Тимофеев-Ресовский Н.В.: Этап в Москву, лечение и перевод в Сунгуль

Вот так у нас один за другим и умирали. Глядишь - утром уже лежит холодненький. Кагана куда-то перевели, он до конца с нами не был. Из всей этой компании потом я один остался. А что такое этап в наше время, вы знаете? Этап - это по железной дороге, но поезда идут очень медленно, с караванной скоростью. Ночами преимущественно. Столыпин - это, как известно, реакционер, сукин сын и прочее, он когда-то ввел арестантские вагоны . Теперешние плацкартные и даже жесткие купейные - дерьмо по сравнению со столыпинскими. Там просторные купе на шесть арестантов в купе. Удобно все, просторно, чисто.

Но "столыпины", оставшиеся с дореволюционных времен, населяли так: в купе вталкивалось не шесть, а тридцать шесть. Так что я, например, днями висел, не доставая ногами до полу. Не стоял на полу, а висел. Вообще, вы, вольняшки, жизни не знаете. Все эти средневековые какие-то ямы тюремные - это была комфортабельная цивилизованная мура по сравнению со сталинскими лагерями , пересылками и т.д. Каждого, а это трудно было технически, раз в сутки извлекали в уборную. А которых несло и по- маленькому - они под себя делали. 36 человек в купе! Кормили раз в день солеными сырыми ершами. Во-первых, сырых ершей, соленых, костлявых и с колючками жрать крайне трудно. От них пить хочется. А пить давали два раза в сутки по полкружки воды. Понапихано так, что кружка по дороге к пьющему разольется, так что по полкружки давали. Первая неделя очень тяжелая - и жрать хочется, и пить хочется, вонища. Но потом привыкаешь. Жрать не хочется. Пить хочется, но не обращаешь внимания. На атмосферу внимания не обращаешь. Когда окажется, что висишь, значит, справа покойник и слева покойник... Так днями между покойниками. Чувствуешь: сначала холодеют, а потом пованивать начинают. Я не помню, как я доехал до Москвы. Не помню, как меня выгружали. По-видимому, каким-то людям были какие-то изрядные вздрюки, потому что уже помню, приехал я в шикарную больницу МВД на шикарной машине, полуголый, несмотря на зиму. 25 градусов мороза, а на мне остатки двоих драных брючек солдатских, летних таких, и подкладка из-под бушлата на голое тело, и опорочки на босу ногу. И все болит, все отмерзает. Язвы замороженные образуются, к штанам прилипают. И это единственное, к сожалению, что я помню. Я помнил еще, что жену зовут Лёлька , а как ее имя-отчество - забыл. Как сыновей зовут - забыл. Все забыл. Забыл свою фамилию. Что меня Николаем зовут - помнил, а как по батюшке - забыл. Последняя стадия пеллагры - удивительно приятная вещь. Лежишь, уже есть не хочется, ничего не хочется, в таком приятном розовом настроении, все забывши, мозги чистенькие, свеженькие и пустенькие, и настроеньице этакое розовое. Иногда открываешь глаза...

Мне потом врачиха, надо мной главным образом дежурившая, рассказывала, что глаза открываются тоже так постепенно, медленно, не моргал я ими... Вот откроешь глаза, посмотришь вокруг - радуешься. И единственное, что я не забыл... Где-то, по-моему, у Тургенева в свое время вычитал, что у больных, лежащих долго, пролежни делаются и что это неприятно. И вот это я почему-то запомнил, и единственное, о чем старался, - время от времени перекатываться с боку на бок или со спины на брюхо. И это продолжалось, опять врачиха рассказывала, минуты две-три - с правого на левый бок перевернуться в постели. Медленно, но очень приятно. Ничего не хочется. Время от времени я видел, что со мной что-то делают. А меня, оказывается, интравенозно кормили глюкозой, какими-то аминокислотами и еще какой-то дрянью. Все интравенозно. А потом постепенно я начал выздоравливать. Сперва память вернулась. Я лежал в палате, где нас было три человека. И когда я стал выздоравливать...

Я и в лагере-то главным образом на романсах, так сказать, жил. Так я и тут коллегам по палате стал вполголоса петь романсы. И страсть как это мне нравилось. Я всякие там и цыганские, и Глинку... Затем оказался один тенорок в палате, он тоже оживать начал и вспомнил, а я ему немножко напомнил, и мы дуэтом "Не искушай" пели. А третий умилялся, слушал. Мы так, вполголоса. А потом оказалось, что он и духовные знает. Он был человек примерно моих годов. В церковном хору пел. Мы с ним на два голоса "Разбойника благоразумного" разучили и пели. Хорошо. Врачи приходили слушать. Я им сольные басовые исполнял: "Ныне отпущаеши...", "Верую" Кастальского, только без бессловесного хора. Потом я двух своих компаньонов обучил изображать бессловесный хор. Это замечательно, Кастальского, в антидорийском ладу написанная басовая сольная речитативная "Верую" в сопровождении бессловесного хора. В антидорийском ладу хор, а протодьякон: "Верую во еди-но-го Бо-га Отца Все-держи-теля Творца..." Это замечательно. Чаше всего просили спеть последние стихи Есенина "До свиданья, друг мой, до свиданья..." Это всем нравилось. Пока я в себя приходил, среди заключенных-интеллигентов набрали физиков, биологов по всему Советскому Союзу. Их привезли в Москву, в Бутырки, и мне они были продемонстрированы как мои сотрудники. Мне ведь была готова огромная лаборатория на Южном Урале, в Сунгуле знаменитом.

Прелестная местность! На берегу прелестного озера. Это когда-то был санаторий МВД . Его превратили в атомный объект. Совершенно замечательное было место. В Москву за мной приехал симпатичнейший старший лейтенант МВД, такой Шванев Валентин Семенович , удивительно милый человек. Первоклассно, свободно владеющий немецким языком. Потом два года мы с Циммером, моим физиком, обучали его уже на объекте, и он теперь блестяще владеет английским языком. С нашей же помощью он сам уже подучился французскому языку. А сейчас он начальник отдела переводчиков в Дубне. Очень симпатичный человек. Он, значит, был послан доставить меня в Сунгуль.

Последняя в этой шикарной больнице МВД была комедия, когда я уже стал вставать и учиться ходить. В один прекрасный день стук в дверь, я кричу: "Пожалуйста!", входит какой-то элегантнейший господин - оказывается, портной. Просто портной. И меня обшили, потому что я-то был доставлен практически голым, в каких-то грязных ошметках, которые были, наверное, сожжены где-нибудь. И меня с ног до головы одеть надо было. Мне этот элегантный господин, значит, сшил "укустюмчик", пальто сшил демисезонное. Плащ мне летний купили готовый, по мерке. Затем белье мне сшили, шикарное белье. Никогда у меня такого не было. Затем несколько пар приобретено было трусов, носки всяческие, две пары башмаков, черные и рыжие. Что же еще было замечательного? Да, мне приобрели шляпик, шляпу очень хорошую, опять все этот портной покупал для меня, и кепку, чтобы и на советский манер, и на европейский, потому что там меня ждали, оказывается, уже иноспециалисты, австрийцы и немцы, приглашенные на этом объекте работать. ...Да, и я считался заключенным , зэком, несмотря на портного, несмотря на шеф-повара, несмотря на то, что мне было подчинено около полусотни советских вольняшек, вольных дяденек и тетенек, и около 15 иностранцев.

Но было совершенно замечательно. Жили мы как у Христа за пазухой. Прекрасная лаборатория. Прекрасный этот санаторий. Трехэтажный отдельный корпус с высокими большими комнатами, такая коридорная система: сначала комната, потом на каком-то расстоянии, значит, уборная, рядом, отдельно конечно, ванная и всякая такая штука. Первое время никто не знал, что же, мне надо жалованье платить? До этого директор объекта , полковник МВД Уралец Алесандр Константинович , очень милый человек, старый чекист дзержинских времен, очень хороший человек, мы с Лёлькой с ним дружили до последнего времени... Вот последние два года я у него не был, а то каждый год по нескольку раз в Москву к нему ездил поужинать, коньячку попить, водочки, потрепаться... очень хороший человек был. Он мне сказал:

"Знаете, я не знаю и ни от кого не могу добиться, как отрегулировать ваше финансовое положение. Поэтому пользуйтесь: сейчас у меня практически для вас открытый счет. Ну, теоретически, конечно, какие- нибудь пределы есть, но все, что вам или вашей жене будет нужно, когда она приедет (она еще не приезжала тогда, она приехала в сентябре месяце, а я - в мае), то скажите мне - все будет. И когда вам что-нибудь понадобится, можете в Челябинск, в Свердловск съездить. Конечно, в сопровождении Валентина Семеновича Шванева или подполковника Верещагина ".

Потом уже Шванев сопровождал более низкую братию, а меня сопровождал вот как раз подполковник Верещагин, с которым даже анекдот произошел, и мне, еще зэку, пришлось его выручать из комендатуры.

Вообще все это фантастика. Ну, и осенью, в сентябре, пришло письмо от Елены Александровны из Берлина. Сперва ей про меня чушь рассказывали, что я тут процветаю. Когда я сперва неизвестно где был, а потом умирал в больнице. А потом сообщили более или менее конкретно, что вот "не желаете ли к нему уехать?". На что Елена Александровна сказала, что очень желает, но только к мужу, а не куда-нибудь. Они сказали: "Да-да, да-да, вы можете ему написать. Мы перешлем. Мы сами тоже адреса не знаем. Он в атомной системе, совершенно секретной, но мы вот перешлем". И я получил от Елены Александровны письмо, где она спрашивает, что со мной. Все это описывает и говорит, что предлагают приехать. А я-то после Лубянки, да лагеря, да больницы попал, ну действительно как в рай, в этот Сунгуль. Я и написал, что я живу, можно сказать, в раю. Так я никогда в жизни не жил, конечно, приезжай с Андреем . И что пусть Царапкины приезжают, не сомневаются. Очень хорошо. До того хорошо, что даже и описать невозможно: изумительное озеро, вокруг скалы и тайга, и всякая такая штука, и замечательная квартира у меня, места сколько угодно. Сейчас предлагают три комнаты огромных в этом бывшем санатории, а ежели захотим больше, можно и больше. И передал Уральцу, Уралец еще кому-то передал. Одним словом, до нее дошло, и через некоторое время я получил уведомление, что она приедет, а потом телеграмму из Москвы, что едет. Причем их везли шикарно - все мои оттиски, библиотека - все это везли за казенный счет. В один прекрасный день появились там у Лёльки в Бухе какие-то солдатики - ящики, все упаковали. Часть большая русских книг пропала, потому что просто украли. Какие-то господа офицеры приехали на машине в один прекрасный день, Лёлька не успела институтскому коменданту позвонить, советскому, - и просто забрали себе в полковую библиотеку русские книги, сколько смогли. А так все остальное, всю научную библиотеку, полностью, без всякой цензуры, привезли. Вот в один прекрасный день они приехали. Мы с Шваневым и с Верещагиным на двух машинах встречали и как-то проворонили их на аэродроме. А они опять-таки с сопровождающими господами официальными из Москвы. Мы сообразили, что не совсем же дураки офицеры МВД. Наверное, их повезли на вокзал. По железной дороге можно было подъехать ближе в Сунгуль, чем из Свердловска. И действительно, приехали мы на вокзал - куча вещей, и наши все цепочкой вокруг вещей расставлены, и два офицерика командуют. И все их уговаривают:

"Вы только, ради Бога, далеко не отходите. Это вам не Берлин: сопрут мигом". Тут оказывается, что директор объекта снабдил Верещагина большим количеством денег, чтобы в аэропорту или на вокзале небольшой банкет устроить, угостить и офицеров, которые их привезли, и всех приехавших.

Я-то был пресыщен, а эти были совершенно голодные, приехали с довольно подтянутыми животами из Германии. Еще ведь 47-й год. Меня, конечно, не расконвоировали, не имели права, потому что я еще был заключенный. Так вот, этот подполковник Верещагин, я как-то уже отвык от всех этих дел, отправился к директору ресторана и действительно заказал такой обед шикарнейший, с водочкой, закусочкой, с вином, как следует, черт-те чего там только не было. Надо сказать, что, когда я на объект приехал, еще карточки были. И мне полагалось по карточкам килограмм мяса в день, полкило рыбы в день, 125 граммов сливочного масла, пол-литра сметаны, сколько-то там сливок, шоколад, какие-то крупы и т.д. Действительно, фантастика. Совершенная фантастика. Причем вскоре после моего приезда, мне было очень неприятно, я потом старался все это уладить, меня начали закармливать. Я, значит, утром, проснувшись, ел хлеб с чаем или крепким кофе, потом завтракал, иногда опять кофе со сливками и что-нибудь там... яичницу с ветчиной или еще что-нибудь такое, бутерброды с сыром и прочее. Я для смеха как-то вспомнил англичан. В Англии я всегда поридж жрал утром, овсянку сиречь, и потребовал себе овсянку. Дали овсянку. Потом в 11 часов мне специально давался салат из редьки и еще каких-то трав с аккуратными кусочками масла. Уж не помню, что-то к этому еще полагалось, не то молоко, не то простокваша, не то варенец. А потом уже был в час обед шикарнейший, обширнейший.

И вот вдруг выяснилось, что мне что-то недодали. Кто-то из кухонных баб проворовался или две бабы поругались, друг на друга донесли, что, вот, от Тимофеева она жрет столько-то, а мне дает только столько-то. Дуры стали перечислять, что от моего пайка жрут там на кухне. Господи! Что тогда Уралец сделал! Разогнал их всех к чертям. А тогда работать у нас на объекте каждому человеку было счастье, потому он со своими чадами и домочадцами был сыт. Когда приехали все мои и Царапкины , у них никаких карточек не было, оформлять их надо было. Не так это быстро делается даже в атомной системе МВД. И они в течение нескольких недель все жили на мои карточки. Этого на всех хватало. Еще через некоторое время, в декабре, появились мои немцы. Когда я туда приехал, там уже немцы были, но не из моих, а набранные в мою лабораторию. Там было три лаборатории. И вот явились мои основные сотрудники, пять человек... ...Вообще-то история с хорошим концом, конечно, хотя "хороший конец" - все это относительно. Ведь, понимаете, с нашей точки зрения, российской да советской, - хороший конец. Но ведь все эти мои немцы, да и прочие, там еще человек 20 было - это же европейцы. Они не были никакими заключенными, они по договору , специалисты. До 52-го года включительно у них был договор. Они получали колоссальное жалованье.

Риль, который приехал к нам с высоким званием научного консультанта всего объекта нашего, он получал (деньги были старые и цены были старые) 12 000 в месяц. А обыкновенные научные работники, немцы и австрийцы, получали 6000 в месяц. Я точно знаю, что 12 000 была зарплата министра высокой категории - СССР, а не РСФСР, и не всех министерств. Как раз министр Средмаша получал 12 000. Это были огромные деньги.

И Николай Васильевич Риль , не знаю, был ли второй, он, по-моему, единственный иностранец - Герой Социалистического Труда. Он получил три Сталинских премии и одну Средмаша. Ему была подарена машина "Победа", такая шикарная, особая "Победа". Он был миллионер с хвостиком. Так его и дразнили миллионером.

Ссылки: