Михаил Ардов: Похороны Ахматовой, Арсений Тарковский

Кладбище - жуткое... Мало того что могилы вырыты беспорядочно, но рядом чуть ли не зона... Во всяком случае, прямо над крестами и памятниками высится забор с колючей проволокой, стоят автоматчики на вышках... Все мне видится Павловск холмистый 6 марта 1966 года. Мы с Бродским бредем по кладбищу в Павловске , в том самом Павловске холмистом... Мы ищем место для могилы Ахматовой. Нас сюда послала И.Н. Пунина . Узкая дорожка между могилами упирается в забор, и там стоит сосна- рослая, стройная...

- Ну, - говорю я, - вот тут, пожалуй, можно было бы... Но нет, не пойдет... У Пастернака три сосны, а у нас будет только одна... Иосиф грустно усмехается: - Ей бы эта шутка понравилась... Мы медленно бредем прочь от павловского кладбища... И вдруг нас осеняет... Зачем мы слушаем эту дуру Лунину? Ахматова сама точнехонько указала место для своей могилы. Мы вспоминаем последние строки "Приморского сонета":

И кажется такой нетрудной,

Белея в чаще изумрудной,

Дорога не скажу куда...

Там средь стволов еще светлее,

И все похоже на аллею

У царскосельского пруда. Мы спешим в Комарово на кладбище... Там широкая дорожка, она упирается в забор, а сзади - целый лес сосен (гораздо больше, чем в Переделкине). И мы понимаем: именно здесь...

А дальше начались многодневные хлопоты, мы боролись за то, чтобы нам отдали место в конце дорожки. Мы говорили, что могила Ахматовой будет предметом поклонения тысяч людей и т. д. А нам отвечали, что кладбище в Комарово- "перспективное" и должно развиваться в запланированном направлении, а посему на центральной аллее никого хоронить нельзя...

В наши хлопоты были вовлечены многие лица, в том числе поэт Михаил Дудин , тогдашний секретарь ленинградской писательской организации. В те дни он пребывал в самом Комарове, в доме творчества. Он позвонил оттуда и сказал мне буквально следующее:

- Я там только что был, на кладбище... Они предлагают другое место, в стороне... По-моему, очень хорошее место, надо соглашаться... А я, грешник, с трудом удержался, чтобы не сказать ему: "Хорошо, Михаил Александрович. Если вам предлагаемое ими место так нравится, быть может, приберечь его для вас?.."

В конце концов все решилось в самый день похорон. Помогла, дай ей Бог здоровья, Зоя Борисовна Томашевская . Ее приятель, фамилия которого, если не ошибаюсь, была Фомин , в те годы состоял в должности главного архитектора Ленинграда. Он-то и приказал местным деятелям прекратить сопротивление.

Гроб с телом Ахматовой прибыл в Ленинград на самолете лишь 9 марта. Вечером того же дня в квартире на улице Ленина у нас был первый разговор о судьбе архива Ахматовой. Все бумаги забрали себе И.Н. Пунина и А.Г. Каминская . Бродский, Найман и я опасались, и, как выяснилось, совершенно справедливо, что дамы эти распорядятся своей добычей не самым лучшим образом. Мы поделились своими подозрениями с Н.Я. Мандельштам , которая вполне разделила наши опасения.

- Так что же делать? - спросил кто-то из нас.

- Выкрасть! - сказала Надежда Яковлевна тоном профессионального шпиона. - Немедленно выкрасть у них все бумаги! Но, к великому сожалению, эта здравая идея реализована не была.

Я вспоминаю еще, что 5 марта вечером Гумилев, Бродский, мой брат, Алексей Баталов и я разбирали фотографии, которые хранились у Анны Андреевны. Среди них оказался крошечный кусочек пожелтевшего картона, на котором рукою Ахматовой было написано:

Молитесь на ночь, чтобы вам

Вдруг не проснуться знаменитым.

Хор поет:

- В путь узкий хождшии прискорбный, вси в житии Крест яко ярем вземшии, и Мне последовавшие верою, приидите насладитеся, их же уготовах вам почестей, и венцов небесных... Кинооператор приближается к гробу и поднимает камеру, на него тут же кидается Лев Николаевич Гумилев, почти выбивает аппарат из рук... И это повторяется в течение всего отпевания. Отпевание Ахматовой проходило у Николы Морского, в нижнем храме, 10 марта - на шестой день после смерти. Я помню, как мы с Найманом говорили: если бы 5-е число не было днем смерти Сталина, если бы не помешал нормальному течению событий омерзительный советский праздник 8 Марта, если бы не борьба за место на кладбище - это были бы похороны не для Ахматовой, они бы не соответствовали всей ее жизни. После отпевания гроб повезли в ленинградский Союз писателей. По удивительному совпадению он размещается в доме, который в свое время, как и Фонтанный дворец, принадлежал графу Шереметеву . На нем красовался все тот же герб с девизом "Deus cnservat mnia" ("Господь сохраняет все"). Но и это еще не все. В Москве тело Ахматовой лежало в морге Института Склифосовского, то есть в странноприимном доме, который построили для города все те же Шереметевы. Бродский, Найман, я и прочие в Союз писателей не пошли, чтобы не слышать глупостей и пошлостей, которые произносили над гробом великого поэта "инженеры человеческих душ". Побывавшая там Л.Д. Большинцова впоследствии рассказала нам о примечательном эпизоде. Во время прощания с телом Ахматовой некую даму-распорядительницу упрекнули в том, что все устроено очень плохо. Та ничтоже сумняся отвечала:

- В следующий раз организуем лучше. - Следующий раз будет через сто лет! - крикнули ей из толпы. Впрочем, без глупостей и пошлостей не обошлось и на кладбище. Там слово получил Михалков , он говорил "от имени московских писателей, которые не успели попрощаться с Ахматовой", а кроме того объявил: - Настоящее искусство не имеет срока.

Слава Богу, это продолжалось недолго, возле гроба появился священник и предал покойную земле.

На могиле был установлен сосновый крест. (Кстати сказать, изготовленный на киностудии "Ленфильм" по просьбе А. Баталова .) Крест этот почему-то очень смущал человека, который в те времена был директором дома творчества и комендантом писательского поселка. Он неоднократно выражал свое беспокойство поэту Александру Гитовичу , другу Ахматовой и ее соседу по даче. Как-то раз комендант сказал:

- Крест пора убирать... Мы там поставим колонку...

- Колонку ставят в ванной, - отвечал ему Гитович.

На похоронах Ахматовой особенно запомнился мне Арсений Тарковский . Он единственный произнес человеческие слова над ее могилой:

- Пусть ей земля будет пухом. А несколько позже, после панихиды в ее домике, в Будке, он сказал мне с тоскою и болью:

- Как же жить теперь будем, Миша?.. Он написал на смерть Ахматовой цикл стихотворений, некоторые из них превосходны.

Я очень хорошо помню тот день, когда Ахматова вышла из своей маленькой комнаты и в руках у нее была небольшого формата тетрадочка стихов. - Посмотри, - сказала она мне, - по-моему, это очень хорошо. Это были переписанные рукою автора тринадцать стихотворений Тарковского. Больше прочих в этой тетрадочке Анне Андреевне нравились стихи "Шах с бараньей мордой на троне..." Я помню, она повторяла: - Ах, восточные переводы, как болит от вас голова... Тарковский был веселым, остроумным, очаровательным собеседником. Прибавьте к этому редкостную красоту его лица, в котором светились ум и доброта. Экспромты и каламбуры его были бесподобны. Помнится, он зашел на Ордынку, чтобы взять конверт с деньгами, Ардов возвращал ему долг. Тарковскому открыли дверь, и он с порога произнес:

Я пришел к тебе с приветом,

Чтобы деньги взять при этом... 

Я запомнил эпиграмму Тарковского на поэта-переводчика Вильгельма Левика :

Левик,

Иди в хлевик,

Там - твое место,

Там твоя невеста. 

Тарковский жил в довольно запущенной квартире, но приводить ее в порядок запрещал. Он говорил: - После меня - хоть ремонт!

Мне очень нравились стихи Тарковского, я и теперь люблю некоторые из них. Арсений Александрович знал об этом, а потому у нас с ним возникла некая близость. Он надписывал мне свои книги, а я бережно храню их. Есть у меня и несколько его писем. А дальше... дальше я круто изменил свою жизнь, а потому наши отношения с Тарковским прекратились. Впрочем, я радовался за него, потому что к нему наконец-то пришли признание и даже слава, которых он более чем заслуживал.

Когда на московские экраны вышел фильм "Зеркало", меня угораздило пойти его посмотреть. Надо сказать, к творчеству Тарковского-младшего я относился довольно скептически. Разумеется, на фоне самодеятельного и убогого советского кино он блистал профессионализмом.

"Андрея Рублева" я не стал смотреть, ибо знал, что там наличествует кощунственное изображение Спасителя. А "Солярис" я видел и много во время сеанса смеялся, ибо самый жанр фантастики представляется мне совершенной чепухой. Тогда же я и сформулировал свое отношение к творчеству Андрея Арсеньевича, позаимствовав слова Льва Толстого:

- Он пугает, а мне не страшно.

Но вернусь к "Зеркалу". Там меня постигло ужасное огорчение. Я услышал голос, читающий стихи за кадром, и голос этот принадлежал любимому и уважаемому мной Арсению Александровичу. Мне это было тем более отвратительно, что я знал некоторые подробности его биографии. В фильме есть такой эпизод. Героиня, то есть мать автора картины, тщетно ждет в деревне приезда мужа, и в это-то время реальный отец режиссера Арсений Тарковский читает свое любовное стихотворение, посвященное Марине Ивановне Цветаевой, - "Свиданий наших каждое мгновенье...". Дескать, мама тут ждет, а папа где-то предается любовным утехам. Это ли не хамство в самом изначальном, библейском смысле этого слова?.. Это ли не глумление над наготою собственного отца?.. Но я и еще кое-что знаю. Я знаю, что в момент возникновения романа Тарковского и Цветаевой он был женат не на матери Андрея, у него уже была другая жена... До сих пор не могу понять, как Арсений Александрович мог на все это согласиться...

Мы с ним больше так и не увиделись. Но в самый год его смерти я прочел нечто, что живо напомнило мне годы близости с ним, то давнее время, когда я так любил и его самого и его стихи. Одна московская газетенка опубликовала его старое, довоенное стихотворение, где я нашел мысли и чувства, которые с давних пор испытываю по отношению к самому для меня отвратительному виду искусства - кинематографу:

Я, как мальчишка, убежал в кино.

Косая тень легла на полотно.

И я подумал: мне покоя нет.

Как бабочка, трещал зеленый свет.

И я увидел двухэтажный дом

С отворенным на улицу окном,

Хохочущую куклу за окном

С коротким носом над порочным ртом.

А тощий вислоусый идиот

Коротенького за руку ведет,

Другой рукою трет себе живот,

А коротышка ляжками трясет.

Тут кукла льет помои из окна,

И прыгает от радости она.

И холодно, и гадко дуракам,

И грязный жир стекает по щекам.

И стыдно мне, когда другого в рот

Целует сердобольный идиот.

И Пат смешон, и Паташон смешон,

Но Пату не изменит Паташон.

И тошно мне, и голова болит.

Куда мне скрыться от моих обид?

1938 Мы особенно часто общались с Тарковским самое первое время после смерти Ахматовой. Союз писателей, как водится, учредил комиссию по ее литературному наследию. (Это была первая такая комиссия, теперь уже существует вторая.) Так вот Арсений Александрович был одним из членов, я - секретарем, а председателем - Алексей Сурков. Заседания наши происходили в Ленинграде. Впрочем, деятельность той комиссии была совершенно безуспешной. Наших рекомендаций и решений никто даже во внимание не принимал, и в конце концов комиссия перестала существовать.

А. Сурков сидит на председательском месте, я рядом с ним, несколько поодаль - прочие. Только что прозвучало предложение поручить подготовку посмертного сборника Ахматовой Лидии Корнеевне Чуковской . На это Сурков говорит:

- ЛичнО я прОтив Лидии КОрнеевны ничего не имею... НО вы пОймите меня правильно... КОгда письма, адресованные в наши советские инстанции, становятся дОстОянием инОстранных газет и их радиО раньше, чем дО-хОдят дО адресата, этО выглядит пО крайней мере страннО...

Тут я неожиданно для самого себя произношу:

- Да, это уже стало хорошей традицией... Сурков смотрит на меня с недоумением и неудовольствием...

Это заседание проходило в Ленинграде в феврале, если мне не изменяет память, 1967 года. Там мне особенно запомнился Виктор Максимович Жирмунский . Он говорил:

- Я могу сообщить присутствующим, что мною уже подготовлен текст сборника Ахматовой для большой серии "Библиотеки поэта". Но тут возникает проблема: кто напишет к этому сборнику предисловие? Я не могу написать:

"В 1910 году Ахматова вышла замуж за поэта, фамилия которого не сохранилась". Я таких предисловий писать не умею, и учиться этому мне поздно... (Тут надобно добавить, что в те годы запрещалось всякое упоминание в печати имени Н.С. Гумилева .) Затем Виктор Максимович поразил меня и всех присутствующих по меньшей мере странным сравнением.

Он говорил о преступном решении И.Н. Пуниной продать половину бумаг Ахматовой в Центральный архив, а другую - в Публичную библиотеку. - Разделить архив Ахматовой на две части,- говорил тогда Жирмунский, - это все равно что расчленить тело прекрасной женщины - голову отправить в Москву, а тело оставить в Ленинграде.

В этом месте академика перебила сотрудница Публичной библиотеки по фамилии Мандрыкина . Она стала говорить о достоинствах своего учреждения. Но Жирмунский решительно остановил ее:

- Вы меня тут не учите уважать Публичную библиотеку! Я был ее читателем, когда вас всех, сидящих в этой комнате еще не было в живых!

Мы с Арсением Александровичем Тарковским идем по Литейному в Союз писателей, предстоит очередное заседание ахматовской комиссии. Я указываю ему на серую громаду известного в Питере "большого дома" , в котором располагается КГБ, и говорю:

- Это здание строили два архитектора, итальянцы по происхождению, -

Ссылки: