1875, Владимир Михайлович2

Занятия свои я распределила теперь уже более целесообразно. Получив неодобрительное мнение кузины о французском переводе, я, ввиду того, что когда-нибудь приведет же меня Господь в Питер, достала программу экзамена на сельскую учительницу при столичном испытательном комитете и стала сперва сама готовиться к этому наилегчайшему испытанию. Я совсем не была знакома с подобными официальными отчетами своих знаний, дающими уже некоторые права именно на ту деятельность, к которой я с детства чувствовала особенное стремление. Будучи сама 13-ти лет, учила преупрямую девочку Дуню, дочь нашей кухарки, и, ломая эту упрямую натуру, видела, что обладаю немалым терпением. Учились мы с нею нередко потихоньку, так как ей не позволяли учиться наши домочадцы, находя это лишним для простой девочки, а мне не позволяли учить, "тратя время на пустяки". Я развила в Дуне необыкновенную привязанность к себе, искреннюю любовь и веру в Бога и замечательное стремление к ученью. Это возникло, конечно, благодаря расположению ко мне, лично дающей пример ревностными занятиями, но успех учения Дуни шел медленно, потому что я за ее упрямство не умела придумать иногда иного наказания, как угрозу не учить ее за это час, день, два и, выдерживая характер, несмотря на слезы девочки, теряла время, да и вообще не умела учить, сама этого не сознавая.

В то время, к которому относится мой рассказ, я имела трех учеников, так как к Дуне прибавился начинающий азбуку племянник мой Володя, не менее упрямый и избалованный донельзя мальчик, да еще Саша Вороновский приходил заниматься немецким языком, готовясь в гимназию. Кроме того, я серьезно отдалась чтению и изложению прочитанного и действительно видела, что голова светла. Таким образом, время летело совсем незаметно, тем более, что я нежданно негаданно завоевала некоторую свободу в образе действий, да приобрела еще доброго, любящего человека в лице кузена моего Феликса , посещавшего нас ежедневно. Этот родной относился ко мне с замечательною теплотою и вниманием, но, будучи несколько загадочным, заставлял меня сперва несколько сторониться его. Что же касается до завоевания свободы, то вот, как это случилось.

В бытность мою в Тростянке я вспомнила, что одна из моих знакомых барышень просила меня достать у Анюты маленькую иллюстрированную физиологию. Уезжая, я и попросила провожавшую меня Анюту захватить эту книжку. Приехав с самым ранним поездом, я утомилась и дома улеглась спать днем, поэтому не видела когда Агаша с Маmаn разобрали мои вещи, так как им понадобился саквояж. Уже через неделю, когда моя знакомая спросила у меня, привезла ли я для нее книгу, я спохватилась искать ее и, нигде не найдя, думала что Анюта увезла ее нечаянно обратно. Но последняя ответила отрицательно, и тогда только я поняла в чем дело.

Стала пристально присматриваться к полочкам с книгами у отца и, несмотря на сделанную обертку, узнала пропавшую. Этот поступок тайного похищения возмутил меня. Выждав минутку отсутствия отца, я отплатила тем же, т.е. взяла книгу обратно, не сказав.

Отец, вероятно, скоро заметил это, но молчал еще несколько дней, пока у нас в доме не пропала серебряная ложка. Тогда он торжественно призвал меня вечером через лакея в свою комнату и строго, но тонко спросил: "не шарила ли я в его комнате, искав пропавшую ложку". Я не люблю окольных путей и потому прямо ответила, что не имею обыкновения шарить, а беру прямо то, что мне нужно, и действительно взяла свою книгу, не сказав, поступив так по его же примеру. Насколько этот ответ задел отца, трудно было заметить, но протянув обычное "да", он начал свою длинную нотацию, и с каждой фразою становился все раздраженнее, говорил о том, как он любил меня, как берег, как стремился сохранить в своей единой дочке тот перл невинности и чистоты, который составляет незаменимое украшение девушки, что считал меня невинною как ангела, что хотел видеть во мне образ покойной матери, которая, когда вышла замуж, была совершенно несведуща в тех циничных сведениях, которые совсем не нужны для девушки, что моя Maman, дожив до 60 с лишком лет, пришла в ужас от иллюстрации и содержания перехваченной книги, что он сам, наконец, не мог читать ее без содрогания при мысли, что такие книги предлагают для чтения нынешним женщинам. "И вдруг, я узнаю", - продолжал отец, - что ты читаешь такую книгу, читаешь, благодаря знакомству с этим мерзавцем, которого я никогда не допущу к себе в дом, и что же смотрят его беспечные родители, чем ограждают они от такого пагубного влияния свою дочь? О, я не оставлю этого, я покажу им, какое зло они допускают в своей семье и осмелились внести в мою..", - заключил, наконец, отец задыхающимся голосом.

Выслушав эти незаслуженные жестокие упреки себе и близким мне людям, я почувствовала, как ужасно сжалось мое сердце, но с неменьшею твердостью отвечала, вынужденная в первый раз в жизни говорить о том, о чем всегда молчала, боясь огорчить отца упреком за прошлое, которое он и не знал:

"Удивляюсь, Папа, как охраняли Вы меня от всего дурного, когда не знаете многого, от чего в детстве пришлось мне страдать. Верю, что любите меня, но за что же обижаете, когда узнали такую, какая я действительно есть, и хотя я не настолько несведуща, какою была мама, может быть пострадавшая именно от этого, так как не умела гигиенически оградить свой слабый организм от вредных влияний замужней жизни, но, тем не менее, не знаю, за что же стоит больше любить ту дочь, которую заставляли скрытничать перед любимым отцом, притворяться и даже гнусно врать, чем ту, которую вы узнали сейчас, говорящую Вам правду, стремящуюся к прямым отношениям с Вами без посредничества разных сплетниц вроде Агаши, Пелагеи и т.п. Наконец, в настоящую минуту вы напрасно обвинили не только меня, но и тех лиц, которые решительно ни в чем не виноваты, и которых я всегда буду уважать. Просветиться физиологическими сведениями, и не без пользы, я успела очень давно, и теперь брала книгу вовсе не для себя. Что же касается до взглядов других родителей, то они действительно противоположны Вашим, и в серьезном знании изнанки жизни они видят только средство к ограждению неопытной девушки от зла и от пагубных ловушек, в которые нынче так легко попасть сентиментальной барышне, представляющей себе все в розовом цвете".

После такого неожиданного отпора я дождалась того, что отец впервые вытолкнул меня за дверь своей комнаты. Больно отозвалась в моем сердце эта борьба понятий отцов и детей, но я твердо пошла в свою комнату, сказав два слова: "я не заслужила этого и теперь не переступлю Ваш порог, пока Вы сами не согласитесь с моей невиновностью". Скрепя сердце, я даже насильно поужинала, гордо глядя на всех любопытных, видимо, ожидавших чего-то ужасного, либо повторения прежних историй при помощи рвотного и т.п. И, правда, стены моей кельи были свидетелями тех рыданий, которым я ночью дала простор, но у меня теперь был друг, и скоро я успокоилась, излив ему письменно все свое горе. Кроме того, я написала Анюте и Елене Петровне, предупредив о предстоящем объяснении, и наконец уселась за краткий дневник своего детства, где описала, как постоянный ход своего развития, так и 4-летнюю пытку побоев, которая для всех была неизвестною.

Утром, после подобной бессонной ночи я чувствовала себя отлично, так как вылила все горе на бумагу, а совесть моя была спокойна. Уснув на часок, я встала и отправила с маленьким внуком дедушке (т.е. Папе моему) приготовленное сказание, уяснившее все вчерашнее и мое детство, оделась и, впервые не говоря никому ни слова и не спрашивая позволения, ушла из дома одна без лакея на целый день. Нагулялась, побыла в церкви и у знакомых, а в 9 часов возвратилась, не встретивши ни от кого замечания.

Так тянулось дело две недели, но самостоятельность была завоевана навсегда. С отцом мы не здоровались и не говорили, однако, он заявил мимоходом, что пишет мне ответ, и действительно через две недели я получила длинную меморию всей его жизни, где он описал, как с 21 года был опорою семьи своего отца, как воспитал всех братьев своих, как относился потом к своим детям, желая им только полного счастья и недоумевая, как скрылась от него закулисная сторона моего воспитания, но видно было, что ему очень больно узнать это и точно в награду за эти напрасно вынесенные страдания он с этой минуты предоставил мне свободу.

Старик Вороновский не замедлил явиться и вел с отцом прение прекрасно, они расстались довольно хорошо, и с этого дня мы с отцом помирились.