Жизнь с Николаем Ивановичем Бухариным, Крым 1930

Эпизоды моей жизни, связанные с Николаем Ивановичем, даже такие, какие навсегда остаются в памяти каждого человека светлыми: первый поцелуй, рождение ребенка, волнующие мгновения юности, никогда не были олицетворением чистой, легкой радости, а неизменно отягощались незримыми путами сложной общественной атмосферы тех лет политическими дискуссиями, спорами, распрями, наконец, террором. Я росла в среде профессиональных революционеров, после свершения революции ставших во главе страны. Поэтому внутрипартийная жизнь начала интересовать меня очень рано; отец безусловно этому способствовал.

Интерес к политике был особенно обострен близостью к Н.И. Казалось, судьба неотвратимо притягивала меня к нему в самые тяжкие его дни. Я имела возможность видеть Николая Ивановича в Крыму в 1930 году, во время XVI съезда партии . Бухарин на съезде отсутствовал. Были и по сей день имеются различные суждения по этому поводу- одни считали, что Бухарин гордо бойкотировал съезд, другие - "доброжелатели" решили, что он смалодушничал и, не желая подвергать себя тяжким испытаниям, не явился на съезд. Мне бы хотелось прояснить действительные обстоятельства. Начать с того, что Бухарин не был избран делегатом съезда - беспрецедентный случай для члена ЦК. К тому же незадолго до открытия съезда Н.И. серьезно заболел двусторонним воспалением легких, очень ослаб и был отправлен в Крым.

Преднамеренности в его отъезде из Москвы не было. Если в феврале 1929 года Рыков, Бухарин, Томский так называемая правая оппозиция - упорно не признавали ошибочность своих взглядов и, не желая разделять ответственность за политику Сталина, требовали отставки, то уже 25 ноября, в связи с тем что взгляды "правой" оппозиции были объявлены несовместимыми с пребыванием в партии, они вынуждены были в заявлении в Политбюро и в Президиум ЦКК признать свою неправоту. Раскол партии противоречил ленинским заветам и мог, с точки зрения, только ослабить диктатуру пролетариата.

Предыдущая оппозиция - "объединенная", троцкистская - на отречение от своих взглядов пошла не сразу, а отстаивала их и на XV съезде партии в 1927 году. Для "правых" этот процесс был более скорым. Но правомерно ли теперь, в пору раздумий о прошлом, судить, кто же выглядит привлекательней в истории. В конечном итоге сдались и те и другие. Имелось "волшебное слово", которое действовало отрезвляюще: угроза исключения из партии. Как только верхушка "объединенной" оппозиции почувствовала, что в воздухе пахнет грозой и о им предстоит решить, быть или не быть в партии, все 21 человек) исключенные из партии на XV съезде КП(б), в том числе и Троцкий, тотчас же, без промедления объявили о роспуске своей фракции, о полном подчинении решениям съезда. Да, коллективное заявление объединенной" оппозиции было не столь унизительным, как заявление "правых", без отречения от собственных взглядов, а лишь с обещанием вести борьбу за них в рамках устава, но я бы сказала, что это объясняется, если можно так выразиться, не качеством лиц, поставивших свои подписи под заявлением, а качеством времени.

Колесо истории ускоренным темпом работало на Сталина. После того как коллективное заявление не привело к желаемым результатам, в самое ближайшее время члены "объединенной" оппозиции подали заявления уже в индивидуальном порядке с осуждением своих взглядов и своего поведения и были восстановлены в партии. Это дало право Орджоникидзе , председателю ЦКК, заявить на XVI съезде ВКП(б), что троцкистская оппозиция более не существует. Кроме высланного Троцкого и двух-трех упорствующих, в ней никого не осталось. И те и другие - и "троцкисты" и "правые" - стремились в партию не к Сталину, а вопреки ему, любой ценой, терпя унижения, ущемляя свое достоинство, лишь бы не порвать с ВКП(б). Между тем партия теряла свое прежнее лицо. Она становилась партией Сталина.

Продолжая оставаться в его партии, бывшие оппозиционеры, люди творческой мысли во имя сохранения единства партии подчинились его диктату. В этом, как мне кажется, кроется одна из существенных причин, объясняющих дальнейшую трагическую судьбу старых большевиков.

Но вернусь в лето 1930 года. Я оказалась в Крыму одновременно с Николаем Ивановичем случайно: приехала с больным отцом и жила с ним в Мухалатке , доме отдыха для членов Политбюро и других руководителей. Н.И. умышленно избрал другое место и жил уединенно на даче в Гурзуфе . Вскоре после приезда в Мухалатку мы навестили его. Н.И. производил удручающее впечатление: исхудавший, грустный. Не могло быть и речи, чтобы в таком состоянии присутствовать на съезде. Через несколько дней мы вновь его увидели, он был несколько крепче физически, но в таком же, если не в более подавленном, состоянии. Оба раза мы заставали его в постели.

XVI съезд был единственным в своем роде. Если на предыдущих съездах шла речь об идейных разногласиях и было сражение оппонентов, то на этот раз ополчились на "войско", уже капитулировавшее. И началось "избиение младенцев". Требовались покаяния и саморазоблачения, саморазоблачения и покаяния. Томский заявил, что после всего этого ему остается только надеть власяницу и идти каяться в пустыню Гоби, питаясь там диким медом и акридами, и что "покаяние" - это религиозный, а не большевистский термин. От Рыкова тоже требовали отречения, но он заявил, что несолидно было бы отказываться от взглядов Бухарина, которые он разделял и которые они вместе признали ошибочными. Более того, его, Рыкова, упрекали в том, что на предсъездовской конференции на Урале он осмелился заявить, что они, "правые", хотели добиться тех же результатов, но с меньшими жертвами. (Время, когда они вынуждены были лгать, будто им грезилась реставрация капитализма, еще не наступило.) Такова была атмосфера на съезде. Оставалось три-четыре дня до его окончания, когда Н.И. настолько окреп, что хотя и с большим напряжением сил, но он смог бы появиться.

Однако ситуация сложилась так, что мчаться из Крыма в Москву уже не было смысла. Н.И. не послал никакого письменного заявления на съезд, в чем его тоже упрекали. Это его молчание было гордым молчанием. Но как он искренне радовался, что фортуна ему улыбнулась и, расплатившись воспалением легких, он был избавлен от присутствия на этом съезде; сказать, что Н.И. легко переносил удары судьбы, я не могу. Крымские встречи с Н.И. предстали передо мной с удивительной яркостью, казалось, я вдыхала южные ароматы, а не затхлый запах камеры. Мне вспомнилось, как сильно меня тянуло в Гурзуф. Я знала, что Н.И. тоже ждет меня, я обещала его навестить.

В Крым я приехала вдвоем с больным отцом, без матери - она к этому времени не получила отпуска. Часто ездить в Гурзуф ему не позволяло здоровье, да и не могу сказать, что мне хотелось ездить вместе. Но оставлять отца одного на длительное время было более чем жестоко: даже одеться и раздеться самостоятельно он практически не мог. Тем не менее отец охотно отпускал меня к Н.И., он хотел, чтобы его беспомощность никак не отражалась на моей жизни.

Уезжая, я никогда не была вполне спокойна, и это несколько омрачало мои, такие желанные, встречи с Н.И. Никакой регулярный транспорт, ни морской, ни сухопутный, из Мухалатки в Гурзуф в то время не ходил. С отцом я имела возможность ездить на легковой машине дома отдыха, а без него добиралась на грузовой, ездившей в гурзуфские ремонтные мастерские. Впервые одна я отправилась из Мухалатки еще на рассвете и ранним утром была в Гурзуфе.

Н.И. был обрадован моим приездом: "Я предчувствовал, что сегодня ты обязательно приедешь!" - воскликнул он. Мы наскоро позавтракали и спустились по крутой дорожке к морю. Н.И. захватил с собой книгу, завернутую в газету. Было тихое утро. Небольшая ласковая волна, чуть пенясь, плескалась у берега и шевеля морские камешки, издавала шуршащий, успокаивающий звук, похожий на вздох. Мы уселись меж скал, одна из них нависала над нашими головами и давала приятную тень. На мне было голубое ситцевое платье с широкой каймой из белых ромашек, черные косы свисали почти дo самой каймы. Теперь об этом можно вспоминать, боясь показаться нескромной, - так давно это было, итак не похожа я на ту, прежнюю, будто пишешь не о себе, а совсем о другом человеке. В детстве в шутку кто-то сказал мне, что у меня один глаз, как море, а другой, как небо, и я повторяла: "Один, как морье, другой, как небо" "Морье" - забавляло взрослых, в том числе и Н.И., и вдруг он вспомнил об этом.

- Ты как-то незаметно выросла. - сказал Н.И., - стала взрослой, и глаза твои уже не разные, а оба, как "морье". Давний эпизод рассмешил нас, не я смутилась. Разговор как-то не клеился, Н.И. заметно волновался. Говорить о том, что нас тревожило, то есть о съезде, не хотелось. А наше чувство друг к другу было загнано внутрь, и никто не решался первым его проявить, хотя к этому времени обоим было уже ясно: оно претерпело метаморфозу, превратившись у меня из детской привязанности к Н.И., а у него - из привязанности к ребенку в чувство влюбленности.

Он раскрыл газету, в которую завернута была книга. В газете публиковались выступления делегатов съезда.

По поводу речи Ярославского Н.И. раздраженно заметил: "Ярославский считает, что троцкистов более не существует, а вот мы, как они все нас называют, "правые", в настоящее время представляем главную опасность. Чушь какая-то, ерундистика. (Н.И. любил, как я их называла, словесные выкрутасы и часто вместо слова "ерунда" говорил "ерундистика".) Такой оппозиции, какой была троцкистская, у нас вообще не было"

Н.И. в этом случае имел в виду не столько идейную позицию троцкистов (я не сделаю открытия, если скажу, что он был яростным противником ее, Бухарин и Троцкий антиподы), сколько их методы борьбы за свои взгляды в нарушение партийной дисциплины. Справедливо ли мнение, что Сталин руками Бухарина, Рыкова, Томского подавил оппозиции: "новую" в 1925 году , "объединенную" в 1927 году ? С этим нельзя не согласиться. Но для них борьба за свои взгляды против троцкистской оппозиции не была борьбой за власть.

Для Сталина же это была блестяще сыгранная шахматная партия, в которой он победил, достигнув единовластия. Так, разжигая разногласия и натравливая большевиков друг на друга, он сумел убрать с политической арены все крупные фигуры, игравшие заметную роль при Ленине. К сожалению, это свойство Сталина (разжигать разногласия) большевики понимали не одновременно, а поочередно, а иные же понимали, но пытались использовать его в своих политических целях. Но теперь, оглядываясь назад, можно сказать, за этими политическими боями они проглядели палача!

Отбросив газету с речами, Н.И. взялся за книгу. Это была "Виктория" Кнута Гамсуна. Мало кому, - сказал он, - удалось написать такое тонкое произведение о любви. "Виктория" - это гимн любви! Как я предполагаю, книгу эту Н.И. захватил с собой е случайно. Он стал читать вслух - не подряд, а выборочно: "Что такое любовь? Это шелест ветра в розовых кустах. Нет, это пламя, рдеющее в крови. Любовь - это адская музыка, и под звуки ее пускаются в пляс даже сердца стариков. Она точно маргаритка распускается с наступлением ночи и точно анемон от легкого дуновения свертывает свои лепестки и умирает, если к ней прикоснешься.

Вот что такое любовь..." Прервав чтение, он задумчиво посмотрел куда-то вдаль. Потом перевел взгляд на меня и снова в море. О чем он думал тогда?..

Затем он продолжил: "Любовь - это первое слово создателя, первая, осиявшая его мысль. Когда он сказал: "Да будет свет!" - родилась любовь. Все, что он сотворил, было прекрасно. Ни одно свое творение он не хотел бы вернуть в небытие. И любовь стала источником всего земного и владычицей всего земного, но на всем ее пути - цветы и кровь, цветы и кровь!"

- Почему же кровь? - спросила я.

- Ты хотела, чтобы были одни цветы? Так в жизни не бывает, она не проходит без испытаний, любовь должна преодолевать, побеждать их. А если любовь не преодолевает испытаний жизни, не побеждает их, следовательно, ее и не было - той настоящей любви, о которой пишет Кнут Гамсун. Дальше Н.И. прочел, как старый монах Венд рассказывал о вечной любви, любви до смерти, о том, как болезнь приковала мужа к постели и обезобразила его, но его любимая жена, подвергнутая тяжкому испытанию, чтобы быть похожей на своего мужа, у которого выпали все волосы от болезни, обрезала свои локоны. Затем жену разбил паралич, она не могла ходить, ее приходилось возить в кресле, и это делал муж, который любил свою жену все больше и больше. Чтобы уравнять положение, он плеснул себе в лицо серной кислоты, обезобразив себя ожогами.

- Ну а как ты относишься к такой любви? - спросил Н.И.

- Сказки рассказывает твой Кнут Гамсун! Зачем себя специально уродовать, делать себя прокаженным, обливать лицо серной кислотой? Неужто нельзя без этого любить? Чушь какая-то! Мой ответ рассмешил Н.И., и он пояснил мне, что "его" Кнут Гамсун такими средствами выразил силу любви, ее непременную жертвенность. И вдруг, глядя на меня грустно и взволнованно, спросил:

- А ты смогла бы полюбить прокаженного? Я растерялась, ответила не сразу, почувствовав в его вопросе тайный смысл.

- Что же ты молчишь, не отвечаешь? - снова спросил Н.И. Смущенно и по-детски наивно я произнесла.

- Кого любить - тебя? Меня, конечно, меня, - уверенно произнес он, радостный, улыбающийся, тронутый тем, с какой еще детской непосредственностью я выдала свои чувства. И только я собралась ответить, что его я смогла бы любить (хотя и незачем было употреблять будущее время, когда все уже было в настоящем), он попросил меня: "Не надо, не надо, не отвечай! Я боюсь ответа!". В то время он не хотел еще ставить точки на "i" При огромной разнице лет между нами он опасался дать ход нашим отношениям. Но, так или иначе, Кнут Гамсун помог нам приоткрыть наши чувства, которые мы оба старались утаить.

Не раз за долгие годы своих мучений вспоминала я роковой вопрос Н.И..

"А ты смогла бы полюбить прокаженного?" Я пробыла в Гурзуфе лишь несколько часов. Шофер Егоров, добродушный альбинос с длинными белыми ресницами, растущими пучками, торопил меня. Ах, как не хотелось расставаться с Н.И.! Но надо было возвращаться к отцу в Мухалатку .

Другая моя поездка в Гурзуф принесла много волнений и радости. Как только я появилась на даче, где жил Н.И., мне сообщили, что он с утра уплыл в море и исчез. Я в волнении побежала на берег. Там собралась толпа, море просматривали в бинокль. На берегу лежали вещи Н.И., холщовые светлые брюки, синяя, выгоревшая от солнца старая сатиновая косоворотка и, несмотря на жару, сапоги - все его "богатство". На вещи был положен тяжелый камень - позаботился, чтобы ветер не унес. Время было уже послеобеденное, даже я, знавшая, как далеко Н.И. мог заплывать в море, начала серьезно волноваться. Наконец было решено послать на поиски моторную лодку. Лодка завершила долгие поиски у пограничного судна, где был обнаружен задержанный Н.И. Он заплыл в запретную зону, и его заставили подняться на судно для выяснения личности, а когда Н.И. объяснил, кто он, отказались верить, что он - Бухарин. Кто-то из команды судна попросил предъявить документы. Такое требование в данной ситуации было более чем смешным. Н.И. шутя заметил, что, если это удостоверит его личность, он имеет возможность только снять трусы. Поднялся дружный смех. Однако нашелся какой-то "бдительный", крикнувший: "Не выдумывайте, что вы Бухарин, зачем бы ему в такую даль плыть. Лучше правду скажите, кто вы есть и с какой целью вы здесь оказались" (Знай об этом эпизоде Вышинский, на процессе цель была бы определена сразу же.)

Наконец капитан судна разумно решил, что если задержанный действительно Бухарин, то его в конце концов должны начать разыскивать. Так оно и случилось, и вечером Н.И. благополучно был доставлен на берег.

Толпа, ожидавшая результатов поисков, стала к тому времени еще больше, из соседнего дома отдыха Суук-су пришли партийные работники, делегаты, приехавшие после окончания съезда. Кто-то крикнул из толпы:

- Николай Иванович, когда вы перестанете озорничать?

Окрыленный своим новым спортивным рекордом и возбужденный "первым арестом" при Советской власти, он не сдержался и крикнул в ответ так, чтобы все слышали:

- Тогда, когда вы перестанете называть меня правым оппортунистом!" Кое-кто решился даже рассмеяться.

После окончания съезда можно было посмеяться и пошутить и даже искренне порадоваться, что Н.И. нашелся и что он цел и невредим; но одновременно усилилось подозрение, не была ли его болезнь дипломатической, раз он смог проделать такое...

Мы поднялись в гору, к даче, в комнате на столе лежал конверт, на котором почерком Рыкова было написано: "Николаю Ивановичу" - письмо было послано с оказией. Н.И. с волнением вскрыл конверт, в него была вложена открытка. Последняя фраза этой открытки мне запомнилась почти дословно:

"Приезжай здоровый, мы (имелся в виду и Томский . - А.Л.) вели себя на съезде по отношению к тебе достойно. Знай, что я люблю тебя так. как не смогла бы любить даже влюбленная в тебя женщина. Твой Алексей" Алексей Иванович писал о том, что считает большой удачей для всех троих отсутствие Н.И. на съезде. Это бы только осложнило их положение. Вряд ли бы, писал он. Н.И. смог сохранить хотя бы внешне необходимое спокойствие в тяжелой обстановке съезда, которое Рыкову и Томскому давалось не без огромного напряжения. Хорошо, что его не было и по другой, как писал Рыков, ему понятной причине.

Рыков имел в виду ситуацию, сложившуюся из-за разговора Бухарина с Каменевым в июле 1928 года, к тому времени события двухлетней давности. Этот эпизод не был забыт Сталиным. Именно тогда, в 1928 году, Сталиным был заложен фундамент мифического право- троцкистского блока, зловещее здание которого, созданное "кропотливым строителем", возвышалось на бухаринcком процессе десять лет спустя. Так и поименовали судилище: дело антисоветского "право-троцкистского блока".

Ссылки: