригласили к замполиту, и тот приказал нам убрать из библиотеки все книги, так или иначе связанные с именем Галича. Более того, дело поставили таким образом, что за первой группой ревизоров шла вторая" [ 1026 ]. А вот как при Андропове проходили допросы. История эта, случившаяся в Харькове весной 1970 года, может быть, и не совсем типична, поскольку допрашивали достаточно известного барда Григория Дикштейна . С рядовым слушателем песен Галича так бы не стали церемониться, но, тем не менее, и обстановка допроса, и манера разговора сотрудников КГБ, и психологические методы воздействия - все это создает детальный портрет эпохи. С самим Галичем Дикштейну встретиться не довелось, хотя совсем рядом проходили его встречи с Борисом Чичибабиным . Но Евгений Клячкин, с которым Дикштейн был дружен, прислал ему две большие бобины с песнями Галича, причем из конспиративных соображений прислал на работу. Там были "Кадиш", "Баллада о бегуне на длинную дистанцию" (так в тексте), "Караганда" и другие. Но разве можно скрыться от всевидящего ока КГБ? Через несколько дней, когда Дикштейн пришел с работы домой, жена показала ему повестку в военкомат. Повестка была не в районный военкомат , куда он привык ходить, а в другой, расположенный на соседней улице. В назначенный день он отправился по указанному адресу, и дальше события начали разворачиваться, как в плохом кино: "У самой двери мне дорогу преградил молодой парень спортивного сложения, выше меня на голову. "Григорий Дикштейн?" - он скорее не спрашивал, а утверждал сказанное. "Да", - сказал я с каким-то мерзким предчувствием неприятностей. "Тогда вам сюда", - и он указал на белую "Волгу", припаркованную неподалеку. "Да мне, собственно, в военкомат", - вяло засопротивлялся я. "Вот мы и есть ваш военкомат,- беззлобно отпарировал он и жестом дал понять, что я должен следовать к машине".

Приехали в мрачное здание харьковской Лубянки на улице Совнаркомовской, и вскоре после ряда тонких психологических и даже в какой-то степени физических мер воздействия начался допрос: "Галича поешь?" - не спросил, а произнес он полуутвердительно и с угрозой в голосе. При этом постучал костяшкой согнутого среднего пальца по столу. "Пою. Это заслуженный талантливый советский драматург и киносценарист". - "Ты ваньку не валяй. Знаешь, о каких песенках я спрашиваю". - "Если о "Бегуне?", так культ личности был осужден партией еще в 1956-м" - "Тайное прослушивание и распространение записей, порочащих советскую власть, карается законом. Понял?" - "А я для себя пою и слушаю", - уверенно соврал я. "За дачу ложных показаний - статья!". И он не врал. Есть ведь такая. "А я уже привлечен?" - мною наконец был задан самый точный в этой ситуации вопрос. <...> Ответа на вопрос не последовало. "Все записи принесешь сюда сам!". - "Это моя коллекция. Я собираю ее уже 10 лет. Причем лично для себя", - угадал я с ответом. "Изымем сами", - сказал, но уже без раздражения. "Коллекционеры собирают знаки отличия фашистской Германии, и никто у них их не забирает" - "Так их коллекции безвредны для страны", - соврал теперь он. "А дух?" - отпарировал я.- "Дух? А у песен твоего Галича дух или душок? <...> Учти, парень, крути свои пленки, но! если появится хоть одна копия - пеняй на себя. Подпиши бумагу о неразглашении. Вот тебе телефон. О любой антисоветской выходке - звони. Это твой долг. Все. - "В моем окружении нет людей, приносящих вред стране. Так что спасибо за доверие, но телефон мне не пригодится". - "Мы не торопим с ответом, пропуск на выходе". "Неужели всё? Неужели свободен?" - думал я, следуя за уже знакомым, доставившим меня сюда парнем. Он подписал пропуск, пожал мне руку" "Я слушал вас в университете. Мне очень понравились ваши песни." "Значит, и здесь работают люди?, - наивно подумал я и - вышел на свободу" [ 1027 ]. Галич знал, что в компаниях, где он пел, часто находились стукачи, которых он всегда безошибочно распознавал, и поэтому в зависимости от ситуации выбирал репертуар. Особенно переживала его мама: когда Галич с гитарой приходил на семейные праздники, а они проходили дома у брата Валерия , который жил на Малой Бронной, Фанни Борисовна говорила: "Валенька, закрой форточку". А Галич на это: "Наплевать!" [ 1028 ] Причем стукачи следили за ним совершенно внаглую. Вот что вспоминает, например, Николай Каретников : "Мы жили на первом этаже, и когда Саша Галич приезжал к нам, одновременно с его появлением к оконному стеклу, не скрываясь, прижималось волосатое ухо. Оно исчезало, когда Саша уходил" [ 1029 ].

Стукачей в те времена действительно опасались - приводим на этот счет воспоминания (1990) коллекционера бардовских записей Алексея Уклеина , ныне проживающего в Канаде: "Помнится, как впервые я пришел в воронежский клуб самодеятельной песни, слушал, слушал, а потом наивно спросил: "Ребята, а записи Галича у вас есть?". Что тогда обрушилось на мою голову! И что Галич - антисоветчик, и что его мерзкие песни никто и слушать не хочет, и вообще, что я за сволочь такая, и не пора ли меня сдать в КГБ? О, что это был за урок! (Стукачи были везде, одного мы даже у нас в клубе вычислили, а сколько их было всего - кто знает?)" [ 1030 ] Такая реакция была вызвана отнюдь не тем, что каэспэшники считали Галича антисоветчиком и не любили его песни [ 1031 ] , а более прозаическими причинами: они опасались, что незнакомый парень, спрашивающий их про песни Галича,- это обыкновенный провокатор, который хочет донести на них в КГБ.

Одним из участников эпизода с Алексеем Уклеиным был Андрей Высоцкий . В его изложении эта история выглядит совсем по-другому: "Мы тогда с Андреем Артемьевым готовили самиздатский двухтомник Александра Галича. Андрей составлял сборник, я писал примечания и комментарии, разночтения в песнях с разных пленок выверяли оба. Стоим себе в коридоре, курим, обсуждаем вполголоса ход работы. И тут к нам подходит впервые пришедший в клуб незнакомый нам тогда студент Уклеин и говорит: "Парни! А где бы достать записи Галича?" Мы внимательно посмотрели друг на друга, и Андрей противным бодро-комсомольским голосом ответил: "А кто это такой?" Потом, когда мы подружились, не раз со смехом вспоминали эту историю. Тема стукачества не раз обсуждалась в узком кругу" [ 1032 ].

Ссылки: