Поездка Бухариных в Сибирь, 1935

Наша поездка в Сибирь преследовала две цели: моя дипломная работа в планово-экономическом институте "Технико-экономическое обоснование Кузнецкого металлургического комбината" была связана с Сибирью. Н.И. хотелось свести меня с академиком Иваном Павловичем Бардиным , крупнейшим металлургом нашей страны, руководителем строительства, затем техническим директором Кузнецкого металлургического комбината. Бардин помог нам познакомиться с огромным комбинатом, представил обширный материал для моей работы. Затем мы съездили в Ленинск и Прокопьевск - шахтерские города, основные центры добычи угля в Кузнецком угольном бассейне.

Николай Иванович вместе со мной спускался в шахты, беседовал с рабочими, которые встречали его аплодисментами. Второй причиной, побудившей нас совершить эту поездку, было желание посмотреть Алтайский край , о красоте которого мы много слышали. И действительно, живописный край этот и сейчас живет в моей памяти.

Необузданная река Катунь стремительно несла свои изумрудные воды, пробиваясь сквозь препятствия из нагроможденных замшелых камней к реке Бии, чтобы, слившись с ней, образовать великую Обь. Отвесные скалы, окаймлявшие берега Катуни, стояли как верные стражи и направляли реку по задуманному природой руслу. Сверкала на солнце снеговая вершина двуглавой горы Белухи, рядом - темно-зеленые, издали кажущиеся бархатными, поросшие кедровыми соснами горы, сказочно контрастирующие с ледниковой голубоватой белизной Белухи.

В ту пору, не знаю, как теперь, шоссейной дороги к Телецкому озеру не было. Кое-как мы пробирались на легковой машине мимо редких деревень. Заслышав шум машины, на дорогу выбегала гурьба ребятишек (русские - блондины с льняными головками, алтайские - как галчата, с иссиня- черными) с криком: "Покатай, покатай, дяденька!".

Николай Иванович просил шофера (шофер местный, не новосибирский) остановиться. Мы выходили из машины, вместо нас с шумом и визгом, отталкивая друг друга - мест на всех не хватало, - влезали дети. Доставив им удовольствие, мы вновь садились в машину, и так до следующей деревни, где повторялось то же самое. Поэтому только к ночи мы добрались до селения, где вынуждены были заночевать на полу, на грязном тряпье хозяев; ночью не могли уснуть из-за атаки клопов.

Ранним утром верхом на небольших выносливых горных лошадках мы отправились в дальнейший путь. Лошади пробирались вверх и вниз по отвесным горам, и мы еле удерживались в седлах.

Огромное Телецкое озеро лучами заката окрашивалось в золотисто-лиловый цвет, его крутые лесные берега прорезали многочисленные ущелья с низвергающимися водопадами, образуя небольшие речушки, впадающие в озеро. Здесь мы пробыли около недели. Нас приютили ленинградские ученые-орнитологи, бывшие там в научной экспедиции. Они предоставили нам одну из двух своих комнат, в которой мы разместились на ночлег (вместе с двумя охранниками, приставленными к Николаю Ивановичу, - о них речь дальше) на полу, расстелив медвежьи шкуры.

Однажды, когда Николай Иванович беседовал с учеными на орнитологические темы, поражая их своими знаниями, дверь неожиданно открылась, и в комнату вошел пожилой алтаец. Он внимательно оглядывался по сторонам, пытаясь узнать, кто из присутствовавших Бухарин. На алтайце была надета телогрейка, вся залатанная, на ногах драная обувь, в одной руке он держал небольшой мешочек.

- Что вам угодно? - спросил один из орнитологов.

- Моя пришла твоя смотреть, - сказал алтаец, обращаясь к орнитологу в черной фетровой шляпе с большими полями, что, очевидно, и заставило гостя заподозрить в нем Бухарина. В его представлении Бухарин должен был быть обязательно в шляпе.

- Да, твоя смотреть, - повторил алтаец, глядя на орнитолога.

- Я слышала, она приехала и в этой изба живет. В своей речи он употреблял только женский род, со склонениями и спряжениями знаком тоже не был.

- Ну, раз "твоя" смотреть, так я не "она", - сказал, смеясь, орнитолог, - вот ты и угадай, где "она"?

- Не она? - улыбнулся алтаец. Шляпы ни у кого, кроме орнитолога, не было, и это его совершенно обескуражило. Подумав, он посмотрел в сторону курившего трубку второго орнитолога и показал на него.

- Опять не "она", - сказал, смеясь, тот, что в шляпе, и решил помочь алтайцу опознать Бухарина. Оставались еще трое мужчин, в том числе два охранника.

- Вон тот, смотри! - и орнитолог в шляпе кивнул головой в сторону Бухарина.

- Это она? - удивился алтаец.

- Твоя правду говорит?

Н.И., в сапогах, спортивной куртке, кепке, а вовсе не в Шляпе, небольшого роста, не произвел на алтайца ожидаемого впечатления. - Бухарин же большая, красивая, а эта что! Раздался оглушительный хохот, дольше всех смеясь охранники. Наконец подал голос и Николай Иванович: -

- Зачем же ты пришел меня смотреть, я же не невеста и, как видишь, не большой и не красивый - полное разочарование...

Что такое "разочарование", алтаец не знал, но про невесту все понял.

- Моя не надо невеста, моя баба имей. Она тебе лепешка спекла. - И он протянул Николаю Ивановичу небольшой мешочек с лепешками. Они были испечены из первоклассной пшеничной муки, и, надо сказать, мастерски.

Николай Иванович стал угощать всех присутствующих, что обидело алтайца.

- Моя баба только тебе гостинца спекла, муки мало.

- Но за что мне такая честь? - спросил Бухарин.

- Что? Моя не поняла.

- Почему, я спрашиваю, твоя баба только мне лепешки испекла?

- А моя сказала, спеки гостинца Бухарина за то, что она людя любит -

- Народ, - пояснил орнитолог

- Народ, народ. Да-да-да, - подтвердил алтаец.

- Ну как же вы теперь живете в колхозе? - спросил Бухарин.

- Сказал бы я тебе, да здесь людя много.

- Говори, говори, не бойся.

- Моя все сказала, и так моя понимай - как живем! Говорю, людя много, сказать нельзя. Удовлетворив свое любопытство, алтаец направился к выходу. Мы все пошли провожать пришельца к озеру, на берегу была привязана его самодельная лодка - выдолбленное сиденье в куске отпиленного толстого ствола дерева. Алтаец простился с Бухариным (больше ни с кем): "Будь здорова, моя хорошая!" И отчалил. Вечерело, в тишине слышался плеск воды и еще долго виден был удаляющийся силуэт алтайца.

Николай Иванович проводил свой отпуск, как обычно, погружаясь в природу Жизнелюбие его проявлялось в полной мере. Он купался в холодных горных речках с плавающими льдинками, охотился на диких уток с плотов, плывущих по порожистой Катуни, - что было вовсе не безопасно. Стрелял он метко. Утки падали на плот, и он прыгал от восторга.

У монгольской границы, куда мы добирались на машине по Чуйскому тракту, Николай Иванович охотился на косуль. Жили мы в те дни у пограничников, они умело коптили мясо. Вечером, после охоты, все вместе - двое охранников, шофер, пограничники и мы ужинали у костра.

На Алтае много времени Н.И. отдавал живописи. Мне полюбились и потому хорошо запомнились три из привезенных в Москву картин: "Водопад в горном ущелье", "Телецкое озеро" и "Река Катунь" Эти картины экспонировались на выставке в Третьяковской галерее в конце 1935-го - начале 1936 года.

Когда мы пришли на выставку, у своих полотен Н.И. встретил художника Юона . Работы Юону понравились. "Бросьте заниматься политикой, - сказал Константин Федорович Н.И., - политика ничего хорошего не сулит, занимайтесь живописью. Живопись - ваше призвание!" Запоздалый совет в Чемале, курортном месте, где был в то время дом отдыха ЦИКа, мы почти не жили, больше путешествовали. Но в последние дни нашего пребывания на Алтае "чрезвычайное" обстоятельство приковало Н.И. к Чемалу он получил великолепный подарок от сторожа чемальского курятника - огромного филина .

Из курятника исчезали куры, однажды ночью сторож выследил и поймал вора. Он покорил Н.И. необычно большим размером, красивым оперением, огромными, кирпичного цвета, глазами и удивительно мощным щелканьем. Н.И. решил во что бы то ни стало увезти филина в Москву. Он сам соорудил для него вольеру и, научившись щелкать, дразнил филина. Дуэт приводил филина в ярость, от чего он щелкал еще громче, а Н.И. заразительно смеялся. Сторож курятника сплел из прутьев большую корзину, в которой мы везли птицу в купе международного вагона. В Москве филин прожил у нас недолго. Негде было его держать, и некогда было с ним возиться. Кончилось тем, что филин был подарен детям Микояна , но Н.И. часто вспоминал его. До поездки в Кузбасс и на Алтай и на обратном пути мы несколько дней жили у Эйхе , бывали у него на даче в окрестностях Новосибирска и на городской квартире. Судьба еще в 20-е годы забросила известного латышского революционера в Сибирь. Во время нашего пребывания там он был секретарем Запсибкрайкома и кандидатом в члены Политбюро. И теперь так ясно видится мне этот долговязый сухощавый латыш, похожий на Дон-Кихота. На его всегда утомленном и казавшемся суровым лице нередко проглядывала удивительно добродушная и приятная улыбка. Как он был увлечен стройкой в Сибири и как был любим и популярен там!

Мне хочется напомнить лишь об одном эпизоде из его биографии, завершившем его жизнь. В закрытом докладе на XX съезде партии Н.С. Хрущев огласил письмо Эйхе, написанное в тюрьме и найденное в архиве Сталина после его смерти. В этом письме Эйхе отрицал свою виновность в предъявленных ему обвинениях и сообщил о том, что он оговорил сам себя потому, что к нему применяли ужасающие пытки: били по больному позвоночнику. Мне запомнился еще один штрих в его письме: Эйхе напоминал Сталину и мотивировал свою невиновность, в частности, и тем, что он никогда не принадлежал ни к одной оппозиции. Даже на пороге смерти Эйхе не понимал, что обращается к своему убийце и что принадлежность к оппозиции ни в коей мере не доказывает причастность к преступлениям.

Увы, Эйхе был не одинок в этом заблуждении: сколько людей верили в Сталина, считали свою непринадлежность к оппозиции обстоятельством, оправдывавшим их в глазах палача.

Но в дни нашего пребывания в Новосибирске Николай Иванович , бывший не раз в оппозиции, не казался еще Эйхе страшным. Эйхе ездил с нами по городу, показывал новостройки - Красный проспект, центральную улицу города с большими многоэтажными современными зданиями. Мы вместе с Эйхе взбирались на плоскую крышу еще не достроенного Театра оперы и балета, откуда был виден Новосибирск. Эйхе предоставил в распоряжение Н.И. отдельный салон-вагон, от чего Н.И. упорно, но тщетно отказывался; таким вагоном он не пользовался и в бытность свою в Политбюро, считая это излишней роскошью. Эйхе убедил Н.И., что, совершая поездку в отдельном вагоне, мы никого не будем стеснять. С квартирами в то время было очень трудно, и мы действительно во время пребывания в Кузбассе жили в вагоне, стоявшем в тупике железнодорожной станции. Два охранника и собака овчарка так же отправились с нами из Новосибирска в путешествие; сколько усилий ни прилагал Н.И., чтобы от них избавиться, это ему не удалось. В Москве у него в последние годы не было охраны. Единственный охранник, Рогов, выполнявший эту функцию в течение 10 лет, с 1919-го, после взрыва левоэсеровской бомбы в здании Московского Комитета партии в Леонтьевском переулке в то время, когда Бухарин должен был там делать доклад, был отозван в 1929 году, после вывода Н.И. из Политбюро.

Эйхе объяснял необходимость охраны тем, что во время путешествия охранники будут умерять пыл Николая Ивановича. "С алтайской природой шутить нельзя, говорил Эйхе, - вы не выберетесь из тайги, этих людей я специально подбирал, они знают край и будут служить вам проводниками". Роберт Индрикович сделал это действительно из добрых побуждений, учитывая отчаянный характер Н.И., опасаясь за его жизнь. Тем не менее Н.И. не исключал и того, что охрана была приставлена для наблюдения за ним, за его связями с людьми. Подозрительность Сталина всегда заставляла его так думать. Мне известно, например, что приезжавший к Бухарину не раз молодой секретарь Алтайского крайкома был арестован; предполагаю также, что наша поездка в Сибирь и пребывание у Эйхе были использованы против Роберта Индриковича. Шофер был своим человеком в семье Эйхе, за обедом он всегда сидел за столом вместе с нами, принимал участие в разговорах, пользовался гостеприимством жены Эйхе (впоследствии разделившей судьбу мужа и тоже расстрелянной), ездил вдвоем с Н.И. на охоту, встречал и провожал нас в Новосибирске. То, что в мае 1938 года меня встретил именно этот шофер, заставляет меня предположить, что, обслуживая машину Эйхе, он работал "по совместительству". В Сибири мы были ровно за год до начала следствия. Каково же было мое изумление, когда, знакомясь с показаниями против Н.И., я прочла в них, что его поездка в Сибирь была совершена в целях провоцирования кулацких восстаний и отторжения Сибири от Советского Союза. Как приятно было заглянуть в своих воспоминаниях в счастливое прошлое и как жутко оказаться вновь в Новосибирске под конвоем, зная, что Николая Ивановича больше нет. Какая радостная и счастливая была наша первая поездка и как ужасны дальнейшие сибирские мытарства, сколько воды утекло за такой короткий срок! Неизменной осталась лишь природа. Где-то, не так уж далеко по сибирским масштабам, Катунь так же несла свои изумрудные воды, так же сверкала на солнце гордая Белуха, а при закате в торжественной тишине все светилось и играло золотисто-лиловыми красками Телецкое озеро ("Фантастика, сказка, а не природа!" - повторял Н.И.), и где-то далеко, в глухом алтайском селении, по-прежнему жил тот колхозник, пришедший "смотреть" Н.И. и сказавший ему на прощание: "Будь здорова, моя хорошая".

Впрочем, в отношении этого колхозника-алтайца, по-видимому, я рисую все в радужных красках, вряд ли он продолжал жить в этом селении - ему, надо думать, припомнили тот день, когда он пришел "твоя смотреть" и от души угощал Н.И. лепешками. И не постигла ли, я думаю, такая же судьба двух ленинградских ученых-орнитологов, у которых мы жили на берегу Телецкого озера? Не знаю, были ли охранники приставлены как осведомители, хотя оба они, казалось, за месяц нашей совместной жизни привязались к Николаю Ивановичу. Но служба превыше всего! Один из них в мои трудные дни совершил очень смелый и благородный поступок, который я могу объяснить только не изменившимся его отношением к Бухарину и после процесса. Но об этом в дальнейшем.

Ссылки: