Ульянова А.П. в ссылке в Томске и на заводе Фуксмана под Томском

Из Ульяновой А.П.

Очень я обрадовалась, когда моя просьба пред губернатором, поддержанная тюремным доктором Ожешко , была уважена, и мы, Ульяновы, временно оставлены в городе Томске, благодаря болезни сына (о чем сказано в предыдущей статье). Только расставаться с товарищами, которых через день-два отправляли дальше на восток, было тяжело.

Недалеко от пересыльной тюрьмы, на Воскресенской горе, мы наняли довольно чистенькую на вид, вновь оклеенную беленькими обоями, комнату и, пройдя чрез полицейский контроль, вздохнули было вольным воздухом. Но вечером, как только наступила тьма, обои положительно зашевелились от множества насекомых . Два дня потратили на борьбу с этим врагом : искали новое обиталище, о чем следовало опять сообщать полиции, не хотелось, да и гарантии мало, что в другом месте не будет того же.

Кроме того не всякий обыватель пожелал бы иметь дело с жильцами, о которых каждый день наведывается полиция: "не удрал ли". Хозяйка же этой комнаты оказалась доброй, услужливой женщиной, чем мне с тяжело больным сыном было очень важно. На другой день по моей просьбе она испекла пирог во всю печь, в который мы заложили свое приветствие товарищам с кой-какими сведениями. На пироге поджаренными буквами из теста обозначили, кому и от кого, и отправили в пересыльную тюрьму. Первое знакомство со ссыльными в Томске, с будущими друзьями, у меня как-то перемешано с чувством усталости, тревоги за ближайшее будущее. Небольшой запас средств уходил на больного, а от казенного пособия в размере шести рублей на человека, мы решительно отказались, не желая чем-либо обязываться своим гонителям. Из всех товарищей, заходивших к нам на Воскресенскую в то короткое время, особенно ярко вспоминается детски милое искреннее лицо Маруси Присецкой. Она была чаще всех и особенно сердечно относилась к нашему личному горю. Впрочем, как показало дальнейшее знакомство с ней, Мария Николаевна Присецкая всегда с трогательной заботой спешила пойти на помощь всем, находящимся в горе, беде. Трогательны были ее заботы о дальневосточных товарищах. Но я забегаю вперед.

фото Томск. Старый мост через реку Ушайка и Воскресенская гора

Еще не со всей томской колонии ссыльных успели мы познакомиться, как в нашей жизни произошла перемена. Надо сказать, что мы очень нуждались в заработке. Надеяться на уроки нельзя было: ссыльному, да еще оставленному, как Ульянов, временно в Томске, тем более. Но помог случай. Недалеко от нашего обиталища по той же улице, жил купец-еврей Осип Леонтьевич Фуксман , владелец пивоваренного завода, брат которого Илья имел большое хозяйство в пяти верстах от города. На своей заимке Илья Фуксман сосредоточил несколько предприятий: паровую крупчатую мельницу, винокуренный завод, конский завод и прочее, и прочее. И вот этому предпринимателю понадобился добросовестный "материальный", т.е. заведующий складами материалов необходимых, как для производства, так и для продовольствия всего населения заимки. Благодаря рекомендациям, чрез О.Л. Фуксмана это место было предложено Ульянову .

Хотя Ульянов, по специальности педагог, мало понимал в "материальных" делах, но решил, что "не боги горшки лепят", да и кушать хотелось.

Приятно было выехать из пыльного города и очутиться среди зелени. Первый раз я увидела сибирскую флору и была поражена пышностью цветов: одуванчики, незабудки, кашки, изредка ирисы, все гораздо крупнее, ярче, чем в России под той же широтой. Точно природа в сравнительно короткое лето спешит наверстать время, своим нарядом украшая холмистую местность. Еще версты за две с горы видна фуксманская заимка, расположенная в долине со своими строениями, между которыми особенно возвышается паровая мельница.

Следует сказать, что заимка, на которой разрослись предприятия Фуксмана, принадлежала декабристу Батенкову, который в свою очередь получил ее от владельца рядом лежащей Степановки, Сосулина. Декабрист Г.С. Батенков был единственным сибиряком среди восставших декабристов . Его приговорили к вечной каторге. Но самодержавная власть находила, что и каторга на родине, в Сибири, не так жестока и Батенкова упрятали в Алексеевский равелин Петропавловской крепости , где он просидел двадцать лет, хотя он был из числа наиболее умеренных по взглядам из членов Северного общества .

Только в 1846 году его выпустили и разрешили поселиться в Томске. Живя в Томске, Батенков, как инженер-строитель, между прочим составил план на постройку дачи со всеми службами для владельца Степановки, которые и строились под его, Батенкова, наблюдением. Распланировкой и постройкой зданий он так угодил Сосулину , что последний предложил ему в дар 55 десятин земли в соседстве со Степановкой. Друзья Батенкова, Лучшевы, которые приняли горячее участие в нем с первого дня его высылки в Томск, устроили на этом участке небольшое хозяйство, "Соломенный хутор", как назвали они этот скромный домик.

фото Дом Лучшева, где какое-то время жил Г.С. Батеньков На этом хуторе, который в восьмидесятых годах принадлежал уже И.Л. Фуксману , проводил много времени, "отдыхая от городских впечатлений" Г.С. Батенков (см. "Город Томск" издательства сибирского товарищества "Печатное дело", статью А.В. Адрианова).

Возница наш остановился у сараеобразного, в два этажа дома среди грязного двора. Внизу, в начале длинного коридора, который оканчивался общей кухней, нам отвели комнату. Все заброшено, грязно, неуютно, точно наскоро и ненадолго сколочено. С первого же дня Ульянов должен был отдавать все время амбарам, складам, сараям, наполненными разными материалами. Я боялась, что из него там высосут все соки и вымотают душу. Хорошо, все служебные постройки были в двух-трех шагах от нашего жилища, он с трудом мог урвать минуты, чтобы в спешном порядке поесть или выпить стакан чаю, и, работая часов по восемнадцать в сутки, он так уставал, особенно в первое время, что вечером обессиленный сразу засыпал.

Я одна с больным ребенком и с "хозяйством" временами теряла голову. А между тем нужно было самой и хлеб печь, готового купить негде. Помню, поставили мне мешок муки в 3-4 пуда, да еще самого лучшего сорта, а мне никогда не приходилось иметь дело с тестом. Боже мой! чего только не вынес желудок мужа от моей стряпни: то хлеб сырой, то горелый. Было и так, вспомнишь уже вечером, что в печке хлеб стоит, ну и приходилось выцарапывать уцелевший от жары мякиш. Следует прибавить, что взявшись за самостоятельное лечение сына, я пунктуально следила за его питанием и уходом, и каждый вечер делала ему солнечную ванну. Зима была жестокая, морозы стояли минус 30 и выше, а около рождества доходили и до сорока. А наша комната отоплялась только чугункой: пока топишь, париться можно, часа чрез 3-5 вода замерзает. И тем не менее при таких условиях, маленькая, почти уснувшая, жизнь постепенно пробуждалась: когда в начале января зажгли елочку, наш больной, сидя в кроватке с сияющими глазенками, не знал, чему больше радоваться, игрушкам или светящемуся дереву. В это время мне уже приходилось оставлять его на чужие руки, так как я уходила каждый день часа на два, обучать грамоте жену Фуксмана , даму лет 50-ти.

Однажды мы с мужем были приглашены на "чай" и долго беседовали с "самим" в его богато обставленной столовой, вернее, больше слушали его насчет сибирского купечества, по адресу которых он выражал порицание за кулачество, за титтичество (От tittle-tattle - сплетничать) и за многие другие недостатки. Сам же он рисовался европейским просвещенным коммерсантом, который ценит размер и быстроту оборота своего капитала, а не то, чтобы в мелочах побольше "содрать".

Но забывал, очевидно, в какой грязи живут его рабочие и служащие, как ничтожны их заработки. Конечно, не мог он не знать, что среди рабочих ему не было другого имени, как "выжига", "плут". Но на словах и там, где видно было, он либеральничал. Например, газеты и журналы выписывал только прогрессивные и позволял ими пользоваться.

Кажется, в этот же вечер его жена пригласила меня в свою комнату и умиленно просит, чтобы я взялась обучать ее чтению и письму. Заметивши на моем лице удивление, она поспешила объяснить свою просьбу.

"Видите ли, у меня теперь всего вволю, и белья дорогого в достатке, и меняем его часто, а как начну сдавать прачке, они вместе с горничной и обманывают меня: глядишь - то то, то другое и пропадает. А как буду записывать сама, все пойдет иначе", - говорила М.М. Фуксман . Меня рассмешила выставленная причина, благодаря которой старый человек решил обучаться грамоте.

Но она так настойчиво выражала свою просьбу, так убеждала меня, что ни к кому другому "с этим" не обратиться, что я решилась испробовать, хотя плату предложила мне весьма скромную, десять рублей. "Ведь я сама ничего не имею, все от мужа", - говорила она. И раньше и после были у меня весьма взрослые ученики, но такой усердной, даже жадной не было. Придешь, бывало, она так и вцепится в тебя глазами и ушами. Если можно было бы, просто высосала бы все мои, увы! небольшие познания.

- Вы удивляетесь, что мне старой все это хочется знать? - говорила она с ярким еврейским акцентом, который так шокировал "самого".

- Ви думаете я и раньше так жила? Нет... Когда я носила Гришу, а ему теперь двадцать пять лет , так сама на реке полоскала белье, а белье было такое, что стыд... И были мы бедные, и мало чего имели". И она в простоте своей сообщала о том, как Илья торговал шапками и бегал на прииска: "кой-что туда носил". Но об этом периоде говорилось шепотом, опасливо посматривая на дверь. Вспоминать же о тяжелом пережитом ей хотелось, хотелось услышать сочувствие. А громко, с гордостью она предлагала рассмотреть горки с затейливыми дорогими безделушками, посудой, серебром.

Интересное по этим отрывочным рассказам начало многих томских богатеев-купцов того времени, Пастуховых, Королевых и др. Один, занимаясь ямщиной "не довез до места" богатого седока, другой тайком на прииски таскал спирт и выменивал его на "песочек", кто удачно охотился на варнаков или ловко обчистил церковь, но каждый из них поднялся "счастливо" вдруг на торговый путь.

И.Л. Фуксман, всегда одетый изысканно, по-европейски, делал приказы по своей латифундии, расширяя предприятия или важно разъезжал на рысаках, делая визиты и полезные свидания. Несмотря на свои свыше пятидесяти лет, он имел вид крепкого, привлекательного мужчины, чего нельзя было сказать о его супруге. Однажды, придя на урок, я застала в комнате ученицы высокую, стройную, очень красивую женщину средних лет. При моем появлении она вышла.

- Уж и не знаю, понравлюсь я вам сегодня?, - говорит смущенная ученица, вытирая слезы.

- Вы всегда так усердны, что с вами заниматься любопытно, - говорю я.

- Ох, мало любопытного в моей жизни. Я самая бедная теперь среди этого богатства. Знаете, я богаче была, когда сухую корку жевала да..., - и она совсем расплакалась. Я не знала что делать, и предложила, не лучше ли завтра заняться подольше, а сейчас она пойдет на воздух.

- Нет, нет, мне с вами лучше!.

В это время приоткрылась дверь и плачущаяся подтянулась.

- Это за мной подсматривают. Хотят, чтобы я ни с кем не говорила. Уж ездил бы туда к ней. А то вишь мало, сюда еще тащит. Эсфирка-то, это жена умершего младшего брата, - и опять слезы. Я поняла, что "сам" милостиво "приголубил" по-библейски молодую красивую сироту, и старалась, как умела, отвлечь внимание на другое. Но мысль бедной женщины работала в одном направлении. Все, все нажито вместе, вместе голодали и радовались. Всегда с тревогой поджидала его с приисков, вот убьют. Ну, а заботы старят. И она , сдерживая рыдания, продолжала плакать. Видно, что ее старое сердце не могут успокоить ни богатства, ни дети.

Пред рождеством поступил на завод Фуксмана еще один из политических, Петр Ефимович Попович , которого рекомендовал Фуксману Ульянов . Попович занял место материального, а Ульянов перешел на конторские работы. Благодаря обязанностям материального и Поповичу приходилось целый день быть на ногах, блюсти порядки и хозяйское добро, что, как оказалось, совершенно не соответствовало ни складу его характера, ни физическим силам. Как южанин, он с большим трудом переносил морозы.

Его красивое лицо с большими темными глазами за недолгое время службы на заводе еще больше осунулось и подернулось печали: для его больных легких, слабого здоровья, убитого тюрьмой, тяжелые условия заводской службы были не под силу. В редкие свободные минуты, вспоминая свою Украину, Петр Ефимович весь светился, видно было, что все его мечты направлены в родной край. Жена его, Марья Ивановна, артистическая хозяйка, которой были доступны всякие кулинарные изделия, старалась питать и поддерживать силы мужа. Но увы! Никакая кулинария, ни аптекарская, ни домашняя не остановили быстрого процесса разрушительной болезни. Весной хлопоты пред властями увенчались успехом, и с помощью товарищей ему с семьей устроили переезд в более теплую местность, в Семипалатинск. Но и эта попытка не спасла его, и он сложил свои кости далеко от милой Украины.

Поступил было на завод, тоже по хозяйственной части, еще полит-ссыльный, Павел Эдуардович Шульц . Но его скоро арестовали по делу, связанному с народовольческим кружком в городе Воронеж , откуда он и был выслан в Сибирь за разбрасывание прокламаций.

Жандармы перебулгачили все население завода, а нашей братии пришлось спешно прятать в мучные лабазы кой-какую литературу, которую, увы! через неделю нашли всю изгрызенную: очевидно сытная мучная пища крысам надоела. После допросов и некоторой проволочки Шульц был выпущен и оставлен в Томске, где отбыл свой срок ссылки. После ареста Шульца жандармы возбудили вопрос о незаконном пребывании полит-ссыльных на заводе. Но губернатор Мерцалов , с разрешения которого и была допущена эта вольность, в этот раз отстоял свой престиж, и вопрос об удалении поднадзорных с завода затих, хотя мы знали, что этот вопрос в каждый момент может вновь подняться.

Фуксман же, довольный этими работниками, держался выжидательной политики и, в случае каких-либо недоразумений, надеялся на Мерцалова. Следует прибавить, что губернатор Мерцалов, как человек образованный, по отношению к полит-ссыльным держал себя в высшей степени гуманно, корректно, чем и объясняются некоторые поблажки к ним, за что не раз приходилось ему выдерживать борьбу с жандармами.

Жизнь наша на заводе шла по определенному требованию каждого дня: занято, полно, однообразно, и мы были рады всякому разнообразию. Но особенно ценили приезды товарищей из Томска. Впрочем, об этом после.

Даже свадьба машиниста паровой мельницы, одинокого молодого человека, Киселева, внесла крупицу веселья. Надо сказать, что Киселев непременно хотел, чтобы я была у него "посаженой матерью".

- Без "посаженой" нам обойтись никак нельзя, - говорил он. Отделывалась я и шутками, и советом пригласить человека религиозного и постарше себя, ничто не помогало. Не хотелось мне оставлять на ночь сынишку, так как ехать за невестой нужно было вечером, за двадцать верст. Но в конце концов пришлось согласиться.

С утра в этот день был сильный мороз, а к вечеру поднялась вьюга. Меня укутали, как истукана, не пошевелиться. Выехали мы часов в шесть вечера, до Томска на заводской лошади, а дальше должны были ехать на ямщике. На заводе вьюга нас не пугала, но когда выехали за околицу заводского поселка, увидели и почувствовали, что придется перенести бурную непогоду. И действительно, прошло десять-пятнадцать минут, как кругом закрутило, завыло и понесло целыми снежными тучами, резкие, холодные порывы воздуха гнали колючие иглы сразу со всех сторон. Точно буря решила показать всю силу, всю дикою красоту своей мощи. Скоро мы потеряли из вида и завод, и дорогу, мы погрузились в белесоватое, волнующееся пространство. Лошадь поминутно останавливалась, вздрагивала всем телом. Кучер советовал вернуться: к дому лошадь найдет дорогу - говорил он. Но как же вернуться жениху и что подумает невеста?

Нет, надо ехать, и мы продолжаем с трудом двигаться в снежном вихре без уверенности, что едем куда следует. Холод еще не проник чрез громадную шубу, меня окутывавшую, но внутренняя дрожь и тревога усиливается. Лошадь то стоит, то медленно движется, борясь с ветром и снежными буграми. Мы, точно в лодке по волнам, переваливаемся и кланяемся. Время тянется тоскливо и, кажется, едем мы не одни уже сутки.

Как то накормят и уложат сынишку - мелькает в голове. И такой теплой, уютной рисуется мне наша комната. А кругом все свирепеет завывание. Моментами кажется, что разыгравшаяся стихия в бешеной пляске смеется над маленькими созданиями, дерзновенно называющими себя венцом природы: полюбуйтесь на мою мощную силу и посбавьте спеси - ревут снежные волны. Невольно приходят на память слышанные раньше ужасы во время бури, когда человек совершенно обезоружен, чтобы бороться со смертью. И мы бродим в этом вихре около двух часов. Жених совсем приуныл : невеста еще верст за пятнадцать от Томска.

Но вот утешительница надежда: чувствуем, что поднимаемся круто в гору, значит, все же движемся к Томску. Кучер ласково подбодряет "Рыжака". А минут через десять на момент блеснул с боку огонек: точно снежная завеса раздвинулась и указала, как держать путь. Почуяв жилище, и "Рыжак" отмечает ржанием, что опасность миновала. Мы въехали в город со стороны Елани, хотя и далеко от нашего проезда. В городе сравнительно тише, тем не менее люди попрятались.

- Что же нам делать? - спрашиваю Киселева.

- Я поеду дальше, а вы переночуйте в городе.

- Куда же мне деться? - соображаю я, вставши из саней недалеко от библиотеки Макушина: с завода я почти не выезжала и не интересовалась адресами томичей. Смотрю, а Киселев уже направил лошадь в татарскую слободку, чтобы нанять ямщика. Я совершенно растерялась, кругом ни души. Что же это - на томских улицах замерзать буду?

Но в этот момент точно из области подсознательного выплывает отрывок разговора мужа с товарищем Девелем : заходите в номера Александровского на углу Магистратской. Эврика! Ну, а он проводит к Марусе, наверное знает ее адрес. И тепло охватило меня еще на улице, только руки мои бесконечно ныли и на всю жизнь остались зябкими. Много дал впечатлений этот вечер - и приятных, и смешных, особенно после страхов, перенесенных в снежной буре, но боюсь утомлять ими внимание читателя.

Утро после бури было тихое, ясное, морозное. Киселев благополучно привез свою невесту, и на свадебном вечере публика лихо распевала и отплясывала.

Но это событие случайное, проходящее. В общем же заводская жизнь под зорким наблюдением "самого" была тягучая, нудная, шли, так сказать, очередные недовольства, огорчения: то волнуются рабочие за отказ в самых ничтожных требованиях, В связи с этим подозрения, кто начал, откуда пошло. Машиной оторвало пальцы у масленщика, там, на скотном дворе свирепый племенной бык изуродовал пастуха и прочее, и прочее. Все это нервирует, делает еще более постылой жизнь на заводе.

Ближе к лету, со светлыми днями, чаще появлялись у нас товарищи из Томска, и в одиночку, и компаниями, внося иные интересы сообщениями о ссыльных с разных мест, о том, что делается в России, о литературе и прочем. Конечно, путешествия ссыльных на завод, за черту города, что по закону ссылки без особого разрешения не допускается, были известны жандармерии, которая ждала только случая, чтобы прекратить эти вольности. И, действительно, как только Мерцалов оставил пост губернатора, администрация потребовала удаления с завода полит-ссыльных

До начала лета наше пребывание там , как-то затянулось. Но вот беззаконие совершила почти вся томская колония. В Сибири быстро происходит смена в природе. Помню, девятого мая, после сравнительно теплых дней, выпал глубокий снег с морозцем, а через неделю-две стояла мягкая теплая погода. С наступлением весны, когда холмистая местность кругом зазеленела, зацвела, товарищи из Томска посещали нас чаще. В одно из воскресений, уже в конце июня, желая провести день среди природы, явилась большая компания, семейные с детишками, и расположились на одном из холмов недалеко от завода. Явился гонец и за нами. День был теплый, ясный. Компания самая приятная для сердца, и кажется, в первый раз мы согрелись и радовались среди сибирской природы.

А тут еще с другими ребятками топчется и мой воскресший мальчик. Все были оживлены, довольны, пели хором и в одиночку, вели речи, споры, пили, ели.

Любители природы бродили кругом, любуясь, действительно, красивыми пейзажами. Впервые за холмом я увидела и была поражена, что так близко от фуксманского засоренного двора стоят чистенькие, уютные строения, церковка, около которой среди зелени разбросаны могильные плиты. Дальше - большие пчельники. Это имение Степановка, о существовании которой до тех пор я не знала. Слыхала только, что какой-то чудак на соседней заимке в течение всей зимы, не пропуская самых морозных дней, купается в прорубе, Отчего (де) человек тот здоровый и бодрый до старости. Светло и приятно провели тот день. Нам, Ульяновым, и в голову не приходило, что это был и последний день нашего пребывания на заводе: веселье вышло вроде наших проводов.

Вечером того дня Фуксман пригласил мужа в контору и сообщил ему, что посещение наших гостей в его владения он считает крайне неудобным, в виду явных придирок администрации. "И я просил бы прекратить их", - добавил он. Ульянов поспешил успокоить его, сказавши, что завтра же и сам он оставит завод. И тут же сдал ключи от шкафа и конторки.

- Ты не спишь еще? - спрашивает меня Ульянов, входя в комнату, - складывать свои пожитки придется: мне хочется, чтобы завтра же мы отсюда уехали.

- Почему? Что случилась? - спрашиваю, и он передал разговор с Фуксманом. Имущество у нас небольшое и утром мы были готовы "препоясать чресла", чтобы двинуться "вперед".

Еще раз выражается хозяином сожаление насчет утраты такого прекрасного работника, но что он, Фуксман, может сделать при современных российских порядках?

Не могу не сказать несколько слов о моей ученице, жене "самого". Когда мы покидали завод, ее уже там не было: ее благосклонно спровадили "проведать родственников", в юго-западном крае России. За восемь- десять месяцев она положительно сделала громадные успехи: научилась довольно бегло читать и вполне могла "записывать белье отдавая прачке".

Ссылки: