|
|||
|
Если враг не сдается [Войнович В.Н.: травля за "Чонкина"]
Может быть, на другой день после этого события мне позвонил Виктор Николаевич Ильин и попросил зайти к нему. - А по какому делу? - спросил я. - Вы знаете, по какому,- было отвечено сухо. - Я не знаю, - слукавил я. - Скажите. - Это не телефонный разговор,- сказал генерал. Я пришел. - Вы знаете,- Ильин указал мне на стул,- зачем я вас пригласил? - Не знаю. - Я полагаю, вы знаете, что ваше произведение опубликовано в зарубежном антисоветском журнале? - Нет, не знаю. А какое произведение? - У вас есть произведение про какого-то солдата? - Есть. И даже не про одного. - Но вы знаете, о каком именно идет речь. - Не знаю. - Я продолжал валять дурака. - А мне кажется, вы знаете, но не хотите сказать. Его фамилия как-то на букву "Ч". Чтото вроде Чомкина. Тут я решил немного раскрыться и сказал, что у меня есть некое сочинение о солдате Чонкине, но это не повесть, а маленькое начало большого романа. Тем не менее он стал настаивать на том, что написанная мною вещь именно повесть. Я, признаться, не сразу понял, что на определении жанра Ильин, а потом многие другие, кто меня впоследствии прорабатывал, настаивали не зря. Потому что начало романа - это начало, которое теоретически может продолжиться непредсказуемо, а законченная повесть - это законченное преступление. - Вы опубликовали антисоветскую повесть, - тупо повторял Ильин. Я так же тупо возражал: - Я не публиковал антисоветскую повесть. Я не пишу антисоветские повести. Так мы препирались долго и бесполезно. Он требовал, чтобы я признался, что написал антисоветскую повесть, и немедленно отреагировал на публикацию. Я возражал, что смогу отреагировать на публикацию только после того, как мне дадут журнал, чтобы я мог убедиться, что напечатана действительно моя вещь, а не чужая под моим именем, и напечатана в том виде, в каком написана, а не в искаженном. - Ну почему же вы думаете, что они ее исказили? - Потому что раз они - антисоветский журнал, значит, способны на любые провокации, - лукавил я. - Или вы думаете, что они не способны? Думать так он, конечно, не мог и в конце концов признал мое требование резонным. Согласился, что я имею право посмотреть журнал, и обещал достать мне его и показать. Обещал очень неохотно, потому что и сам, несмотря на свое генеральское звание, к такого рода изданиям не был допущен. Я со своей стороны выразил не очень искренне недоумение, обиду, протест, возмущение, что меня обвиняют в том, что еще не доказано. Не доказано, что мое сочинение антисоветское, не доказано, что именно оно опубликовано в журнале "Грани", а если даже оно, то как я могу быть уверен, что его не исказили, не сократили, не добавили что-нибудь от себя. И почему же, спросил я Ильина, никто еще не доказал, что это текст мой и напечатан с моего разрешения, а меня уже обзывают публично собственным корреспондентом журнала "Грани", антисоветчиком и на меня уже обрушивают карательные меры. Такое обращение со мной, сказал я Ильину, вряд ли может подействовать на меня положительно. Старое это прошлое, давным-давно быльем поросло, и многих подробностей я уже, конечно, не помню, но помню только, что все лето 1969-го, и осень, и зиму, и следующее лето меня куда-то вызывали и не то чтобы допрашивали, но льстили, соблазняли посулами и пугали последствиями, что если я не покаюсь, не "разоружусь перед партией", к которой я не имел отношения, не признаюсь публично, что написал повесть очернительскую, клеветническую, антисоветскую и даже хуже того (я-то думал, что ничего хуже не бывает) - антинародную, то последствия для меня будут хуже, чем плохими. А вот если разоружусь и признаюсь, то все будет прекрасно. Формулировку, что антинародная повесть - это хуже, чем антисоветская, я услышал сначала от самого Ильина, потом ее стали повторять все допрашивавшие, потом я понял, что она выношена где-то в недрах ЦК КПСС-КГБ для возбуждения возможного гнева народа. Потому что словом "антисоветский" (они это уже сами знали) и автора не обидишь, и народ не разгневаешь, а вот антинародное - это то, за что народ может вполне и побить. Собственно говоря, происходившее в шестьдесят девятом и семидесятом годах мало отличалось от того, что было со мной в шестьдесят восьмом. Бесконечное количество проработчиков, которые заставляют признать, что я своими писаниями или действиями нанес урон (огромный) советской стране, что свое клеветническое произведение (чаще его называли "так называемое "произведение" и слово "произведение" брали в кавычки, чем все свое утверждение лишали смысла). Утверждалось, что так называемое "произведение" я писал по заданию ЦРУ или Пентагона " с целью подорвать мощь Советской армии и основы советского строя. Мне предлагалось это признать немедленно и по-хорошему, а если я этого не признаю, значит, нахожусь по ту сторону баррикад, то есть с нашими врагами, а к таким у нас отношение простое, с такими мы поступаем по Горькому: если враг не сдается, его уничтожают. Ну и, разумеется, начальство давит с одной стороны, а близкие люди - с другой. Лидия Николаевна Смирнова хлопотала за меня перед Шапошниковой , а потом прибегала ко мне: - Володичка, ну пожалуйста, ну придумайте какие-нибудь слова. Ну признайте, что вы это написали не подумав, не представляя, что из этого может получиться, а теперь поняли и сожалеете. Ей вторил ее многолетний любовник, снимавший ее во всех своих фильмах, Константин Наумович Воинов . Дети, когда я к ним приходил, просили у меня игрушки, на которые у меня не было денег. Прошло много времени, пока Ильину для проведения со мной дальнейшей работы выдали "Чонкина", под расписку или под честное слово, не знаю, но не журнал, а ксерокопию, которую он мне и предъявил как вещественное доказательство. Я эту копию повертел, полистал. Попросил дать мне домой: прочту, верну. Ильин нахмурился: - Нет, домой не дам. Читайте у меня в кабинете. - Знаете, - отвечаю, - у вас в кабинете я читать не могу. Тут обстановка на меня давит, буквы пляшут перед глазами, телефон все время звонит, люди туда-сюда ходят, не могу, извините! - Идите в приемную. Там стоит диван, на нем можно сидеть, можно лежать, никто вам не помешает. Ссылки:
|