Смерть отца, Феликс, 1878

В начале Марта 1878 года, я возвратилась домой в Смоленск. То-то радости было при встрече с Папою . Сколько рассказов накопилось, не ладили мы только в мнениях о князе. Но с 13 Марта Папа почувствовал себя нехорошо. Едва-едва уговорили мы его полечиться. Один только старичок, доктор Блинников угодил ему медицинской помощью, но, как нарочно, последнего в апреле вызвали в Москву по делам, и Папа перестал лечиться, все дожидал своего врача, а между тем слабел, и 9 апреля согласился пригласить доктора Дашкевича . Последний не нашел ничего опасного, но Папа сам делал намеки на близость своего конца, которых мы конечно не понимали. Так, например, он, не прекращая своей деятельности до последнего дня, убрал все свои бумаги и вещи в комнате, велел вымыть чернильницу, сказав, что больше она ему не понадобится. Рассчитываясь обыкновенно сам с врачом, приказал на другой день отдать Дашкевичу деньги, когда приедет и т.п.

Но мне отрадно было беседовать с Папою о предстоящем лете. Я сообщила ему, что, так как он пускал меня и в столицу одну, то вероятно позволит поселится одной с прислугою и племянником на нашей даче, где я, устроив все, буду ждать его в гости. Папа, узнав, что я не поеду далеко к брату и в Тростянку, пришел положительно в восторг, все улыбался при мысли об этом и немедленно приготовил мне рублями сто рублей на мелкие расходы на даче. Только относительно В.М. Вороновского он не мог успокоиться, и, кажется, готов был взять с меня клятву, чтобы оградить от возможности сближения, но я успокоила его, сказав: "Не нападайте напрасно на этого человека, Папа, и знайте только то, что, если бы не он, у Вас теперь может быть не было бы дочери". Он задумался, но, не получив дальнейшего разъяснения, не задавал больше этот вопрос.

Хотелось очень Папе благословить меня с князем Вадбольским, я же обещала ему только не отталкивать этого человека и узнать его хорошенько, если он явится сам в Смоленск. Вечером 9-го Папа был еще на ногах, простясь со всеми по обыкновению, просил спать спокойно и не позволил никому ночевать в его комнате, где потушил даже огонь. Находясь рядом с комнатою больного, я долго прислушивалась, но Папа заставил меня потушить свою свечку и громко произнес свое последнее слово "благодарю". Непоколебим и тверд был этот человек в своей жизни, таким он остался и до последней минуты. Все спали, когда он переселился в вечность с улыбкою на устах.

Я осиротела и глубоко чувствовала потерю свою. Все суетились вокруг умершего, я же, притворяясь спящею, делила свое горе с подушкою. Мне казалось, что никто из окружающих не может понять мое горе, и я дала себе слово ни при ком не проронить ни одной слезинки. Траур, суета, толкотня любопытных, - все раздражало меня внутренне, и каждой барыне, говорившей светскую фразу участия, мне хотелось ответить насмешкою, или обличительною дерзостью, что я и сделала при встрече с М. Бирюковой.

Отца похоронили на третий день (по желанию Маmаn), несмотря на его завет не хоронить целую неделю. Была страстная, я говела и нашла великое облегчение в своем горе, получив неожиданную возможность принять участие в горе другой личности, а именно в судьбе дочери нашего священника Рае Алмазовой . Драму этой девушки я описывала однажды в письме, поэтому не стану повторять ее, а просто, если найду, то приложу это письмо для уяснения моих отношений с несчастной. Несчастье ее заключалось в том, что, посвятив все силы для окончания гимназического курса из первых, она не была понята родными и, получив по их воле очень дурное место, где ее нравственно оскорбили, 18-ти лет сошла с ума. Отдавшись всей душей наблюдению за больной девушкою и стараясь помочь ей, я невольно чувствовала какое-то успокоение и довольство, что я так стойко и, по- видимому, легко переношу собственное горе. Это делало меня положительно счастливою, я была даже весела к немалому удивлению окружающих. Больше всего их смущало то, что несмотря на разные приметы, я осмелилась трогать и разбирать разные вещи и письма дорогого Папы до шести недель.

Наступила ночь на великую субботу, и я, вдохновленная своим нравственным настроением, отправилась в первый раз в жизни к заутрене в два часа ночи. Что за прелестное было утро, когда мы вышли с крестным ходом! Ранняя весна и проснувшиеся птички так чудно гармонировали с торжеством великих дней. Я возвратилась домой в замечательно хорошем настроении, но вдруг сильно ослабела и почувствовала впервые такой упадок сил и сердцебиение. Я лежала и едва шепотом могла произносить слова.. Вероятно, то были последствия пересиливания горя и удерживаемых слез. Однако, приняв нервных капель, я несколько окрепла и стала одеваться, чтобы ехать к исповеди и причастию. Все это было как-то необыкновенно торжественно - и белый новый наряд, и это светлое душевное настроение, и ласковое обращение Маmаn во время сборов к великому таинству, - все радовало меня, даже у крыльца стояла новая хорошенькая карета, которую Папа приобрел перед своей кончиною, так что, садясь в нее в первый раз, я невольно подумала: "точно под венец везут меня.., и хорошо было бы ехать под венец в таком чудном настроении как теперь!"

Вдруг, гляжу, мы останавливаемся у подъезда дома Вороновских, но дверь заперта, и пустынно выглядит помещение за отсутствием хозяев, которые уехали в Петербург лечить Михаила Ивановича электричеством. Остановились мы у их дома потому, что кучер вздумал тут осведомляться, по какой улице ехать к церкви. Повернули по Аврааменской, смотрю, у окна в доме Дундукова, где тогда впервые видела я из коляски Азанчевского, сидят две девушки и плетут прелестный венок из белых и розовых цветов. "Только этого и недостает к моему наряду", - дополнила я свою фантазию. В церкви мне было так хорошо, так легко было молиться, никогда больше не приобщалась я с таким религиозным вдохновением, как тогда. Дома, кроме обычных членов семьи нас уже дожидал с поздравлением кузен Феликс .

Пора мне упомянуть, что эта редкая личность становилась для меня с каждым днем все дороже и дороже. Я узнавала в Феликсе, приходившем к нам ежедневно, дивного человека, он был всегда такой ласковый, сердечный, предупредительный, а главное, поражал своим умением проникать в душу другого. В особенности, он принимал во мне горячее участие после кончины Папы. Он один, изучив меня самым тонким образом, мог отговорить меня от того или другого поступка, просто задевая мое самолюбие, так что иногда я исполняла его желания, совсем того не замечая. Малейшее дурное настроение мое моментально подмечалось Феликсом, но что всего удивительнее, так это его уменье отгадывать причину вызвавшею таковое. Иногда его проницательность даже сердила меня.

Феликс был католик, но несмотря на это, он отправился вместе с нами к заутрене на Светлое Христово Воскресенье. Мне было очень приятно. Так как отношения наши становились очень дружескими, я рассказывала ему многое из своего прошлого, делилась заботами о Рае Алмазовой и только умалчивала относительно своих чувств к В.М. Феликс принимал во всем горячее участие и потому не удивительно, что настоящее светлое настроение мое невольно заражало и его. В церкви мы оба были какие-то сияющие. Когда пошел крестный ход, то он, ведя меня под руку, сказал:

"Вот Юля, мне следовало бы идти на запад, а я иду с тобою на восток". Странно, мне невольно захотелось молиться во время крестного хода о том, чтобы он принял православие и мог быть похоронен рядом со мною. Впоследствии я вспомнила эти слова, бывшие как бы предсказанием.

Суетясь всю страстную неделю, я не успела убрать к празднику свою комнату и, возвратясь от заутрени, решила заняться этим утром, когда встану. Между тем, мы стали разговляться. Феликс обижался, что я не похристосовалась с ним в церкви и поэтому я поцеловалась с ним дома, да заболталась, по обыкновению, и вдруг слышу затаенный разговор Агаши с кем-то в другой комнате, чуть ли не с Маmаn, что мне совсем неприлично так увлекаться Феликсом. Мих. и все время только с ним и шушукаться. Такое неожиданное подозрение взорвало меня, грязный взгляд на самые чистые отношения до того возмутил меня, что вызвал накопившиеся слезы. Феликс, конечно, начал утешать меня и скоро успокоил.

На другое утро, когда я начала уборку своей комнаты, переставляя многое поставленное не по моему вкусу, а по желанию отца, я встретила положительно целую бурю от Маmаn, что "нарушать порядок, установленный отцом грешно так скоро, а подымать пыль и уборку в такой праздник чуть не святотатство", - но я ответила, - "что это мое дело, и грязь уж вовсе не прилична празднику". Таким образом, конечно, раздула недовольство. За обедом Маmаn ни с того, ни с сего вздумала останавливать меня, "чтоб я поменьше болтала" и т.п. Одним словом, вечером Алеша вдруг явился ко мне со стаканом рвотного, уверяя, что я нездорова и должна выпить. Эта выходка взорвала меня до чертиков, и если б не Феликс, я не знаю, чем бы это кончилось.

Но и Феликс смолк, когда я, уходя с ним в темную гостиную от преследования, закричала на родного брата: "Прочь! Не подходи ко мне с подобными утешениями (и действительно в эту минуту я не могла переносить его присутствия). Ты обезьянничаешь и несешь рвотное подобно покойному отцу, но, во-первых, это не всегда кстати, во-вторых, среди поступков отца, как бы он ни был умен, надо уметь различать те, которые полезны к применению, и те, которые могли быть и ошибочны", и я продолжала отстранять Алешу, подходившего ко мне со стаканом...

"Не беспокойся обо мне, у меня есть действительно брат, который, как истинный друг, понимает меня (я взяла Феликса за руку), а ты иди лучше к своим детям и учись быть им отцом. Это твой священный долг, одними благословениями ты не сохранишь их... Гляди - старшему сынку твоему едва 7 лет, а он уже свыкается с кличками весьма не привлекательными, которые адресуются тебе при нем, так, например, недавно, когда ты его наказал за дело, я слыхала от Агаши подобное утешение: "не плачь голубчик, я не дам тебя этому черту в обиду, он сгубил Петю, сгубит и тебя". И это говорится про отца ("Боже"), да я бы шею свернула этой ведьме, если б она посмела сказать так моему ребенку, а ты, ты видишь это воспитание и робко молчишь... Покорный, мол, сын". И долго бы длилась эта желчная правдивая речь, но Феликс уговорил Алешу уйти, а потом взял мою руку и крепко поцеловал... Я ответила совершенно неожиданно для него тем же, в силу убеждения - давать целовать руку только тому, кому сама могу поцеловать, т.е. кого уважаю.

Мы сидели молча, но я чувствовала, что эта душа волнуется вместе со мною и хорошо понимает меня. Наконец, я объявила Феликсу, что мне не под силу эта сфера, и что я готова убежать сейчас же, хоть к знакомым, но родной друг успокоил меня, уговорил лечь спать и сам остался у нас ночевать. На другой день я была удивлена неожиданным приходом Соф. Пав. Шевандиной . Надо сказать, что в ее жизни предстояла большая перемена. Она была невестою. Во время моего пребывания в Петербурге она много выезжала, увлеклась каким-то артиллеристом Вороновым и дала ему слово. Покойный отец мой очень симпатизировал Соф. Пав. и потому вместе со мною немало опасался за поспешное решение Соф. Пав. Но, будучи болен, сам не мог высказать ей свой взгляд, а Соф. Пав., став невестою, ни у кого не бывала, поэтому Папа просил меня побывать у нее, поглядеть на жениха и поделиться потом своим мнением об этом воине, вскружившем Соф. Пав. голову. Просидев у Соф. Пав. вечерок, я пришла к убеждению, что ее опутывают недобрыми сетями и заметила это из разговора с ее женихом о новой драме Островского "Последняя жертва". Я была поражена его горячею защитою в пользу героя этой пьесы, первейшего подлеца, надувающего свою невесту! Отец после моего рассказа об этом вызвал С. Пав. к себе и за несколько дней до смерти своей уговаривал ее именем ее покойного отца отложить свадьбу и разузнать жениха хорошенько.

Не знаю, насколько повлияло на нее это увещевание умирающего, но теперь она пришла ко мне, по обыкновению веселая, говорливая и, просидев часок-другой, вдруг объявила: "А знаете ли Ю.П., зачем я пришла к Вам теперь? Убедиться, здоровы ли Вы, потому что вчера от Вас пришла Надежда Сер. (одна старушка), не заставшая Вас дома и объявила, что Вы, по словам Агаши, сошли с ума. Но я решила пойти к Вам сама и убедиться, потому что сплетням не верю". Такое отношение Соф. Пав. к весьма щекотливому для меня слуху очаровало меня. За одно это я стала уважать ее, дружески проговорила с нею весь вечер о себе, но, между прочим, сказала такую фразу: "Да, если верить всем сплетням, то Вам давно пришлось бы бежать от своего жениха, а мне от самой себя". Соф. Пав. пристала с допросами: "что говорят о ее женихе?", я отнекивалась, заявляя, что не придаю значения сплетням, а сама лично, весьма серьезно смотрю на такой важный шаг, как брак, и если она хочет знать мой взгляд вообще, то готова дать ей прочитать одно из писем к Анюте Вороновской с рассуждениями на эту тему.

С.П. попросила, но на другой день это письмо было отвезено мне женихом ее, который явился в первый раз, настоятельно требуя, чтобы я назвала ему лицо, оклеветавшее его, с намерением вызвать на дуэль, потому что Соф. Пав. готова отказать ему из-за этого. Я ответила на это, что если Соф. Пав. его любит, то нечего ему бояться, ничто и никто не может тогда поколебать его счастья и ушла. Возвратясь к Соф. Пав., он сумел успокоить ее и настроить против меня. У нас пошла письменная перебранка, но это послужило к восстановлению моего реноме в своей семье, так как Маmаn читала весьма логично изложенные ответы мои Соф. Пав. и убедилась в невредимости моего рассудка.

Ссылки: