Рабочие в тюрьме

Процент рабочих в тюрьме на Шпалерной был незначителен. Основная масса рабочих проходит через "Кресты" и пригородные тюрьмы, но и здесь они были представлены довольно разнообразно. Больше всего меня интересовали рабочие, попавшие из-за дела "48-ми" . Служащие и рабочие СССР привыкли равнодушно голосовать за то, что требуется: против "английских лордов", которые, как говорил один оратор, "смотрят на рабочую власть в свои монокли и лорнокли"; против римского папы, который объявляет какой-то непонятный "крестовый поход"; против казни Сакко и Ванцетти, хотя она вызывала только недоумение, - почему с ними так долго носятся, когда своих в СССР кончают десятками, а может быть и сотнями, и никто об этом не беспокоится. Так же равнодушно голосуют за индустриализацию, коллективизацию, ударничество и прочее.

Некоторое безнадежное сопротивление бывает только при принятии постановления на новый заем - подписку, которая требует не меньше месячного заработка при стопроцентном участии, и отнимает процентов пятнадцать годичного заработка. И все же даже при такой последовательной и продолжительной тренировке не все рабочие спокойно выдержали предложение принять резолюцию о расстреле "48-ми" вредителей рабочего снабжения. В результате многие попали на Шпалерную. В нашей камере таких рабочих было трое. Один из них - коммунист и чех по национальности - попал за то, что сказал на собрании:

- Если такие вредители были и пять лет вредили, подтянуть надо ГПУ, что терпело такую контрреволюцию. "Подтянули" его самого. За бестактное замечание по адресу ГПУ ему предстоит концлагерь с обвинением по статье 58 п. 10.

Сидели рабочие и по обвинению во вредительстве. Больше всего железнодорожники. Трагизм их положения заключался в следующем: сначала на железных дорогах была введена "обезличка", то есть паровозы должны были обслуживаться любыми дежурными бригадами. "Обезличка" была объявлена особым революционным достижением. Каждое затруднение при введении этой системы, а затруднений не могло не быть при низком уровне железнодорожного дела в СССР, рассматривалось как сопротивление "обезличке" и вело в тюрьму в первую очередь паровозных машинистов .

Но ГПУ еще не успело закончить серию дел с "противниками обезлички", как сама "обезличка" была отменена, и вместо нее революционным достижением была объявлена "спаренная езда", то есть обслуживание паровозов только отдельными бригадами, которые должны были заботиться о них, как "хозяева", и нести за них ответственность. Теперь сажали в тюрьму сторонников отмененной "обезлички", как врагов "спаренной езды".

И те и другие, совершенно не намеревавшиеся противиться введению какой- либо системы, встречались в Шпалерке и вместе шли в концлагерь. ГПУ делало из них "вредителей", игнорируя технический вопрос, из-за которого представители обоих противоположных направлений оказывались преступниками.

Своеобразна была фигура поэта-пролетария. Он не принадлежал к тем ловким ребятам, которые именуют себя пролетарскими поэтами, воспевают индустриализацию, выпивают с гепеустами, волочатся за их дамами и, в общем, как говорится в СССР, "устраиваются на все сто двадцать процентов". Это был настоящий заводской рабочий, скромный, тихий, бескорыстно преданный поэзии, которую он понимал как служение правде. Он написал стихи о жизни завода. Писал он и раньше, но, от конфуза, никому не давал читать. Это стихотворение показалось ему замечательным, и он принес его в фабком (фабричный комитет) для помещения в стенную газету. Стихи, в которых он говорил о тяжелой рабочей доле, о голоде в семье, где много ребятишек, ему вернули, сказав, что с такой "контрой" (контрреволюцией) стыдно приходить в фабком и что вообще его идеология гнилая и вредная. В ту же ночь у него был обыск, взяли возвращенный ему экземпляр стихов, их черновик, еще два-три стишка и самого поэта. На допросе, потрясенный этой катастрофой, он, видимо, совсем растерялся. Мне он рассказывал с волнением все подробности, надеясь, что я ему помогу советом.

- Следователь говорит: "Это ты для агитации против советской власти писал?" Я ему объясняю, что агитации не было, что стихи я снес в фабком, а больше никому не показывал. Правда, не показывал, - подтверждал он, честно глядя на меня.

Следователь все слушал, а потом взял лист бумаги, спросил имя и про все, как полагается, и написал, будто я от себя показываю, что стихи написал с целью агитации против советской власти, что переписывал их для распространения среди рабочих на фабрике. Дает мне и приказывает: "Подпиши". Я ему говорю, что не так все это было, а он как заорет на меня: "Ты, - говорит, - такой-сякой, где находишься? Ты еще тут рассуждать будешь! Ты думаешь, нам есть время тут с тобой канителиться?" А сам из матери в мать ругается. "Пиши, - говорит, - сукин сын, когда тебе приказывают".

- Ну - спросил я его, потому что он остановился и тягостно замолчал.

- Ну, я и подписал.

- Зачем же вы это сделали?

- А что же было делать, когда он приказывает?

- Он бы вам велел подписать, что вы отца родного убили, вы тоже подписали бы?

- Нет, не знаю, может, и не подписал бы, - говорил он растерянно. Теперь-то что мне делать - спрашивал он в полном отчаянии, может быть, только теперь сознавая всю непоправимость своего поступка и не имея сил смириться с этой нелепостью.

- Я же не говорил этого, сам он все написал. Я думал, что если не подпишу, он опять скажет, что я против советской власти иду. Подписал, и вижу теперь, что себя сгубил. Мне советуют заявление написать, может быть, отменят этот протокол. Неправильный он, следователь сам знает. Зачем ему меня губить, я же не классовый враг, я - рабочий.

Разумеется, после подписания такого протокола положение его было безнадежно. Следователь получил от него все, что ему было надо, на допросы он его больше не вызывал, и ему оставалось только ждать срока.

"Пролетарское происхождение" облегчало положение только при настоящем, уголовном преступлении. Такой рабочий у нас был. Он украл шестнадцать кусков мыла в кооперативе. Казалось бы, дело простое, но ГПУ пыталось придать этому контрреволюционный оттенок, напирая на то, что воровство это было совершено в рабочем распределителе и, следовательно, со специальной целью подорвать рабочее снабжение. Рабочий этот был "стопроцентный", психология у него была самая правительственная, но настроение у него тоже было не из веселых после предъявления обвинения по статье 58 п. 7 (вредительство).

Свои ребята-рабочие его презирали и прозвали "Мыло"; уголовники издевались, что он взялся не за свое дело и зря поганит их мастерство, кроме того, закрадывался и страх перед явной угрозой ссылки в концентрационный лагерь. Но ГПУ отказалось от него, и он восторжествовал над всеми. После допроса, на котором он, возможно, не посовестился согласиться стать сексотом , то есть секретным сотрудником ГПУ, ему объявили, что его дело переводится в народный суд, то есть его будут судить как простого вора.

- Ура, советская власть! - орал он, когда его вернули в камеру. Все в порядке. Поезжайте без меня в Соловки, до свиданьице! - раскланивался он на радостях со своими товарищами рабочими. - Народный суд, ура!

"Принимая во внимание пролетарское происхождение, чистосердечное раскаяние и малую сознательность, считать приговор условным., - провозглашал он. Точно так и будет. Наша рабочая, советская власть - ура!..

Ссылки: