Свадьба Вайнштейна Г.М.

Наконец настал знаменательный день свадьбы - 29 октября. Венчание назначили около 2 часов дня в церкви села Николаевка, где Щекины были прихожанами. Я приехал в Сергеевку с моим старшим братом Осипом Марковичем и тетей Цилей . Вскоре после нас приехала Мария Никаноровна Бурнашева - моя посаженая мать - и с ней молоденькая гувернантка Загоскина , никогда, как оказалось, не видавшая свадебного обряда. Внучка известного в XIX веке литератора Загоскина , она круглой сиротой поступила в Смольный институт и по окончании института попала в гувернантки к Бурнашевой. Ростом, общей внешностью, манерами походила на Юличку и вполне гармонировала с ней в качестве так называемой подружки.

Как всегда, в это время года в черноземной полосе, после длительных дождей, все проселочные дороги и тропинки представляли собой сплошную грязь. Проехать можно было лишь с неимоверными усилиями - вполне могли застрять в поле или сломать экипаж, но, в общем, все обошлось благополучно. Я уехал в церковь со своими родными раньше невесты. Невесту я встретил на паперти и, предложив руку, торжественно ввел в церковь в полной уверенности, что мое счастье в руках этой маленькой Юлички. В окружении молчаливых близких и любопытных я вел к аналою свою будущую подругу жизни, полный благоговения.

В Сергеевке мой слух давно уловил нашептывания Марии Аркадьевны: "Если, Юличка, идя к венцу, раньше ступишь на коврик, то будешь главой семьи. Запомни хорошенько". В этом наставлении чувствовалась порода, кровь поколений, и я его не забыл. Помнила ли Юличка, не знаю, но, подведя ее к аналою, я намеренно задержался на полшага и, пропуская невесту вперед, тихо сказал ей: "Пожалуйста". Кто из нас фактически ступил первым на коврик, не помню, но мой жест как будто заметили. Ведь окружающие, что называется, ели нас глазами. Во все время венчания я себя чувствовал легко, свободно. Юличка мне казалась углубленной, усердно молилась. Когда расщепленным старостью голосом дьякон Овечкин, как бы боясь, чтобы его не остановили, торопясь, провозгласил: "Да-а-а убо-ится же-е-е-на мужа сво-о-о-его!", я слегка прижал к себе локоть Юлички, шепнув: "Слышите?" - она покраснела и ласково на меня взглянула.

Наконец длительная церемония венчания кончилась; начались поздравления, объятия, поцелуи. Из деревни я ехал с Юличкой в карете. При спуске с горы к дому в Сергеевке я уронил носовой платок, свалившийся в канаву. Я его не поднял. Этому ничтожному случайному эпизоду дали какое-то объяснение, но я его не помню. В Сергеевке молодых встретили дядя и тетя у порога, покрытого шубой, по которой мы прошли (таков обычай), чтобы принять благословение иконой.

Подали шампанское, поздравляли молодых, кричали "ура", "горько". Затем обедали, пили водку, вино, шампанское, вновь бесконечно кричали "ура" и "горько", заставляли молодых целоваться, что заметно конфузило Юличку. В числе бесконечных тостов выделялись тосты дяди Аркадия Ионовича, большого мастера провозглашать экспромты в стихах и прозе. Он же произнес пространную витиеватую речь и тост за молодых - за счастливый, удачный, разумный брачный союз представителя технического транспортного труда с трудовой девушкой, являющейся потомком Рюриковичей. "Такой брак, если Господь благословит, - закончил дядя, - должен дать и даст здоровое, талантливое потомство". Андрей Аркадьевич предложил тост за моих родных. Отвечал мой старший брат Осип Маркович, предложивший тост "за Щекиных и Красноглядовых, с которыми наша семья этим браком имела честь и счастье породниться".

Хотя пили много и усердно, но все шло хорошо, гладко. Я очень сожалел, что свадебный обычай не дает мне право ответить на тосты, а когда я это высказал Юличке, она ответила: "И очень хорошо - все равно никто уже ничего не разберет и не услышит. Ведь одного шампанского выпито около трех дюжин".

В это время доложили, что из Сергеевки и ближайших деревень пришли "славить молодых". Все вышли на террасу слушать, как бабы "кричали песни", как говорят в Курске. Поющим подносили по большому фужеру водки. Все опьянели, крики продолжались.

Я еще не отметил, что в числе моих гостей кроме родных были сослуживцы, начальники станций Грацианский , Баранов и Федоров .

Баранов и Федоров перепились, что называется, до бесчувствия, настолько, что когда бабы, славившие молодых, выпили всю водку и кто-то из толпы крикнул: "Можно послать за водкой, у кабатчика Леонова много водки в запасе", сначала я, затем Щекины бросили в толпу деньги, по три или пять рублей, то Баранов бросил бабам свой бумажник, в котором кроме своих было около 100 рублей чужих денег, а Федоров отдал толпе около 200 рублей станционной выручки, то есть казенных денег.

Остается присовокупить, что Федоров в конечном счете опьянел настолько, что в нижнем этаже, где были сложены все верхние вещи, закопался в дамские шубы и ротонды; выспавшись, он уже смог встать на ноги, чтобы уехать. Затем тетя нам рассказывала, что после отъезда молодых и гостей, когда стали прибирать в доме, в раздевалке нижнего этажа нашли глаженую мужскую сорочку. Никак не могли понять, кто и как мог потерять свою сорочку. Оказалось, что Федоров, лежа в дамских ротондах, от жары снял мундир и разоблачился. А когда его разбудили, он второпях напялил на себя форменный железнодорожный мундир со стоячим воротником, а про глаженую сорочку забыл.

Баранов у Щекиных не спал, а бесконечно ворчал и сердился. Ему пришлось возвращаться на станцию в одном экипаже с моей тетей Цилей, которая затем жаловалась, что Баранов грозил ее высадить из экипажа в поле, среди непролазной грязи. Один Грацианский уехал вполне благополучно.

Пышущая здоровьем краснощекая Юличка сидела за столом во время свадебного обеда бледная-бледная. Оказалось, что (также по обычаю предков) молодые в день венца не должны ничего есть и даже глотка воды не могут выпить. Я, признаться, пренебрег этим обычаем, хотя и был предупрежден, что надо поститься. Утром пил чай, а перед отъездом в Сергеевку слегка позавтракал. Бедная Юличка, как выяснилось, ровно сутки ничего не брала в рот. Естественное волнение в столь знаменательный день, обряд венчания, когда взоры всех находящихся в церкви обращены на невесту, затем отвратительная осенняя грязь, объятия, приветствия и, наконец, шампанское на голодный желудок - все это повлияло на Юличку. А тостам не было конца, и со всеми надо было чокаться и хоть для вида пригубить шампанское, кружившее голову.

Тост за будущее поколение Красноглядовых вызвал всеобщее смущение, и в особенности милейшей Маши ( Марии Евгеньевны Мизгер ), находившейся на нашей свадьбе уже в просторном капоте. Так шумно, шумно проходил наш свадебный обед. Молодой зять Виктор Александрович Мизгер где-то уснул в уголочке, и его долго искали.

Все же, несмотря на такое гульбище, когда, кроме тети, молодых да нескольких дам, почти не было трезвых, все разъехались вполне благополучно и нас доставили на вокзал своевременно к 10 часам, почти ко времени отхода почтового поезда на Москву (было решено, что после венца мы поедем в Москву). До отхода поезда оставалось несколько минут, и мы зашли в нашу квартиру, хотя все было приготовлено к отъезду заблаговременно. Квартира блестела новизной, все выглядело празднично, парадно - даже посуда в кухне. Хмельные шафера Щекин, Шаумян и еще кто- то было крикнули: "С новосельем, принимайте гостей!" Но я заявил, что через несколько минут мы уедем, поэтому будем ожидать дорогих гостей после возвращения из Москвы, и стал торопить Юличку на вокзал. А она усердно крестила все углы наших комнат.

Поездка наша в Москву было предрешена по нескольким соображениям: во-первых, я хотел показать Юличке Москву, где она еще не была, во- вторых, мечтал показать свою молодую жену моей московской родне - Филипповым , и в особенности старухе Марии Егоровне - моей крестной матери, и, в-третьих, тем, что все, имевшие возможность, совершали свадебные поездки, а у меня уже были для себя и жены бесплатные билеты. Да еще какие!

Не помню, кто это устроил и кому я обязан таким вниманием, но вместо полагавшихся билетов второго класса мне прислали билеты первого класса с правом занять отдельное купе. Таким образом, кроме парадной свадьбы, получился, так сказать, парад * 2. Трогательно и мило. Приехали в Москву рано утром 30 октября. Конечно, улицы оживленные, везде суета - не чета Сергеевке или Золотухину. Нам казалось, народ валом валит по улицам, чтобы поглядеть на нас, молодых.

Хотя мне дали 10-дневный отпуск, фактически начавшийся 29 октября, но дядя, Аркадий Ионович , меня давно убеждал не задерживаться в Москве, так как, мол, "Москва жрет денежки - 10 рублей в день не хватит".

Незадолго до этого открылась в Москве, против Малого театра, парадно отделанная, шикарно обставленная гостиница "Метрополь" . Как не показать молодой жене, не бывавшей в Москве, это чудо? Я приказал извозчику ехать в "Метрополь".

Номера там были от двух до двадцати пяти рублей в сутки. Я взял, по своим средствам, за три рубля очень хороший номер во втором этаже. Переодевшись и напившись кофе, позавтракав, пошли к Филипповым на Малую Лубянку.

Мария Егоровна нас встретила весьма радушно, с хлебом-солью и благословила иконой. Обнимала нас, нежно целовала, даже почему-то всплакнула. Наконец уселись. Пошли вопросы, расспросы, всякие разговоры о том, как прошла свадьба, какие были гости, в каких нарядах и т.п. Не успели оглянуться, как Мария Егоровна накрыла стол, достала водку, вино, закуски, всякие яства. Юличка было заявила: "Мы недавно ели, пили кофе, чай".

- Уж, пожалуйста, дорогая моя, в чужой монастырь со своим уставом не суйся. У на-а-а-с в Мо-о-о-скве, - причитала Мария Егоровна, как всегда, нараспев, - в 12 часов "хошь не хошь", а закусывай. Изволь, Юличка, подчиниться нашим московским обычаям.

Пришлось подчиниться - выпить и закусить.

Так как Филипповы обедали около 5-6 часов вечера, когда Павел Филиппович приходил со службы, то после бесконечных разговоров тетя Анна Филипповна отправилась с Юличкой что-то купить в недавно открытый Лубянский пассаж, а я остался с Марией Егоровной. Тут она меня взяла "в работу" как только закрылась дверь за ушедшими.

- Ну, мой дорогой, скажи: сколько взял приданого деньгами за помещицей, где деньги, сколько каких нарядов, шуб, - и пошла, пошла, пошла.

От моего ответа: "Ничего не знаю" с ней чуть не сделалось дурно.

- Как не знаешь, а кто же знает? А ежели ее денежки растащат, ничего тебе не дадут? Я кое-что слышала про ее родичей. Гляди в оба. А ты, как святой, мол, не знаю, не ведаю. Не думала я, что ты такой глупый, что о деньгах и приданом не подумал как следует, как полагается. Да ежели так, я бы тебе у нас, в Таганке (гнездо московского среднего купечества), нашла такую невесту, что пальчики оближешь: богатую, статную, высокую и все прочее. Недавно ко мне заходила просвирня от Федора Студита, что у Никитских Ворот, сватовством занимается. Про тебя спрашивала: пора, мол, говорит, твоему Гришеньке жениться, пора. Малый славный, непьющий, скоро начальником будет. Зачем же, говорит, дело стало? И невест, говорит, у меня на примете в Москве сколько хочешь - бери какая понравится. Напиши ему, говорит, пущай приедет, поглядит. Деньгами можно взять тысяч десять-пятнадцать, да полные сундуки всякого добра. Эта не понравится, говорит мне просвирня, найдем другую, третью. У нас в Москве невест - что тебе грибов на рынке в Великий пост.

На мою попытку убедить Марию Егоровну, что я не только не раскаиваюсь в своем выборе, а счастлив, что судьба мне подарила такую жену, она лишь махнула рукой. Этот отчаянный жест, видимо, надо было понимать так: мол, пропащий ты человек и только. Впоследствии Мария Егоровна убедилась в своем заблуждении и чрезвычайно полюбила и ценила Юличку - до самой своей смерти.

В Москве мы погостили пять-шесть дней, побывали во всех театрах, музеях, на выставках. Правда, театров тогда в Москве было немного. Лишь четыре: Большой , Малый , Корша и Горевой . Все же успели, где наметили, побывать. Юличка была в Москве в первый раз, и мне удалось показать ей все, достойное внимания. Само собой разумеется, что она успела побывать и у Иверской, и у Пантелеймона, и в некоторых церквах, служила молебны обо всех, до "плавающих и путешествующих" включительно, то есть нас самих. По настоянию Марии Егоровны я купил у кого-то из ее знакомых, якобы по случаю, длинную, до пят, николаевскую шинель с воротником из искусственного бобра и огромной пелериной. Такие шинели носили внакидку, поэтому я рядом с маленькой Юличкой казался гигантом, а она рядом со мной - если не внучкой, то уж во всяком случае младшей дочерью моей. Подобная подчеркнутая разница во внешности нашей производила отрицательное впечатление. Особенно эта шинель не нравилась Юличке, не решившейся, однако, возразить против покупки из уважения к Марии Егоровне, моей крестной, а я сам почему-то не догадался своевременно, что надо избегать намеренного подчеркивания разницы моего высокого роста в сравнении с малым ростом Юлички. Почему? Вероятно, потому, что в маленькой Юличке я всем восторгался, до ее малого роста включительно.

То, что покупка не самая удачная, мне подсказал старший зять, Виктор Александрович Мизгер , и я шубу продал уже в Курске, сбыл с рук, чем Юличка была весьма довольна. Виктора Александровича Мизгера называли в нашей семье "старшим" зятем, потому что его свадьба была на полгода раньше моей, да и Мария Евгеньевна , его жена, была года на три старше Юлички.

После свадьбы моя жизнь пошла по-иному, по-новому. Я был безмерно счастлив, так как понял, что рядом со мной не сожительница, а жена в полном смысле этого слова, готовая отдать душу, жизнь за мое и наше счастье и благополучие, что подобное соединение двух любящих сердец - не забава, не игрушка на время, а таинство, доступное лишь в том случае, если каждый из нас к этому стремится. Маленькая Юличка, эта на вид куколка, с места в карьер перевернула, конечно, по-своему весь мой домашний быт, стремясь лишь к одной цели - чтобы я был доволен, чтобы нам было хорошо. И делалось это не из подхалимства или угодничества молодому мужу, а потому, что она во мне видела свое второе я, а может быть, даже и первое.

Прожив с ней 43 года, могу и обязан теперь, на склоне лет, чистосердечно заявить, что других таких я не видел. Это была не жена в общепринятом смысле, а что-то иное, другое, не от мира сего, если можно так сказать. См. Юличка

О том, что я безмерно счастлив с молодой женой, я тогда не только не скрывал, а старательно отмечал, подчеркивал в письмах, беседах. Юличка была не так разговорчива, болтлива, как я, но ее безмерная преданность мне, нашему общему благополучию и счастью не имела границ. Видимо, кому-то это не понравилось, пришлось не по душе.

Расскажу мелкий, но характерный эпизод. В нашем маленьком тогда хозяйстве был альбом для фотографических карточек, приобретенный дядей, Аркадием Ионовичем, в числе прочих для нас вещей. Юличка разместила в этом альбоме свои и мои карточки. Там были две карточки моих знакомых барышень - Катаевой и Чепуриной, моих партнерш по театральным любительским спектаклям в Курске. На этих карточках были надписи: "товарищу артисту" и т.д. Я от Юлички не скрывал моих юных увлечений, к которым она относилась весьма снисходительно, и карточки Катаевой и Чепуриной заняли в нашем альбоме подобающее место. Совершенно неожиданно эти две карточки исчезли из альбома. Мы никак не могли понять, как могли исчезнуть из альбома именно эти две карточки. Через несколько лет случайно стало известно, что эти карточки были похищены из нашего альбома по особому поручению Чепуриной и Катаевой.

Другой случай, не менее характерный. В январе 1905 года, когда мы жили в Серпухове, у нас уже была большая семья. После рождения нашего Коли , когда я был так же счастлив, как и после женитьбы, кто-то прислал мне из Петербурга анонимную открытку с надписью "Отгадайте от кого?" На открытке папаша, удрученный обилием ребят (видимо, я), сидит на детской кроватке и держит на руках одного бутуза, а на полу в разных позах еще шесть ребят, видимо, весьма неблагонравные и беспокойные. Под столом ночной горшок, на столе бутылка с соской, а на лице несчастного отца написаны отчаяние и ужас. Мы долго с Юличкой гадали, кто мог прислать такую анонимку, какую цель он преследовал. Перебрали всех близких и дальних знакомых, а загадка осталась неразгаданной. Долго смеялись над этой шуткой и забыли о ней, а письмецо я как-то случайно сохранил.

Изображая меня несчастливым, автор открытки был не прав, безусловно. Я был безмерно счастлив не только до 1905 года, но и в продолжение 43 лет своего супружества, и тяжко почувствовал свое одиночество после кончины моего незабвенного друга и хранителя в начале февраля 1932 года .

Ссылки: