 |
Рабичев и Вертинский Александр
Вдруг Лиля Юрьевна вздрагивает, обрывает Брика. "Леня! - говорит она, что же это мы теряем время, вчера из эмиграции вернулся Вертинский, а завтра его первый концерт, и нельзя терять ни секунды, сейчас я ему напишу письмо, попрошу, чтобы он дал Вам билет или контрамарку, Вы обязательно должны быть на его концерте, Вы любите Вертинского?" Я говорю, что мой брат до войны очень его любил, а мне нравился Блок... А Лиля - "Чепуха! Вот номер его комнаты в гостинице "Метрополь", Вы должны сказать, что Вы поэт, фронтовик, что приехали с фронта, и завтра уезжаете на фронт, что Вы его поклонник!" Я пытаюсь возражать, но Лиля стремительно пишет письмо. Два часа дня
- "Бегом! А то не успеете!" И стремительно выталкивает меня из квартиры. В "Метрополе" вход совсем не с той стороны, что ресторан. Стучу в номер. Открывает его секретарь Я в военной форме с орденом, каких еще в Москве мало, показываю ему свое отпускное предписание. Лейтенант с фронта, поклонник. Он говорит, что к Вертинскому меня не пропустит, тот отдыхает и готовится к выступлению, но контрамарку мне даст. Итак, вечером я на концерте.
Первое впечатление - люстра, как до войны, энтузиазм зала, на глаза наворачиваются слезы, аура восторга. Тут еще и что-то адекватное смыслу
- Свобода! Свобода! Вот уже и цензура не запрещает! А я сижу в зале и мне стыдно. На фронте жеманство и стилизация неуместны. У меня потребность чего-то простого, ясного, честного, четкого. Я три месяца назад похоронил руку и карман гимнастерки - все, что осталось от моего друга Олега Корнева , и не в "далеком... Лиссабоне" с белой маской мима, колеблющимися и мистическими взмахами бледных рук... Душе моей в сто раз созвучней Симоновские - "Жди меня и я вернусь..." Но и это не то. Знал, но как-то отстранял от себя, что это было искусство тоскующей о Родине, ностальгирующей эмиграции русской интеллигенции, и не любил я эту, видимо, созвучную остановившемуся времени, манерность. Фильмы. Мягкотелые интеллигенты с бородками. Так изображали меньшевиков. Кстати, дорогой мой друг, моя одноклассница, будущий искусствовед, а ныне покойная, Эрна Ларионова , в тот месяц прислала мне на фронт стихи Бориса Пастернака из романа, они уже ходили по рукам - "Свеча горела на столе, свеча горела..." Я читал их в блиндаже на одной из высот, что на месте деревни "Старая Тухиня", вокруг падали немецкие мины, а время от времени с воем пролегали "Андрюши", а бойцы мои разливали по флягам свои ежевечерние сто грамм, и мне стыдно было и за любимую мною Эрну, и за любимого мною поэта, который в такой ответственный судьбоносный момент писал о каком-то славянофиле Самарине.
Я ведь не знал, что Пастернак жил тогда в Переделкино, а в доме этого славянофила находился госпиталь, в котором от ран умирали мои сверстники с оторванными руками и простреленными легкими. Я не понимал тогда, что передо мной разыгрывался не фарс, а одна из версий продолжающейся трагедии тоталитаризма, и мне было стыдно. Расстроенный, я вернулся домой. В семь утра поехал в военкомат отмечать отпускное предписание, и комиссар, едва ознакомившись с его текстом: "За проявленные мужество и отвагу...", поставил печатку - "отпуск аннулирован", в течение сорока восьми часов прибыть в свою часть. Потрясенный, спрашиваю - почему? Капитан сочувствует мне и показывает приказ начальника московского гарнизона. Я едва успеваю вернуться домой. Звоню Брикам. У них занято. Прощаюсь с родителями, бегу на Белорусский вокзал. Через час отправляется поезд на Вязьму, дальше еду на попутной машине, вижу указатель на Смоленск, но не останавливаюсь и навсегда проезжаю мимо Маши. Приезжаю в часть. Через две недели получаю письмо от Лили. Стихи мои приняты в журнал, но редакция не знает, как их подписать. Отвечаю.
Это уже весна, а 24 июня начинается наступление, заканчивающееся в мае 1945 года под Прагой.
Ссылки: