Жандармские обыски у Ульяновых

Невольно вспоминаются события приблизительно одной окраски, одного характера - это жандармские обыски. Обысков в общем пережито не мало. Начались они с молодых лет - в Петербурге и продолжались почти во всех городах, где приходилось жить. И всегда-то они связаны с волнениями, а то и с увозом того или иного члена семьи. Но особенно увеличивается тревога во время обыска, когда в квартире присутствуют гости, тем более, если среди них окажется "нелегальный". Хозяин обыскиваемой квартиры готов, кажется, вылезти из своих границ, и нервы его напрягаются, как струны: из слов, действий, распоряжений ворвавшихся врагов, из самого, кажется, воздуха улавливается возможность обморочить их, провести, обмануть. И, боже мой, сколько радости потом, когда они, не заметивши игры, не заметивши, что у них, как говорят, на носу деревня сгорела, уходят с чувством исполненного долга.

Невольно вспоминается один из таких обысков. Хочется думать, что все присутствовавшие тогда на нем, хотя и рассеяны по белу свету, но живы, и, прочитавши эти строки, еще раз порадуются благополучному исходу того обыска. Первый обыск у меня в Самаре был благодаря жильцу - Петру Гавриловичу Кузнецову (П.Г. Кузнецов по направлению социал-демократ большевик, умер в Москве в 1926 г.). Второй раз орда ворвалась в четыре часа утра и стремительно рассыпалась по всем комнатам. Полезли на чердак, в кладовую. Ни книгами, ни тетрадями не интересовались, а высматривали под кроватями, в шкафах, всматривались в спящих детей, и так же скоропалительно исчезли, без всякой письменности.

После я узнала, что кто-то в пути удрал. Дело плохо, думала я: значит кто-нибудь записал адрес. Но вот обыск 28 апреля 1901 года. Я занимала квартиру во втором этаже, состоящую из четырех комнат. Внизу жили монашки. Занимавший у меня комнату Кузнецов, газетный работник, уехал в Казань и комната не была еще прибрана от массы листков, брошюр, земских и думских докладов и прочего бумажного хлама. В указанный день как раз приехал мой старший сын [ Николай ] из Петербурга, изгнанный технолог после казанской истории , приехал с двоими товарищами, высланными в Самару - Чарушиным и Аносовым. Сына, как работавшего раньше по подворной описи в самарском статистическом бюро, пригласили в тот же вечер на собрание статист[ик]ов, а я с гостями беседовала и чаевничала. Гости были очень интересные: с одной стороны прибывшая молодежь рассказывала о событиях последних дней в Петербурге и о том, как усердно трудилась полиция, с царским приспешником фон-Валем во главе, вразумить нагайками молодое поколение, и о том, как вступились за молодежь почтенные люди из общества, и что из этого воспоследовало.

О всех этих событиях мы провинциалы знали из газет, но кому не известно, как эти сообщения фильтровались цензурой. А тут сами участники. Передавалось живо, с подъемом, как только что пережитое. Так ярко рисовалось движение вперед, верилось, что теперь ничем не удержать этого желанного движения, что "молодой зеленый лес" шумит, упорно мыслит, живет. Рассказывалось с таким молодым задором, что битая и загнанная в полицейские дворы молодежь казалась победительницей.

С другой стороны гостями были двое стариков - один житель Самары Н.К. Мединцев, тоже с особым настроением в этот вечер, так как у него за пазухой имелись свеженькие первомайские прокламации, отпечатанные на беленьких и розовых листках: и провинциалы, значит, могут показать, что и они не лыком шиты, и они не спят. Тем более, что эти гостинцы отправлены в Уфу и Златоуст , где рабочая армия значительна.

Но самой интересной гостьей, для молодежи особенно, была старая народница Екатерина Константиновна Брешко-Брешковская .

Живая, энергичная, она со всею страстью призывала в этот период молодежь и стариков в ряды борцов против разнузданного царизма. Только за день перед этим она приехала из Перми, где виделась "со своим народом".

"Ну, теперь уже я отдохну у тебя, как следует, - говорила она, снимая свое незатейливое одеяние. Она всегда была без багажа, и безнадежно было бы снабжать ее чем-либо дорожным: она все равно приспособит и подушку и лишний платок то больному ребенку, то старику немощному, а сама она еще так сильна, что "нежиться и стыдно".

- Устаете вы, вероятно, от постоянного путешествия? - спрашиваешь ее, бывало.

- Что ты, девонька, да велики ли мои года? - удивляется она, и в голосе звучат такие молодые нотки, что невольно чувствуешь, как много еще сил у этого человека, пережившего столько волнений.

Надо прибавить, что дня за три-четыре одна из "разъезжающих тружениц", как мы называли их, привезла чемоданчик брошюр и газет. Хотя в подворье у меня были прекрасные прятки, все же лишним грузом для беспокойства в часы обыска служила литература.

Кроме того, сын, уходя на собрание, сказал: убери мама, мои записки, небольшой пакетик, там на столе. Но с гостями я эту просьбу забыла. Прибывшие студенты не знали, кто эта почтенного возраста женщина, и сначала с любопытством, а затем с напряженным вниманием слушали "бабушку", которая со свойственной ей живостью говорила о том, что как в больших центрах, так и в глухих провинциях, недовольство существующим охватило всех трудящихся, и что сейчас энергичная работа в смысле пропаганды социалистических идей будет продуктивнее, чем когда-либо. С живым юмором, между прочим, преподала краткие советы в смысле конспирации.

"Вот на днях, - говорила она, - привязалась тень поганая. Что ему, думаю, от старушонки надобно. Пройдя два-три квартала, присела у ворот на скамеечке. А он, негодяй, на другой стороне улицы остановился, закуривает. Ну теперь - кто кого, думаю, и поплелась садом мимо собора, а поравнявшись с вратами его, начала усердно молиться опираясь на палку. И что бы вы думали - как черт от ладана, отстал. Вот ведь, деточки, как иногда приходится увертываться", - закончила "бабушка". После чаепития, "бабушка" с Медынцевым уселись в сторонке, на кушетке, а молодежь осталась у стола. Между прочим, студент Чарушин вынул из кармана тужурки записку с именем и адресом одного самарского социал-демократа и спросил, как найти его. Давши ему объяснения, я посоветовала бумажку уничтожить: "адреса и имена следует брать памятью или записывать знаками, себе только известными", прибавила я. Чарушин послушно порвал бумажку и тут же, смочивши, скатал шариками. Делая замечания по поводу чужих имен и адресов и перетирая чайную посуду, я услышала тихий звонок и быстрые шаги девушки, спешившей из кухни коридором, чтобы открыть дверь.

"Должно быть, сын вернулся?, - думала я. Но в это время открывается дверь и чужие, грозные люди целой толпой ввалились и заполнили всю прихожую. Мы застыли на своих местах. Впереди жандармский ротмистр фон Петипаж - высокий, с выпуклыми глазами на длинной физиономии. За ним товарищ прокурора, жандармы, полиция, понятые. Сочетания всей преступности моей квартиры в этот момент ярким букетом нарисовала мне память. Вспомнились и записки сына "там на столе". Если бы кто прикоснулся в это время к моему стулу - понял бы, до каких размеров может доходить биение человеческого сердца.

"Бабушка тут! Что же это будет?" - невольно воскликнула я мысленно. А ее характерный лоб, обрамленный седыми волосами, мог подсказать каждому, видевшему ее портрет, кто она.

- Вы Ульянова? - спрашивает меня ротмистр,

- на основании статьи (кажется 129 или 29) у вас я должен произвести обыск. Прежде переписать присутствующих, - говорит он и раскрывает портфель.

- Сколько холоду напустили, - говорю громко, - накиньте на себя, а то совсем расхвораетесь, - обращаюсь к "бабушке", подавая ей большой платок. Она точно поняла мою мысль и прикрылась с головой. А свою фигуру с их приходом согнула до ветхости.

- Как старушку-то звать? - спрашивают меня, так как она "не дослышала!" их вопроса (после обыска она говорила, что "с момента их прихода я отдалась твоей воле: стала глуха и нема?).

Называю первым попавшимся на память именем, кажется, Екатериной Петровной Власовой, но сразу же и забываю.

Переписавши всех, даже детей, начали выводить мужчин отдельно каждого в другую комнату для обыска карманов, одежды, вплоть до белья. Вижу первым пошел Медынцев и скоро с улыбкой вернулся, плотно усевшись на старом месте, на кушетке. "Значит, прокламации не попали".

После узнала, что успел на время обшаривания его персоны засунуть под кушетку. Появилась какая-то баба, безрезультатно обыскала нас с "бабушкой".

- А ты тоже Ульянов? - спрашивает высоченный ротмистр маленького сынишку, стоящего у стола с книжкой.

- Да, Ульянов. А вам что? - в свою очередь спрашивает удивленный мальчик.

- Ну-ка, покажи, какую книжку читаешь. Но, очевидно, тут же устыдился: посмотрел на переплет, внимательно на мальчика и вернул книгу. Потом, посоветовавшись с товарищем прокурора, начали обыск с дальней комнаты, рядом с кухней, в которой, как сказано выше, было разбросано много бумажного хлама. Очевидно этот хлам особенно заинтересовал их. Нам всем приказано сидеть на местах. В дверях поставлен дюжий рыжий жандарм с маленькими сверлящими глазками.

- Скажите ротмистру, что я не подпишу протокола, если обыск будут производить без меня, - говорю я жандарму, - пожалуй, найдут чего и нет.

Получаю разрешение пройти в ту комнату, и по пути в прихожей набрасываю на себя накидку: почему-то холодно, говорю вслух, а в голове соображение - "авось понадобится". Обыскивающие сосредоточенно просматривают разные бумажки, брошюры, значит, обыск протянется долго, так как в квартире книжного материала много.

У меня гвоздит в голове одна мысль - убрать с глаз "бабушку" и не допустить их сейчас в маленькую комнату - продолжение прихожей, где на столе лежат какие-то записки сына [Николая]. Обыск комнаты подходит к концу, взяты какие-то два исписанные листа.

- Господин ротмистр, пожалуйста, обыщите теперь комнату там за столовой, - прошу я невинным голосом,- дети должны лечь спать, одному рано в реальное, а другой не совсем здоров. Просьба уважена, и искатели перекочевали в указанную комнату. Ротмистр с товарищем прокурора, рассевшись в столовой за столом, рассматривали подаваемые им с полок этажерки книги, тетради, записи. Вот две книги - Иеринга "Борьба за право" и Токвиль "Старый порядок и революция" - приводят в смущение ценителей литературной благонадежности: преступные книги или - спрашивают глазами друг друга. Я еле сдерживаю улыбку. Но в это время оглядываюсь назад в обыскиваемую комнату и сердце мое сжалось от страха: околоточный с глупо виноватой рожей тщетно старается открыть "бабушкину" ручную сумочку. "Что там? вдруг паспорт, значит, катастрофа неминуема. Все равно", - и я стремительно подхожу к нему: не ломайте замок! сама хозяйка откроет, - говорю и быстро отбираю у него сумку, а переходя комнату, успеваю под накидкой ее открыть. Заслоненная мною от жандармов, "бабушка" незаметно вынула свернутые бумажки. "Видите как просто!" - говорю, возвращая сумку только с носовым платком (паспорт, как оказалось, в сумке был настоящий, выданный ей на проживание в Восточной Сибири, как лишенной прав дворянства, на имя крестьянки села Зуева, Иволжинской волости, Селенгинского уезда, Забайкальской области Екатерине Константиновой Брешко-Брешковской).

- Вон сколько их тут! - говорит в это время товарищ прокурора, высыпая из старой рукописи, действительно, много чистых почтовых марок. Очевидно, случайно сохранилась плата за корреспонденции еще - мужа.

- Это хорошо! - говорю я не то в ответ находке, не то только что содеянному с сумкой.

- Вот видите, - прибавляет ротмистр, глядя на марки.

- Что вы хотите сказать, что нет худа без добра? - спрашиваю я и, борясь со своим волнением, вхожу в шутливый тон.

- А где ваши остальные гости? - вдруг обращается ко мне ротмистр, смотря прямо в глаза.

- Ваш осведомитель, очевидно, ошибся, или не туда вас направил: мои гости все налицо. Опять шуршание перебираемых бумаг, книг. Спаленку осмотрели, навалили кучу книг на комод, на пол - полный беспорядок, точно после пожара.

- Эта комната больше не понадобится вам? - спрашиваю. - В таком случае, Юра, живо спать, а то завтра опять чихать да кашлять начнешь. А вы, бедная, старенькая, в какую кашу попали. Вас сейчас, пожалуй, не выпустят. Идите, ложитесь на мою постель.

- Что вы, сударыня, я измажу там все, возражает она слабым голосом.

- Ну, не велика беда, потом вытрясем. И она, опираясь на мою руку, волоча ногами, поплелась в спальню. Засунувши под тюфяк содержимое "бабушкиной" сумочки и уложивши малого и старенькую, я прикрыла к ним дверь. Начали обыскивать столовую.

- Тут ничего не может быть, - думаю, - только бы кушетка оказалась чистой от свеженьких прокламаций.

А в голове сверлит другая забота: какие там записки на столе? Но блеснула мысль и я озабоченно прошу у кого-нибудь спичку, чтобы осветить маленькую комнату, куда сейчас должны перейти искатели. Делаю все шумно, открыто. По пути замечаю, что публика уж слишком накурила: "дышать нечем", и мне удается, поставивши в комнате лампу, быстро взять со стола и подпихнуть под накидку маленький, отдельно лежащий, пакетик. Но показалось, что рыжий дьявол заметил что-то, и я поспешила положить пакет в открытый шкаф в прихожей, прикрывая его дверку, а проходя мимо жандарма, демонстративно вытирала руки носовым платком. Между тем, из столовой вся орда перешла в маленькую комнату. Там на стуле целый тюк с книгами - это еще не разобранный багаж сына, но я вполне уверена, что в нем чисто. Ротмистр с помощниками впились в тетради, чертежи с вычислениями, думая, очевидно, отыскать план дворца или тюрьмы для коварных целей, и не скоро поняли, что эти вычисления и чертежи касаются только технологии. Передняя половина квартиры была очищена и огонь погашен. Только при свете луны выступал произведенный там беспорядок. Но в коридоре, против двери продолжал стоять рыжий жандарм и очень он мне мешал. В задней комнате молодежь с понятыми над чем-то громко смеялись. Иду туда и шепотом прошу Чарушина и своего реалиста пройти в столовую и поднять там возню: "мне так надо", - добавляю. Минуты через две ребята, действительно, подняли возню на славу. Вижу и жандарм повернулся к ним, смеется, а это мне и на руку: один момент и пакетик из шкафа очутился под накидкой. И я спешу в столовую, громко выражая негодование:

- нашли время поднимать возню, да и больные тут спят".

- Ты, мама, с ума сошла? - шепчет реалист, не понимая моих действий. А я быстро прохожу к "спящим", запихиваю под тюфяк пакетик и так же быстро возвращаюсь к дверям комнаты, где продолжают искания. У меня точно гора с плеч упала. "Только бы скорей ушли", - думалось. В это время полицейский, стоявший у парадной двери, вводит в квартиру человека.

- Ваша бродь, человек пришел.

- Ладно. Живо обратно на пост! - приказывает бродь. Это сын вернулся с собрания. Он отыскал меня глазами и дал понять, что "чист", не беспокойся (де) за меня, и попросил прежде всего вымыть руки, чем удивил нас всех.

Потом объяснил, почему: "Подхожу к дому, а в открытых дверях полицейский с папироской. Ну думаю, тут плохо. Прошел мимо, за угол, приподнял на мостовой камень и подложил порванные бумажки, заметки о собрании и сразу же от рук отвратительно запахло".

Его обыскали и потребовали дать объяснение некоторых чертежей. А, затем, очевидно, уставши, искание продолжали без особенного усердия. Увидевши еще шкаф с книгами в прихожей, ротмистр пришел в ужас:

- однако какие у вас книжные запасы?.

- Что бы вам было над чем потрудиться, - смеюсь я. Небрежно осмотрели шкаф, сундук, кухню и прочее и потребовали всех подписаться под протоколом. Опять сердце бьет тревогу. Но слава тебе создавшему недогадливых людей: спящих - мальчика и "старенькую" не потревожили, а может быть и забыли. Вся банда удалилась. Закрыта за ними дверь, и мы все собрались в столовой. Даже малыш не спал и своим маленьким сердцем трепетал за маму.

- Да ты у меня просто полковник! Знаешь, девонька, самый страшный момент этого обыска - когда ты у них мою сумку вырвала, - говорила "бабушка", крепко меня целуя.

- Качать ее! - смеется молодежь. А "полковник", так разнервничалась, что потребовались холодная вода и валерьянка.

- Ты только сплоховала, когда припрятала и пакетик: точно распряглась и тон переменила. Если бы они были поумней, могли бы догадаться, что что-то произошло. Ну, будем радоваться, что они такие дураки.

Всю ночь я не спала: вдруг вернутся. Но утром удалось "бабушку" благополучно устроить в более безопасной квартире. Долго я не могла успокоиться после этого обыска. Много лет спустя в дружеской беседе меня просили рассказать самое страшное, пережитое мною, и я не могла определить, что страшнее - этот обыск или та ночь, когда мы - муж, я, маленький сын и дочь только случайно не легли под ножом убийцы.

В последние годы не раз приходилось слышать от заезжавших в Самару рассказы с разными вариациями о том, как "бабушка" попала на обыск, причем по рассказам одних в Казани, других в Киеве, и мне, слушая эти басни, приходилось вместе с говорившими охать и ахать: скромность присутствовавших на этом обыске испытана, как говорят, на все сто процентов. В 1902 году весь состав статистического бюро за придирчивое отношение управы, особенно ее правого крыла, к заведующему П.В. Пегееву и вообще к статистике решил забастовать - подать в отставку. Но, как всегда бывает, ушли трое-пятеро, в том числе я, хотя по статистике еще долго имела сдельную работу, служа уже в Торгово- Промышленном Коммерческом банке. В банке, как во всех тогда учреждениях, гнездился уже революционный элемент. Особенно выделялся среди малокультурных банковских служащих социал-демократ Иероним Казимирович Пиотровский . Конечно, и он, как все социал- демократы, отрицательно относился к "утопистам-народникам", которые "свою расплывчатую", как он говорил, "насчет мужиков программу подбадривают террористическими вспышками". И где только мог подчеркивал свое неблагосклонное к социал-революционерам отношение. Впрочем такое отношение не мешало им совсем иначе принимать тот или иной удачный террористический акт. Невольно вспоминается сцена в банке в половине июля 1904 года. Подходит утром Еронимыч (как звали за глаза Пиотровского бухгалтера банка) с оживленным лицом и без иронии поздравляет с удачным делом - убийством Плеве .

Блестящие радостью глаза Пиотровского очень поразили меня, так как накануне был разговор и он убежденно трактовал, что "партия социал-революционеров своими террористическими вспышками только тормозит последовательное шествие социал-демократии к социализму, что он, Пиотровский, не может себе представить, чтобы на убийства отдельных лиц могли пойти люди да еще высоко морального облика в полном своем рассудочном состоянии". Но дело 15 июля 1904 года, совершенное Е.С. Созоновым [(убийство министра внутренних дел Вячеслава Константиновича Плеве )], удовлетворило и этого принципиального противника террора.

фото Остатки кареты министра Плеве у Варшавского вокзала ,

фото Карла Буллы Должна прибавить, что все споры с социал-демократами не мешали в общем жить мирно и по-товарищески помогать друг другу: передавать литературу, делиться когда требовалось, паспортами и прочее. Помню, как и мне пришлось прогуляться с одной девицей вечером около казарм и макаронного завода, разбрасывая прокламации, напечатанные социал-демократами по какому-то поводу. Были случаи, когда и социал-демократы распространяли эсеровскую литературу. После убийства Сипягина Балмашевым , по пути в Сибирь, заехал ко мне Мельников и, между прочим, передал пачку прокламаций по делу этого акта. Я очень задумалась, взять ли на себя распространение их или отказаться : я ведь не способна пойти на такое дело, так честно ли поощрять в других такие мысли, думала я, старательно зашивая в каркас шляпы Мельникова, кажется, адреса. Сам он сидел у стола и что-то писал, и когда кончил, я покаялась ему в своих мыслях.

- Но, ведь вы не призываете к террору всех, а только помогаете разъяснить, понять это явление в русской жизни, - резонно вразумлял меня Мельников.

- Это, пожалуй, верно, - устыдившись, согласилась я. И к моему сугубому стыду и радости эти прокламации распространялись и чрез социал-демократов, так как содержание их ярко рисовало самодержавный гнет.

Однажды, пред пасхой в разговоре с Чарушиным, отбывавшим в Самаре воинскую повинность в качестве вольноопределяющегося, мы коснулись "солдатской памятки" Толстого.

- Устроим подарки, - говорю ему, - пошлем памятку в виде красного яичка солдатам. Только не надо в вашу роту, догадаются откуда идет.

Сочувствие встречаю полное. Чрез несколько дней, с помощью товарища социал-демократа Газенбуша состряпали на гектографе экземпляров 50. Чарушин принес имена солдат. Нацарапали на конвертах полуграмотным языком адреса, наклеили марки и поручили отъезжающим на праздники знакомым семинаристам духовной семинарии побросать в почтовые ящики на разных железно-дорожных станциях.

Проделка удалась как нельзя лучше. Только в конце праздников в казармах поднялась буча - обыски, допросы, так как некоторые адресаты представили "письма" по начальству. Но кончилось ничем: солдаты, действительно, не ведали, откуда и кто наградил их листками.

Усиленно работая, днем на службе, а вечером либо урок или сдельно по статистике, я дошла до сильного малокровия мозга. Доктор Крылов припугнул меня идиотизмом, если я не дам себе отдых. Дело было пред масленицей, и я захвативши малыша, поехала в Москву к Ал. Ив. Мороз, где меня усиленно "лечили" театрами, блинами и многими другими вкусными вещами, так что через две недели я вернулась на службу совсем здоровой. Но чрез год службы в банке мне опять потребовался отдых. К счастью подоспел маленький летний отпуск. Н. Ст. Долгов, служивший в железно-дорожном правлении, добыл мне с детьми даровой билет до Златоуста, и мы покатили. В вагоне сразу же выветрились заботы о службе и обо всем прочем. Не отходя от окна, наслаждались мы воздухом полей и любовались широким раздольем.

Передавать впечатления от этой поездки, особенно о своеобразном городке Златоусте с окружающей его чудной природой, о заводах, где мы с удивлением рассматривали, как в этом аду, около страшной пасти, доменной печи с расплавленным железом свободно распоряжается человек, передавать трудно, да и такие сторонние впечатления заняли бы слишком много места.

Ссылки: