Бухарина в общей камере Внутренней тюрьмы НКВД

Я села на единственную свободную койку, и заключенные женщины сразу же рассказали, что до меня это место занимала няня внука Троцкого от его младшего сына Сергея . Рассказывали, что няня была очень привязана к ребенку и сквозь слезы повторяла. "Ничего, ничего, Левушка (внук был назван в честь деда), приедет дедушка, нашлет на них войско, на этих извергов, и нас освободит". В той же камере я встретилась с секретаршей Ежова - Рыжовой . Так вопрос, который я не раз задавала Берии, прояснился окончательно. Рыжова рассказала мне о своем допросе. Берия объявил ей: "Ваш хозяин - враг - народа, шпион", на что Рыжова ответила, что никогда бы не могла этого подумать, он же выполнял указания самого Сталина. А тот прикрикнул: "Плохо думали, не умеете распознавать врага!" Рыжова сказанное Берией приняла за чистую монету и сделала наивный вывод, сказав мне в утешение:

- Если мой Николай Иванович (она имела в виду Ежова) оказался шпионом, то вашего Николая Ивановича оправдают хотя бы посмертно. Мне оставалось только молчать и не "просвещать" Рыжову...

Напротив меня сидела старуха, жена военного, вся в синяках от побоев. Ее мучили галлюцинации: "Ваня. Ваня! - кричала она. - Товарищи, смотрите в окно, его ведут на расстрел!" Мы все старались убедить несчастную, что все это ей кажется, но крик периодически повторялся.

Рядом со мной оказалась Наталия Сац . Ее, "жену изменника Родины", так же как и меня, привезли на переследствие. Переболевшая в лагере тифом, истощенная до предела, она походила на щупленькую девочку, но уже с седой головой. Ее мучила тоска по созданному ею детдому театру, которому она отдала много сил и таланта. Любовь к театру была страстной и ревностной. Ей больно было сознавать, что кто-то иной, посторонний человек вторгся в ее театр, словно отобрал рожденное ею дитя. Стремление вернуться в театр было настолько сильно, что, казалось, очутись Наталия Ильинична снова в нем, даже под конвоем, это до известной степени ослабило бы чувство несвободы и принесло бы ей удовлетворение. Наряду с этим она так же, как и мы все, была озабочена судьбой своей матери и детей.

Своего мужа, наркома внутренней торговли Вейцера , впоследствии расстрелянного , она вспоминала с большой любовью и теплотой: "Где мой Вейцер, неужто погиб мой Вейцер?" Как часто, разговаривая со мной и тяжело вздыхая, повторяла она эти слова. И вместе с тем, несмотря на тяжкие обстоятельства, Наталия Ильинична (для меня Наташа) сохранила творческую энергию, юмор, любила шутку, меня называла Ларкина- Бухаркина, читала мне стихи, сочиненные ею перед отъездом из лагеря в московскую тюрьму:

Прощай, Сибирь, прощай буран и вьюга,

Безоблачного неба бирюза!

Прощай, Жиган!

Ты лучшим был мне другом.

В последний раз гляжу в твои глаза. (Жиган - Излюбленная кличка воров и бандитов).

От Наташи я снова услышала французскую песенку, ту же, что любил напевать Н.И. в Париже: "Сотте Us etaient forts tes bras qui m'embrassaient" (как были сильны твои обнимающие руки).

В этой же камере судьба свела меня с Софьей Абрамовной Кавтарадзе - женой Серго Кавтарадзе . На склоне лет она сохранила красоту тонкого интеллигентного лица, а ее выразительные глаза излучали благородство. Я сблизилась с ней. Софья Абрамовна учила меня французскому языку. Мы пользовались библиотекой и французский текст читали по Л.Н. Толстому в "Войне и мире". Наши занятия прекратились, когда в один прекрасный день она пришла от следователя радостная. Собирая вещи, она сообщила нам о своем освобождении. Все оторопели: событие необъяснимое, не соответствующее нравам времени. Этот случай был единственным за все мои многолетнее заключение.

У противоположной стенки сидела жена комкора Угрюмова . (Я не совсем верно отображаю обстановку в камере, когда употребляю слово "сидела", имея в виду сидела в тюрьме; мы больше валялись на койках, чем сидели.) Угрюмова была единственной в камере, с которой я раньше была знакома. Мы обе начали свой лагерный путь в Томске. По внешнему виду ей было около семидесяти. Когда меня привели в камеру, она спала, а я не обратила на нее внимания, всматриваясь в лица сидящих ближе ко мне. И вдруг я услышала.

- Дорогая моя девочка, и ты здесь! А мы-то все гадали, куда же тебя увезли! Она кинулась ко мне, пробираясь сквозь тесно стоящие кровати, и, рыдая, обнимала и целовала. Угрюмова тепло относилась ко мне в лагере, подкармливала меня когда получала продовольственные посылки от родственников. Из томского лагеря ее увезли намного позже чем меня, но сразу же в Москву, поэтому прибыла она во внутреннюю тюрьму НКВД значительно раньше. Мы не виделись около девяти месяцев и делились пережитым это время. Угрюмова была приятельницей матери Михайла Васильевича Фрунзе и с ее слов рассказала в лагере кому-то из заключенных о том, что Сталин преднамеренно погубил Фрунзе, настояв на операции язвы желудка, операции, которая Фрунзе была не нужна. В последнее время Михаил Васильевич чувствовал себя здоровым. Вскрытие показало, что язва была зарубцована. И умер Фрунзе сорокалетним, не проснувшись после наркоза - сердце не выдержало. Доносительство в томском лагере цвело пышным цветом, поэтому Угрюмову сразу же отправили в Московскую следственную тюрьму и обвинили в злостной клевете на Сталина. Мне эта версия смерти Фрунзе показалась маловероятной, хотя "Повесть непогашенной луны" Б. Пильняка подтверждает ее. Но в то время, когда была опубликована и сразу же изъята эта повесть, я была мала и ее не читала. Не имею понятия. какие основания имелись у матери, да и у жены Фрунзе для таких обвинений против Сталина. Возможно, так же повесть Б. Пильняка, а может, наоборот, они сами явились источником информации для писателя. В 1938 году в кровожадности Сталина у меня сомнений не было, однако в причастности его к смерти Фрунзе я усомнилась. Казалось, что в 1925 году у Сталина не могло быть столь зловещих планов.

- Но почему он начал с Фрунзе? - спросила я Угрюмову.

- Он убрал его потому, пояснила она, - что Михаил Васильевич, по словам его матери, до последнего времени признавал авторитет Троцкого и с большим уважением относился к нему.

Мать Фрунзе , по рассказу Угрюмовой, была полна ненависти к Сталину и говорила ей, что смогла бы задушить его собственными руками. И мать, и жена Фрунзе вскоре после смерти Михаила Васильевича скончались... Все это было поведано мне шепотом, чтобы никто не услышал.

Рассказ Угрюмовой мне напомнил эпизод из далекого детства. В первую же годовщину Октябрьской революции после смерти Ленина, 7 ноября 1924 года, отец был на Красной площади. Тогда во время праздника на трибуне Мавзолея находились не только члены Политбюро, но и более широкий круг партийных работников. Я, как и во многих других случаях, сопровождала отца, помогая ему добираться. Так я оказалась на трибуне. Из присутствовавших там мне запомнились лишь трое: Троцкий, Фрунзе и Сталин. Моей забывчивости способствовал случай, для меня в ту пору очень огорчительный. Как только мы с отцом поднялись на левую трибуну Мавзолея, ко мне подошел Троцкий и сказал:

- Ты что на себя нацепила?" - и дернул рукой мой пестрый шарфик (красный в голубых цветочках), который мать не без моего делания повязала мне поверх пальто, чтобы я выглядела нарядной.

- Где твой пионерский галстук?! Ты, очевидно, не знаешь, почему пионерский галстук красного цвета! Красный цвет - символ пролитой крови восставшего Рабочего класса!"

Он произнес эти слова строгим, грозным тоном, будто по меньшей мере я была проштрафившемся солдатом Красной Армии, которого ждет кара. Я очень смутилась и расстроилась. Праздник был отравлен, и у меня было лишь одно желание - поскорее вернуться домой. В свое оправдание я сказала Троцкому: "Это мама повязала мне шарфик вместо галстука"

- Неплохая у тебя мама, - ответил Троцкий, - а совершила такое зло!" Так и выразился - "зло". Мамино "зло" еще больше огорчило меня, и у меня брызнули слезы. Отец, увидев мой жалкий вид, заступился за меня:

- Посмотрите, Лев Давыдович, какие огромные красные банты в косах моей дочери, так что "крови" более чем достаточно. Оба они рассмеялись, и мне показалось, что глаза Троцкого стали добрее. Но мой взгляд был прикован к нему и невольно к тем, кто был рядом. Справа и слева от него стояли Сталин и Фрунзе.

С Троцким знакома я не была. Ни у отца, ни у Н.И. он не бывал, но не раз приходилось мне его видеть у здания Реввоенсовета на Знаменке (теперь ул. Фрунзе). Школа, где я училась, находилась напротив, и в полуподвальном помещении Реввоенсовета собирался наш пионерский отряд. Помню, как-то в первомайский праздник нас, младшее пионерское звено, отправляли на грузовой машине прокатиться по праздничной Москве. К машине подошел Троцкий и сказал нам: "Ребятки! Обязательно пойте песню: "Так пусть же Красная сжимает властно свой штык мозолистой рукой!"..." Он произнес слова этой песни с такой революционной страстностью, что, вдохновленные наказом Троцкого, всю дорогу, не переставая, мы хором громко пели эту песню.

Тогда Троцкий показался мне величественным и молодым. А сейчас, глядя на него на трибуне Мавзолея, я заметила в нем разительную перемену.

Сорокапятилетний Троцкий был бледен, поседевшие виски виднелись из-под буденовки. Он выглядел стариком. Во всяком случае, такое впечатление он произвел на меня, десятилетнюю девочку. Фрунзе и Троцкий о чем-то оживленно беседовали. Сталин же стоял рядом с Троцким молча. Он то приветствовал рукой демонстрантов, то отходил в глубь трибуны и, заложив руки за спину, шагал взад и вперед устремляя свой пристальный взгляд на этих двоих. В те дни я не понимала, что политическая карьера Троцкого была на закате: на посту заместителя Председателя Реввоенсовета в ближайшее время заменить его должен был Фрунзе, что и случилось уже в январе 1925 года, а в октябре этого же года Михаил Васильевич скончался.

Рассказ Угрюмовой ясно вызвал из глубин памяти этот эпизод, на который я теперь смотрела другими глазами.

Мои детские воспоминания о самом Троцком могут показаться не стоящими внимания. В строгом замечании Троцкого по поводу моего "бескровного" шарфика, заменившего пионерский галстук, я видела лишь просчет своей матери, но отнюдь не "зло"; в том, как повелительно приказал он пионерам петь о Красной Армии, я ничего особенного не видела. Однако теперь, оглядываясь назад, в этих мелочах я усматриваю проявления характера Троцкого.

В камере внутренней тюрьмы на Лубянке я просидела более двух лет. В нее приходили с воли, а уходили в лагеря, в изоляторы, на расстрел. Но в памяти сильнее всего первое впечатление, когда после одиночки в общей камере несколько заключенных казались мне целым полком, и, окунувшись в море человеческого страдания, я ненадолго отвлеклась от своего собственного.

Врезалась в память первая арестованная, приведенная к нам с воли при мне, - лесничая из брянского леса. Румяная, свежая, она резко отличалась от нас, просидевших в тюрьмах и лагерях месяцы и годы, - бледных, изможденных, серых. Она походила на только что сорванную лесную ягоду. Я дала ей прозвище Земляничка, так все стали ее называть, хотя ягодка быстро увяла. Ну а следователь называл ее "лесная шпионка". Это была непосредственная, неглупая женщина, из крестьянской семьи. После ареста из Брянска ее сразу же отправили в московскую Лубянскую тюрьму. В тот же день ее допрашивал следователь, а после допроса привели к нам. Она вошла растерянная и окинула всех подозрительным взглядом. Прежде чем заговорить, она спросила, за что нас арестовали: Кое-кто промолчал, другие ответили:

- Ни за что. Вот и меня ни за что, - сказала лесничая и, облегченно вздохнув, добавила:

- Теперь, видно, мода пошла ни за что сажать. - Она стала рассказывать о своем допросе, грубом и тупом поведении следователя:

- Беда еще в том, что следователя дурака дали, надо просить умного (будто это изменило бы ее положение). Сказал он мне: "У тебя не голова, а сундук с клопами" надо же такое придумать, и что я лесная шпионка. Лесничая сквозь слезы рассмеялась.

- И как я ему, дураку, ни объясняла, что у нас глухомань, людей не видать и сведений у меня никаких нет, кому нужна такая шпионка".

- Знала, - говорит, - сколько деревьев имеется на твоем участке, вот тебе и сведения, ты и есть лесная шпионка!" - Следователь не сказал только, какой стране передавала она эти "бесценные сведения". Когда та пыталась убедить его, что такие сведения ни одной стране не нужны, и заявила, что он говорит чушь, следователь крикнул:

- Я тебе покажу чушь! Сделаю так, что ты заговоришь! Ты Бухарина знала?"

- "Откуда я могла знать, его, он к нам в лес не ездил".

- "Что прикидываешься дурочкой, будто бы не слышала, что враг народа Бухарин был?"

- "Слыхать-то слыхала. И про врага народа, и про раньше" ("И про раньше" - точно так она выразилась. Возможно, сболтнула эта несчастная женщина лишнее, полагая, что в лесу не "слышно", а "услышали и это явилось действительной причиной ее ареста.)

- Что значит "про раньше"! Я тебе "про раньше" всыплю! Каким он был "про раньше" - забыть надо. Бухарин три месяца не признавался, все говорил "ничего не знаю, ничего не ведаю", сидел как божок! А когда посадили его в "особую камеру" , только тогда он стал давать показания. Камеры этой еще никто не выдерживал. Посадим тебя туда, и ты сознаешься". Рассказ лесничей о допросе изобиловал невероятно грубыми, оскорбляющими женщину подробностями. Вот персонаж, по которому можно судить, кто в ту пору мог стать следователем в главной тюрьме НКВД.

Безусловно, не все были такими. Попадались среди них и утонченные. Но, к сожалению, результат "следствия" от этого ничуть не менялся. Мягко стелили, но жестко было спать. После того как лесничая упомянула Н.И., взоры моих сокамерниц были обращены на меня. И хотя Н.И. уже не было в живых, рассказ Землянички стоил мне бессонных ночей. Кто знает, пугал ли следователь несчастную женщину, или за его словами об особой камере стояло то, что произошло на самом деле. Последнего не исключаю. Скорее, склонна думать, что именно так оно и было.

И глупый следователь раскрыл тайну, которая так тщательно скрывалась.

Все познается в сравнении.

Казалось бы, при сложившихся обстоятельствах роптать было не на что: и люди, и книги, и койка с бельем, и кормили значительно лучше, чем в лагере, и подвалы позади. Но душу точно червь точил. Ежедневно я была в напряженном ожидании вызова к следователю. Часто двери камеры отпирали и дежурный надзиратель вызывал: "Кто на "мы"?", "Кто на "сы"?": Мною же не интересовались. Лишь один раз, через несколько дней после свидания с Берией, в первых числах января 1939 года, я была вызвана к следователю, и он преподнес мне новогодний подарок:

- Подпишите протокол допроса, - сказал он. Я была крайне удивлена, ибо ни в Новосибирске, ни при разговоре с Берией протоколов "допросов" не вели. Но еще больше я была поражена, когда следователь подвинул ко мне чистый лист бумаги.

- Я пустые листы не подписываю, - заявила я с возмущением. Тогда он перевернул бумагу, и я увидела отпечатанный на машинке протокол моего допроса вопросы следователя и ответы за меня:

Вопрос: Состояли ли вы в контрреволюционной организации молодежи?

Ответ: Не состояла.

Вопрос: Занимались ли вы контрреволюционной деятельностью?

Ответ: Не занималась.

Вопрос: Занимались ли вы контрреволюционной агитацией?

Ответ: Не занималась. И так далее, всего не помню. Несомненно, "протокол" был продиктован сверху, и я его подписала.

- Возможно, скоро Москву увидите, - сказал, улыбаясь, следователь, решивший, что только в целях освобождения мне было предложено подписать такой документ

- Соскучились по Москве? Я в недоумении пожала плечами. Меня охватило чувство величайшей тревоги и страха. Попасть на ту волю, да еще прокаженной... Лучше здесь равной среди равных. Ведь даже в лагере и тюрьмах находились такие, кто старался держаться от меня подальше, хотя их было немного. Однако опасения мои оказались напрасными, протокол этот ни к каким результатам не привел. И остался для меня загадочным.

Ссылки: