Поместные дворяне Курской губернии

К Золотухино прилегали три уезда черноземной полосы: Щигровский, Малоархангельский и Фатежский. Местное дворянство - Щекины , Куликовские , Оржельские , Дурново , Вергопуло , Селивановы , Бурнашевы и др. относились ко мне предупредительно, любезно, внимательно; стали приглашать к себе в гости. Я благодарил, но не торопился заводить близкое знакомство, уверенный, что я им не ко двору, - мол, "горшок котлу не товарищ".

Зимой, когда я обжился в Золотухине, всех ближе узнал, стал бывать у ближайших помещиков - Щекиных, Бурнашевых, Вергопуло. Почему эти церемонные баре, или старающиеся казаться таковыми, находили нужным или интересным принимать меня у себя, оказывать внимание как гостю, присылали за мной своих лошадей? Мне кажется, каждый такой случай имеет свое объяснение.

Щекины , например, любя общество, суету (кем и чем бы она ни вызывалась), больше других нуждались в моих услугах, советах, так как беспрестанно отсылали в Курск на продажу масло, сметану, сыр, творог, телят и другие продукты. Их конный завод отправлял в Москву лошадей на бега, поставлял фураж, беговые дрожки, сбруи. Осенью к ним приезжали представители Австрийской кавалерии, и купленные лошади поступали на станцию для отправки в Австрию по железной дороге. Естественно, что Щекиным выгодно было иметь знакомого сведущего железнодорожника, готового оказать безвозмездно услугу, так необходимую в большом хозяйстве. (Говорю "безвозмездно", так как начальники и помощники всех станций, в их числе и в Золотухине, принимали "признательные подношения" продуктами и деньгами. Меня миновала чаша сия - я никогда взяток не брал, так называемых "безгрешных" доходов не имел.)

Семья у Щекиных была большая, замужняя дочь и два сына жили в Курске, поездки постоянные. Отчего, пользуясь знакомством, не получить билет вне очереди; сдать или получить багаж вне положенного времени? Почему, для таких удобств, не принять у себя еще одного разночинца? Ведь не объест, не обопьет. Всего избыток, хоть отбавляй. В то же время в доме две племянницы, им скучно. Остальное ясно. Но к этому я еще вернусь в дальнейшем, так как со Щекиными я связал свою судьбу крепко, всерьез и надолго.

Бурнашев-отец жил постоянно в Харькове, наезжал в свое имение редко, с женой был в разладе. Жена его, Мария Никаноровна , в возрасте за 50 лет или около этого, лето проводила в деревне, зиму (два-три месяца) в Петербурге. Пять сыновей и дочь-подростка воспитывала, надо сознаться, безукоризненно. Бывшая смолянка, окончившая институт с шифром, затем фрейлина двора, она, конечно, скучала в глуши. С соседями у нее близкое знакомство почему-то не ладилось, и, быть может, поэтому она приглашала к себе нас, плебеев, чтобы, как говорится, хоть душу отвести: рассказать о былых больших балах, где и кто сидел за обедом или ужином; кому какое было оказано благоволение во время танцев его или ее высочествами и т.д. в этом роде.

На этих рассказах она отдыхала, отводила душу, вспоминая былое. Вся жизнь большого света: балы, выезды, встречи уже были для нее в прошлом, но, видимо, оставалась потребность радостно вспомнить прошедшее, кому- нибудь рассказать. Кто слушает эти рассказы - не важно, лишь бы слушал внимательно, восхищался или же делал вид, что восхищается. Не обходилось и без сплетен. Говорили, что у Марии Никаноровны была любовная связь с жокеем, а затем с попом. Я думаю, что это неверно, хотя бы потому, что в доме были сыновья, дочь-подросток, гувернантка. Для нас, железнодорожников, Бурнашева устраивала официальные приемы, копируя этикет большого света. Так, например, двух сыновей, в возрасте 15-16 лет, заставляла у себя дома, в деревне, выходить к обеду во фраках, церемонно беседовать с гостями стоя, пока лакей не доложит ей: "Ваше превосходительство, кушать подано".

У Бурнашевой бывали начальник станции Баранов, я и начальник соседней станции Коренная Пустынь Федоров. Петрова она у себя в доме не принимала. Так как этикет большого света Бурнашева соблюдала до мельчайших подробностей, то официально, открыто пили мало. Оказалось, Федоров, любивший, как он выражался, "заложить за галстук", нашел лазейку в комнате няни, где за оконной портьерой, на подоконнике, ожидала гостей водка и закуска. Пили из чайной чашки, быстро переходившей из рук в руки. Обычно кто-либо из молодых Бурнашевых, перед тем как сесть за обеденный стол, предлагал: "Не хотите ли посмотреть наши комнаты?" Мужчины шли, попадали безошибочно в комнату няни, торопясь, выпивали всю водку - одну-две бутылки - и выходили в столовую красные, возбужденные, с блуждающими глазами. Мария Никаноровна делала вид, что ничего не замечает, пыталась занять гостей приятными разговорами. Пьяные гости клевали носом, пытаясь казаться бодрыми. Беседуя с кем-либо из нас, Мария Никаноровна держала себя так, как будто видела перед собой не маленького железнодорожника, а знатного иностранца. Меня это стесняло, шокировало, но было занятно, ново.

У Бурнашевых я встречал некоего Ивана Илларионовича Гольда , бывшего гувернера. Обрусевший австрийский еврей, прекрасно владевший несколькими языками, был, как говорили, до освобождения крестьян дирижером оркестра крепостных в имении Бурнашевых, а затем стал преподавателем новых языков и гувернером при детях. В мое время Иван Илларионович, которому было уже далеко за 70, всегда гладко выбритый, изысканно одетый, находился на положении приживальщика, но являлся каждодневно к обеду в изысканном черном сюртуке, глаженой сорочке и т.п. Таково было требование Марии Никаноровны. Он как-то мне рассказывал, что с начала 1870-х годов терпеливо ожидает получения от Бурнашевых денежного долга, 7 или 8 тысяч (точно не помню), взятых у него заимообразно Николаем Николаевичем Бурнашевым , супругом Марии Никаноровны, при возникновении судебного процесса с известным на юге овцеводом Фальц-Фейном .

Гольд скончался в доме Бурнашевых в середине 1890-х годов, не получив долга, а процесс с Фальц-Фейном, тянувшийся более 30 лет, доходивший несколько раз до сената, Бурнашев продал после революции 1905 года каким-то спекулянтам.

Так как ответчик Фальц-Фейн давно скончался, а его состояние унаследовали пять или шесть сыновей и столько же дочерей, успевшие передать свои доли мужьям, детям, женам, то пришлось к каждому из этих владельцев наследства предъявлять отдельные иски. Этот-то иск Бурнашев продал, кажется, за 150 тысяч рублей. Судебный иск Бурнашева к Фальц- Фейну возник потому, что когда-то, при продаже матерью Бурнашева родоначальнику Фальц-Фейнов участка земли в бывшей Екатеринославской губернии - от лога такого-то до речки такой-то - для снижения казенных пошлин было показано в запродажных документах значительно меньшее количество десятин против действительности, но Фальц-Фейн уплатил, а Бурнашева получила в свое время все правильно. И вот, после смерти своей матери, камергер двора Его Величества, действительный статский советник, бывший председатель Варшавской судебной палаты, пытался доказать суду, что он имеет право на получение с Фальц-Фейна вторичной платы за проданную его матерью землю.

Вергопуло был большой барин, чванливый петербургский бюрократ, член совета министерства внутренних дел от министерства путей сообщения, тайный советник, никогда, видимо, никому ничего путного не посоветовавший, - жил зиму в Петербурге, а с апреля по октябрь - у себя в деревне. Очевидно, служба не очень его переобременяла, если из года в год он мог свободно пользоваться столь длительными каникулами. Ко мне Вергопуло относился покровительственно, свысока, но приветливо. Бывая на станции, подолгу со мной беседовал, интересовался моим прошлым, обо всем подробно расспрашивал, приглашал к себе в гости. Зная его высокомерие, я затруднялся у него бывать. Как-то приехал его сын, служивший в государственной канцелярии, увез меня к себе. Затем еще несколько раз присылали за мной лошадей.

Семья Вергопуло состояла из старика-отца, о котором я уже упомянул, его болезненной жены, постоянно охавшей, ахавшей о своих недугах, коих никто не видел, не замечал, так как она прекрасно ела, пила и распоряжалась по хозяйству. Две дочери, перезрелые девицы, одевались эксцентрично, изводили гостей рассказами о большом свете, балах, живых цветах в декабре, привозимых из Ниццы с норд-экспрессом. Сын, служивший в государственной канцелярии, артельный парень, ввел меня в дом отца, где было не только скучно, но и тяжело от избытка церемонности.

После моей женитьбы Вергопуло не раз бывали у меня в доме, восторженно (и деланно) восхищаясь мной, женой, детьми, пытаясь уверить нас, что таких хороших людей и таких славных детей "нигде нет". Таков этикет того времени. До мозга костей сухой бюрократ, старик Вергопуло, этот "человек в футляре", поразил меня своим суждением в октябре 1894 года, когда скончался Александр III. Узнав об этом событии, он с ужасом воскликнул: "Как, не может быть, ведь это ужасно!" и, схватясь за голову, продолжал по-бабьи причитать, охать, ахать. Никакие увещевания на него не влияли, а на напоминание о том, что все умирают - одни раньше, другие позже, - он возразил: "Вы меня не понимаете, не в этом суть. Можете ли себе представить на смертном одре главу семьи? Все кончено, всем ясно, что никакой надежды, хотя по возрасту надо бы еще жить, жить и жить. Но злой недуг подкашивает последние силы, остается сказать близким последние слова, завещать детям свою волю. В этот трагический момент старший сын, взрослый балбес, - представьте себе - не у постели умирающего отца, а сидит верхом на заборе и равнодушно грызет семечки"...

Как, спросили старого Вергопуло, неужели наследник таков, ничему его не учили?

- Учили, да недоучили.

Подобного отзыва старого бюрократа, ярого монархиста я не ожидал, не постиг, не понял.

Из этих нескольких беглых штрихов вам, дети мои, полагаю, станет ясна та окружающая обстановка, в которую я попал, впервые выехав из Курска для работы на линии, в деревенской обстановке. Учтите, что если когда- то, давным-давно, формы русской помещичьей жизни определяла вотчина, затем поместье, точнее, количество "душ" в поместье, то в мое время, когда я очутился в Золотухине, решающим фактором дворянства стали деньги или вообще выгода, в чем бы она ни выражалась. Поэтому и разночинцы, при посредстве коих можно было извлечь какую-либо выгоду, услугу теперь или в дальнейшем, стали приемлемыми. Не забудьте, что все мною описываемое было в конце 1890-х годов, почти через 30 лет после освобождения крестьян, т.е. когда у дворян от выкупных платежей остались одни воспоминания. Таково мое мнение.

Когда я случайно прочел Варюше эти несколько страничек, она спросила: "А как же, папа, образование? Столько столетий крепко сидевшее на земле дворянство так быстро сдало свои позиции, испарилось без остатка?"

Ответить на этот вопрос могу так, как я его понимаю. Считаю, что столбовое дворянство как таковое стало разлагаться задолго до последнего переворота. Переворот явился естественным концом, так сказать, естественной смертью для дворянства. Я уже не говорю о том, что в России почти не было среди дворян, как в Западной Европе, потомков тевтонских и иных рыцарей, значит, за редким исключением, не было и рыцарских традиций. Вспомните из истории, кому и как жаловали у нас потомственное дворянство, кого записывали в так называемую "шестую" книгу , каких "столбовых" дворян? Все это бывшие чиновники, угодники цариц и царей, блюдолизы, подхалимы, а нравы, обычаи и привычки остались прежние - хапуг-чинуш в большинстве случаев. А умение произнести несколько фраз по-французски, вероятно, не изменило азиатских обычаев, нравов. Гоголевские типы остались в полной неприкосновенности. Таков мой ответ на вопрос Варюши, таково мое глубокое убеждение на основании личных впечатлений и еще больше литературы - начиная с того времени, когда я стал понимать прочитанное. Быть может, этим объясняется не только близкое общение дворян с разночинцами, смешанные браки, но и стремление многих из них к торговле, барышничеству, обвешиванию, обмериванию, обсчитыванию. Лишь бы нажить - средства к наживе безразличны. Конечно, не все были такими, но я знал многих так называемых тертых калачей, обладавших в коммерческих сделках поразительно острым зрением, тонким слухом для наживы, наживы и наживы без конца.

Кулаки, спекулянты, барышники встречались среди дворян-помещиков не в меньшем количестве, чем среди других сословий того времени. Я мог бы привести немало примеров, но я не пишу историю дворянства, а затем, и это главное, не считаю возможным порочить память умерших. В 1890-х годах А.П. Чехов достаточно охарактеризовал в своих произведениях умиравшее уже тогда дворянство: и Иванова с тысячью десятин, разорившегося от хозяйственных затей, и Лебедева - председателя земской управы, дядя которого был "гегельянцем", а сам отложил в кубышку 10 тысяч рублей...

Окунувшись в эту живую гущу, мне до сего известную лишь понаслышке и из книжек, я целиком и полностью постиг цену всяким "благородиям" и не стал себя ставить ниже их, а наоборот. На воображаемом солнце оказались пятна, да еще какие!

Ссылки: