"Вредители рабочего снабжения", 1930

Надвигался такой террор, которого мы еще не видали. Не лично мы, а вся "интеллигенция как класс" была обречена. 22 сентября 1930г. "Правда" вышла под зловещим заголовком: "Раскрыта контрреволюционная организация вредителей рабочего снабжения", затем шли целые столбцы невероятных, потрясающих "признаний". Специалисты, возглавлявшие основные отрасли снабжения, мясные, рыбные и овощные тресты, крупные научные силы и лучшие практики объявлялись "вредителями", сами признавались в этом и подписывали свои показания. Представители всех крупнейших предприятий пищевой промышленности были в этом списке, как будто дело шло о выборах на какой-то съезд. Ошеломленные, сидели мы с мужем за газетой. Слухи об арестах среди специалистов накапливались все лето, но большинство из них были схвачены в последние дни. Страшно было подумать, куда это может привести, поистине апокалиптическая картина уничтожения и разрушения потрясала воображение. С дьявольским цинизмом все лучшие работники предавались на расправу ГПУ, очевидно, чтобы кого-то устрашить и создать предлог притянуть сотни других.

- Но где же факты - не выдержала я. Где факты их "вредительства", о котором до сих пор никто не знал и не слыхал?

- Факты? Какие могут быть факты - возбужденно бросил муж. Они и выдумать их не потрудятся. Возводить такую ерунду "критика взятых темпов", "неверие в восстановление хозяйства советской властью" - действительно открыли преступления! Не в этом дело,- кончил он мрачно.

- В чем же? Он протянул газету и нервно стал подчеркивать ногтем отдельные слова:

" Рязанцев : до сего времени я был врагом советской власти".

Каратыгин : вовлечен я был во вредительскую организацию проф. Рязанцевым"

Левандовский : прежде чем перейти к освещению вредительской деятельности...

Куранов : переходя к моей вредительской работе.

Дроздов : я входил в состав вредительской организации.

- Так все до одного. Всех заставили сказать одно и то же,- подытожил он.

- Да, это просто смешно и глупо. Кто поверит, что люди сами могли писать такие "признания", да еще выражаться так академически.

- ГПУ и без веры обойдется. Приговор же будет один, как одинаковы "признания".

Мы оба замолчали, Я понимала и не могла до конца понять. По выбору имен видно было, что все они намечены как жертвы, которые должны быть всем известны; чувствовалось, что вызывающий бесчеловечный тон газетами взят недаром. Внутри все восставало против очевидной нелепости. Можно прекрасно знать, что террор есть политический прием, а не орудие государственной справедливости, но принять террор - немыслимо.

- Зачем же? Какой смысл губить людей, которые работали, изобретали, создавали новые отрасли советской промышленности - невольно продолжала добиваться я.

- Зачем? Во-первых, потому, что пятилетка невыполнима , и надо оправдать себя в глазах рабочих, своих и иностранных; во-вторых, потому, что карман ГПУ подорван прекращением лесозаготовок, и им не получить кредитов, если они не припугнут правительство, а, может быть, им не хватает рабочей силы, - почем я знаю, я не политик.

- Но не расстрел же нужен.

- Не знаю. Почем мы знаем, сколько арестовано еще, кроме тех, кого заставили подписать признания. Это, несомненно, только начало.

На службе все возбужденно спорили о том же, подальше прячась от коммунистов и доносчиков из своей среды; все чувствовали надвигающуюся катастрофу и все пытались защититься логикой и понятиями человеческой справедливости.

По окончании рабочего дня в учреждениях, на фабриках, заводах, даже в школах всех сгоняли на митинги , заставляли "единогласно" принять требование расстрела, строили в ряды и вели по улицам, с плакатами, наскоро намалеванными черными буквами по кумачовым полотнищам:

"Приговор рабочего класса непреклонен - вредители должны быть стерты с лица земли".

"Смерть вредителям!" "Смерть контрреволюционерам!"

"Смерть всем врагам советской власти!" На митингах жены, сестры, отцы, братья, даже дети должны были голосовать за немедленный расстрел своих близких, массами арестованных за последние дни. Всех, кто при голосовании осмеливался не поднять руки за смертную казнь, сейчас же вызывали в местный комитет, допрашивали и объявляли, что им придется покинуть службу: "Помните, кто не с нами, тот против нас. И пощады мы не дадим",- заканчивался краткий разговор. Несколько рабочих и старых простодушных партийцев, задававших на митингах вопросы, будет ли расследовано судом это дело, и почему "вредительство" терпели столько лет, были вызваны в партийный комитет, затем они пошли в тюрьму, оттуда - в ссылку. Все остальные испуганно молчали , как будто уже были приговорены, и с бледными, обреченными лицами шагали под красными плакатами. Еще два дня зловещих выкриков газет, исступленных митинговых воплей, организовавших "общественное мнение", гудков автомобилей ГПУ, и днем и ночью носившихся по улицам Москвы и Ленинграда, добирая жертвы, и 25-го вышел страшный список 48-ми расстреляных.

1. Рязанцева, А.В. Профессор, бывший дворянин, члена правления

Центрохладобойни, - Руководителя контрреволюционной организации

2. Каратыгин, Е.С. Профессор, председатель сельскохозяйственной секции ВСНХ.

Руководителя контрреволюционной организации

3. Карпенко, М.3. , б. дворянина, главного инженера Хладоцентра - Организатора вредительства в Хладоцентре.

...

31. Никитина, С.П. , зам. председ. правления Волго-Каспийского рыбного треста - Руководителя контрреволюционной организации в Волго-Каспийском тресте.

39. Карпова, П.П. , - технического директора треста Сетеснасть - Организатора вредительства в изготовлении сетеснастей. И так 48 имен, 48 человек в полной силе жизни, знания и опыта, и - нечеловеческое слово - расстрелять .

Приговор приведен в исполнение. Пред. ОГПУ Менжинский . Если бы в обычное служебное время в учреждение вошли агенты ГПУ и застрелили тех, кто стоял во главе дела, и кого, следовательно, можно было выставить как "организаторов", чтобы затем с ними связать всех их подчиненных, впечатление было бы то же. Не лежали на полу окровавленные тела, часто даже не проводились обыски, в которых не нуждалось ГПУ, в своей работе пользуясь другими "доказательствами", но дела это не меняло. Подавленные чудовищной расправой, доведенные едва ли не до полусумасшествия, бродили оставленные пока "на свободе", но чувствовали все одно, - что смерть нависала, и спасения нет.

Действительно, в тиши тюрьмы расстрелы продолжались; только с открытым списком ГПУ не выступало. Говорили, что расстрел произвел невыгодное впечатление за границей, и потому решили продолжать втихомолку. Аресты шли такими темпами, что вскоре в некоторых отделах центральных учреждений не осталось никого, кроме сторожей и машинисток. Через два дня после расстрела "48" к нам прибежала перепуганная девочка, падчерица одного из погибших.

- Меня прислала мама. У нас вчера все описали, сегодня вывозят вещи. У нас все отобрали, все, даже мои книжки - губки у нее дрожат, глаза полны слез, но она торопится выговорить все, что ей поручила мать. Мама сейчас получила повестку, ее ссылают, она должна уехать завтра, куда-то далеко, она просила, может быть, я могу пока пожить у вас. Мама думает, может быть, меня не вышлют, потому что папа мой был ненастоящий, не родной папа, - поправляется она и разражается громким плачем.

- Я все-таки очень люблю папу и буду любить, а девочки в нашем классе голосовали, чтобы папу расстрелять. Я не хочу, не хочу больше в школу,- кричала она сквозь рыдания.

- Замолчи и успокойся. Говори толком: где сейчас мама?

- Пошла - тут глаза ее раскрылись от испуга - Она сказала, мама сказала, что пойдет в ГПУ. Ее там расстреляют, как папу, - рыдала она, готовая броситься куда-то бежать.

- Маму никто не тронет, перестань. Ты же видела, она сама туда пошла, не так, как папа. Ей, вероятно, нужно попросить, чтобы тебя позволили пока оставить здесь.

- Я не хочу, я не хочу без мамы, - заливалась она слезами, пряча лицо мне в колени, так что у меня все руки и все платье были мокрые от слез.

- И будешь с мамой, - успокаивала я, сама дрожа, как в лихорадке, потому что ссылки жен и детей никто не ожидал, и словно новая пропасть разверзалась.

Ты слушай: мама приедет туда (я даже еще не знала куда), найдет там комнату, работу, напишет нам сюда, и ты поедешь к ней. Подумай только, что другим будет еще труднее: у одной мамы двое маленьких ребят, и ей, наверное, не позволят их оставить здесь, а там нет ни гостиниц, ни знакомых, неизвестно, куда деваться с вокзала. Твоей маме будет гораздо спокойнее ехать одной, а в школу ты здесь можешь больше не ходить,- успокаивала я несчастного ребенка несчастьями других.

- Знаете, ту, сумасшедшую, тоже высылают.

- Не может быть.

- Мама говорила. С ней ее сестра поедет, она одна не может, ей опять совсем плохо стало.

- Ну, сиди пока тут с моим мальчишкой. Я пойду к маме, - сказала я, освобождаясь от ее цепких рук. Она немного успокоилась, а состояния ее матери я просто не могла представить.

В семьях расстрелянных творилось невыносимое. Женщин, обезумевших от горя, напуганных ребят, которые не в состоянии были понять случившееся и только в ужасе смотрели, как надрывались матери, высылали, отобрав все, кроме самого необходимого белья и одежды. Через три дня после расстрела отцов семьи должны были уехать в "вольную ссылку" , без средств, без помощи, не зная, где найти пристанище, так как с жильем везде до крайности трудно и тесно. Быть может, только глубина отчаяния спасла этих несчастных женщин. Машинально подписывали они повестки о ссылке, протоколы о конфискации, забирали детей и отправлялись в полную неизвестность. Судьба их вызывала не меньший ужас, чем гибель их мужей, но это и нужно было для террора.

А в это время люди, которым непосредственно еще ничто не грозило, не выдерживали атмосферы ожидания и страха и кончали жизнь самоубийством . Среди них оказывались ученые специалисты, кое-кто из честных партийцев, музейные, научные работники, молодежь. Количество самоубийств росло с такой быстротой, что газетам запретили эти сообщения .

Пожилые люди умирали в эти дни своей смертью, но скоропостижно: сердце не в силах было выдержать новое коммунистическое наступление. Прошла какая-нибудь неделя со дня расстрела "48", а над интеллигенцией как будто пронеслась чума: тысячи сели в тюрьмы, а на оставшихся страшно было смотреть. Никто больше не спорил и не ждал справедливости и не надеялся на собственную правоту. Тюрьма, расстрелы, ссылки надвигались на всех, и стыдно было ждать пощады от судьбы, когда друзья лежали зарытыми в безвестной яме, а жены их и дети мучились, раскиданные где-то в глуши.

Ссылки: