Михаил Ардов: отец, моя школа

Я вхожу в кабинет отца. В комнате никого нет. Я приближаюсь к овальному столику, на котором стоит большая "трофейная" пишущая машинка "Мерседес". В нее заправлен лист бумаги. Я читаю слово, которое повторяется на странице много раз, "Ко-вер-ный"... Что это значит? "коверный"?.. Может быть, тут ошибка, опечатка? Наверное, надо печатать "коварный"... "Коверный", я это узнал много позже, означало "коверный клоун", а заложенный в машинку лист - часть сочиняемой клоунады для цирка. Этот "коверный" должен был на манеже произносить слова и выделывать трюки, изобретаемые моим отцом...

Ардов стал работать для печати с середины двадцатых годов. Начал он с театральных рецензий, потом принялся сочинять фельетоны и юмористические рассказы. Затем он стал соавтором Льва Никулина, писателя уже сложившегося, они вдвоем написали несколько комедий. Помню названия двух пьес - "Статья 114" и "Таракановщина". Запомнился мне и краткий диалог, который звучал за сценой в одной из пьес Ардова и Никулина :

"Извозчик! На улицу Проклятия убийцам Розы Люксембург и Карла Либкнехта! - А! На Проклятую?.. Полтинничек положим, барин.

К тридцатым годам Ардов стал известным юмористом, регулярно выпускал сборники рассказов и фельетонов, дружил с Зощенко , с Ильфом и Петровым .

Перед войной в Московском театре Сатиры шла его пьеса "Мелкие козыри", и он стал вполне преуспевающим советским писателем. На Ордынке появилась мебель карельской березы и красного дерева, был даже небольшой кабинетный рояль.

Я как-то спросил отца:

- А ты был знаком с Горьким ?

- Нет, - отвечал Ардов, - я его боялся... И в ответ на мое недоумение объяснил:

- Когда Горький вернулся из Италии, Сталин сделал распоряжение, чтобы все его просьбы и пожелания исполнялись неукоснительно. Я полагаю, сам Горький не вполне сознавал свое безграничное могущество. Он по-прежнему вел себя как истинный русский интеллигент, открыто заявлял о симпатиях и антипатиях... Так, например, без его вмешательства не мог бы быть напечатан "Золотой теленок" Ильфа и Петрова. Книгу практически уже запретили, но Горький просил наркома Бубнова напечатать роман, и тот не посмел ослушаться... Но с такой же легкостью, он мог и погубить человека. Стоило ему дурно отозваться о сочинениях какого-нибудь литератора, и все, и ты погиб, ты уже не сможешь печататься. А то и в тюрьму угодишь... Вот почему я боялся с ним знакомиться, даже попадаться ему на глаза...

После войны на Ордынке еще с год продолжалось относительное благоденствие. Весьма относительное, если принять во внимание всеобщую нищету и голод тех лет. А потом произошла катастрофа, вышло постановление ЦК о Журналах "Звезда" и "Ленинград" . В самом постановлении, да и в докладе Жданова, имя Ардова не упоминается, но изничтожать принялись не только Зощенку , но и вообще всех сатириков и юмористов. На несколько лет Ардова перестали печатать совершенно. Вот тогда-то исчез из нашей квартиры и кабинетный рояль, и почти все ценные книги, например, собрание сочинений Льва Толстого. Кормился, да и нас всех кормил, Ардов тем, что читал свои смешные рассказы в жалких загородных клубах, а еще писал репертуар для артистов эстрады и цирка.

На стене, обитой темно-красным шелком, висят большие фотографические портреты. Величественный старик в чалме, клоун в колпаке и с размалеванным лицом, и еще какие-то неизвестные мне люди. Но зато там есть фотография человека в смешной шляпе и с усиками: это - самый лучший артист на свете, обожаемый мною Карандаш ! Портреты эти висели в маленьком фойе при директорской ложе в цирке на Цветном бульваре . А еще там стоял небольшой столик с белой скатертью, а около него находилась приветливая и услужливая женщина, которая продавала бутерброды, пирожные и откупоривала нам бутылки с лимонадом... Ах, как я в детстве любил цирк!.. Насколько театр мне был всегда отвратителен своей изначальной фальшью, настолько цирк пленял своей естественностью. Лошадь, так лошадь, силач, так силач!.. А в этой тягомотной "Синей птице"- уродливые псевдодети, а в клетке - никакая не птица, а чучело... Директор нашей школы стоит в вестибюле возле дверей своего кабинета. Он в коричневом мятом костюме и с неопрятной шевелюрой. За сильную кривизну ног директор получил прозвище "Колеса". (Иногда это произносится и в единственном числе - "Колёс"). Он не выговаривает, как-то проглатывает буквы "р" и "л", и по этой причине каждый второй ученик с успехом имитирует его речь. Пронзительный взгляд директора выхватывает из толпы снующих детей мою фигурку, и он властным жестом подзывает меня к себе. Колёс слегка склоняется надо мною и говорит: "Мама в шко-е бу-а?".. Почему не бу-а?.. Кто тебе учиться мешает?.. Мы тебе мешаем?.. Почему ты мо-учишь?.. А?"..

Вспоминаю учителей своих, по большей части довольно жалких. Классная руководительница Наталия Дмитриевна. По причине все той же кривизны ног она носила прозвище Плоскодонка... А историчка, Антонина Георгиевна, была к тому же и парторг школы. В пятьдесят четвертом году она нам говорила: " В связи с Берием... Отец заглядывает в детскую комнату. "Зайди ко мне в кабинет, - говорит он, и в голосе его мне слышится некий подвох... (Этому предшествовало нечто вроде продолжительного нашего с ним спора. Мне было лет 12, и он уже был слегка озабочен будущей моей профессией. Тем паче, что я никаких определенных склонностей не проявлял, да и учился неважнецки. И тут вдруг я решительно объяснил ему, что желаю стать биржевым маклером. В 1950 году, в Москве это звучало более чем фантастически. Да к тому же Ардова коробила и самая низменность устремлений сына. А я, как назло, бессмысленно твердил: "Хочу быть биржевым маклером, больше никем. И вот я вхожу в кабинет отца. Там сидит гость - невысокий, плотный человек с лысой головой. "Познакомься, - говорит отец.

- Это - Георгий Александрович Амурский . Теперь он конферансье, а до революции был поверенным Путилова в делах Санкт-Петербургской фондовой биржи... Мой сын, - обращается он к гостю,- твердит, что хочет стать биржевым маклером...

- Деточка ты моя! - Амурский всплеснул руками. - Дорогой ты мой!.. Да ведь интересней этого ничего не может быть на свете!.. Вот ты представь себе, акции падают, а я в это время... И он пустился в восторженные воспоминания. Последнее, что всплывает в памяти - сконфуженное лицо отца, выражение, которое я видел нечасто.

И опять я уныло плетусь за директором школы. Меня только что выгнали с урока, и Колёса поймал меня в пустом коридоре. Теперь он ведет меня в свой кабинет, мы с ним спускаемся по лестнице. Он усаживается за свой стол, а я остаюсь стоять посреди небольшой комнаты. Колёса раздумчиво смотрит на меня и говорит:

- Зачем ты мне нужен?.. П-о-гу-й-щик, отстающий, ху-и-ган-ствующий э-э-мент.. И ведь все это - сущая правда. Году в пятьдесят втором отвращение мое к школе несколько приуменьшилось. Это произошло оттого, что в нашем классе сбилась небольшая компания учеников, которые по своему развитию превосходили прочих, а потому верховодили. И вот решили мы учредить нелегальный журнал. Идея всем очень понравилась. Придумали название - "Голос из-под парты" , собирались уже сочинять заметки. Я поделился этой новостью с домашними. После долгой паузы заговорил отец. Он довольно резко, почти без обиняков объяснил мне, в какой стране мы живем, и чем эта затея может кончиться не только для нас, но и для наших родителей. Наутро я шел в школу в большом смущении.

Я решил отказаться от участия в журнале и уговорить друзей вообще бросить эту затею. Но истинную причину этого решения мне бы не хотелось открывать в классе... Но, по счастью, все прошло очень гладко. Никто из моих товарищей не произнес о журнале ни слова, судя по всему, подобные разговоры с родителями произошли у каждого из нас.

Ссылки: