 |
Нарушитель инструкции летчик Алексеев
Алексееву отчаянно "везло"! Даже в самом понятии этого слова, всегда раздваивающегося, когда приходилось его применять к Анатолию. Судьба, словно испытывая человека на прочность, то и дело подсовывала его под снаряды. Прямое попадание в мотор и - начиналась "карусель". Но судьба же его оберегала. Ему "повезло" - подбили над целью, и повезло, когда он, кое-как перетянув линию фронта, темной ночью отлично сажал машину куда придется - на колеса! Инструкцией это запрещалось. Категорически! Человек дороже любой машины. Подбили - перетяни линию фронта и прыгай! Для того и парашют. Днем еще можно при желании посадить самолет в поле. Но только на брюхо, с убранными шасси. И чтобы никакого риска! Так гласила инструкция. Но Анатолий ее нарушал. Жалко было машину. Он был летчиком, это прежде всего, и не мыслил ходить в "безлошадных". "А раскокать машину может каждый дурак!" - так говорил Алексеев, оправдываясь перед командиром полка в очередном нарушении инструкции. А таких нарушений у него было шесть.
Ему "повезло" и в седьмой раз. Снаряд угодил в левый мотор. Алексеев пошел на одном. Правый, получив максимальную нагрузку, стал обрезать. Видимо, досталось и ему. Летели искры, потом рывок и - чих-чих-чих!- сникали обороты. Машина как бы застывала, норовя свалиться на крыло. Но, прочихавшись, мотор набирал обороты, и Алексеев, уже непонятно, каким чувством определяя режим полета, миллиметровым движением штурвала заставлял самолет "вспухнуть". И тогда чуткая стрелка вариометра вставала на нуль и даже чуть-чуть отклонялась кверху, показывая хоть малый, совсем-совсем ничтожный, но набор высоты! Нужно было любой ценой перетянуть линию фронта. Перетянули. На малой высоте. Штурман, гвардии лейтенант Артемов , щупая парашютное кольцо, уже поглядывал на люк: сейчас командир даст команду покинуть самолет. Сзади, в хвостовом отсеке, отключив ларингофоны, стрелок-радист Ломовский, пересиливая рев мотора, давал наставления воздушному стрелку Щедрину, как прыгать на малой высоте. Но команды покинуть самолет не было. Стараясь уйти подальше от линии фронта, Алексеев тянул до последнего. Обострившееся зрение хорошо различало в кромешной темноте рельеф местности. Штурман, потеряв надежду на прыжок, застегнул покрепче привязные ремни и, вцепившись пальцами в подлокотник кресла, отдался на волю судьбы. Мимо проносились препятствия: церквушка, деревья, крутой обрыв реки. Что следующее?. А следующее было просто: Алексеев увидел поле. Место вроде бы ровное, и соблазн поэтому был очень велик: спасти машину, - это ли не дело! Руки все сделали сами: удар по рычагу, машина вздрогнула - выпали шасси. Тускло засветилась фара. Сели. С грохотом побежали по неровному полю, взрывая колесами податливую землю. Самолет остановился. Перегретый мотор, лязгнув металлическим нутром, закрутил в обратную сторону и, как- то по-старчески крякнув, заглох. Темно. Тихо. Только в цилиндрах потрескивало. Анатолий открыл фонарь:
- Эй, друзья, вы живы там?
- Живы, товарищ командир! - отозвались стрелки.
- Жив, - проворчал Артемов.- Чуть-чуть не убил ты нас, командир.
- Чуть-чуть не считается, - ответил Алексеев.- На этом "чуть-чуть" и дотянули. На душе было радостно: машина спасена, и он не будет ходить в "безлошадных". Для него это хуже всяких наказаний. Опустился на землю, обошел кругом самолет. В крыльях и фюзеляже чернели дыры от соколков снарядов. Удивился, как это никто не ранен. Под ногами хрустела густая прошлогодняя трава. Подумал про себя: "Не скосили почему-то", - а вслух сказал:
- Ну что ж, поужинаем, что ли? Ломовский, тащи-ка непзапас, вспотрошим его по инструкции.
- По инструкции, - проворчал штурман, внутренне содрогаясь от мысли, что его ожидало, будь бы здесь какое препятствие.- Тут-то ты инструкцию соблюдаешь?
- Ну ладно, ладно, старик, не ворчи. В полку скажем, что местное население разожгло нам костры и что мы трижды облетели площадку, разглядели что надо и, только убедившись...! Ну и все прочее. Понял?
- Понял.- Хмуро согласился Артемов.- Только зря все это: Гусаков все равно не поверит.
- Поверит. Машина-то цела! Ломовский, пыхтя, вылез из нижнего люка, держа в руках оцинкованный ящик с солидным запасом продовольствия. Алексеев сказал:
- Садитесь, братцы! Поедим да спать, а утро вечера мудреней.
- Утро действительно было мудреное. Проснулись от крика:
- Э-э-эй! Чудаки-и-и! Как вас туда занесло-о-о? Алексеев подмял голову из травы. Человек в телогрейке и ватных штатах, стоя на пригорке вдалеке, размахивал шапкой.
- Э-эээ-иий!-панически закричал человек, срывая голос.- Не двигайтесь с места-а-а! Вы на минном по-о-оле! У Алексеева встали дыбом волосы. Он замер и огляделся. Ч-черт побери, куда же это действительно их занесло? Окопы, траншеи. Все перерыто. Валяются снаряды, гильзы, ржавые куски разбитой техники, и в траве, вот - совсем рядом, почти под колесом - подозрительная выпуклость. Пригляделся - мина! Большая, круглая. Противотанковая? Остались в живых! Это было чудо из чудес! И за это вот "чудо" командир полка снял с Алексеева на три месяца звание гвардейца.
- За что? - попытался уточнить Алексеев.- Ведь если бы я посадил на брюхо? Командир любил Алексеева и простил ему эту форму пререкания.
- А ты не должен ночью сажать самолет на брюхо: инструкция не велит. Надо прыгать. С парашютом. Зачем же рисковать экипажем? Алексеев сделал обиженный вид:
- Так, товарищ командир, высоты же не было!
- Вот тогда на брюхо! На, почитай инструкцию.- И подал книжечку в зеленом переплете. Анатолий отдернул руку.
- Бери, бери, не стесняйся! - сказал командир.- И вообще запомни: надоело мне с тобой возиться. Еще раз сядешь на колеса - отстраню от полетов. Будешь нести аэродромную службу. Понял? Иди. Алексеей понял. Он знал командира: если сказал, то сделает. И командир знал Алексеева. Постращав его так, он усмехнулся про себя: до чего ж разные бывают люди! Для одного - отстранение от боевых полетов - нет страшнее наказания! А для другого? Вот Федосов, например, старый летчик, капитан. Полк воюет, а он в общежитии на койке валяется. Все у него с моторами не ладится. Как ни полетит - возвращается: упало давление масла! Техники к фильтрам: металлическая стружка! Надо мотор менять. И меняют. Уже четыре заменили. Все здесь, конечно, ясно: взлетает с форсажем, гоняет моторы почем зря на максимальных оборотах. Не выдерживают двигатели, перегружаются, перегреваются и, глядишь, задрался коленвал в подшипниках - скоблит стружку. Запрыгала стрелка масляного манометра, упала до нуля. Надо возвращаться. Возвращается. Поймать бы, да как?
Экипаж Алексеева готовится к вылету. Обходя самолет, Анатолий ласково с ним разговаривает:
- Ну, что ж, дорогой, сколько раз ты садился черт знает где? Семь? А не много ли, а? Может, хватит? - Потом, подбоченившись, сказал строго: - Заруби себе на носу: больше на колеса сажать не буду! Хватит. Дядя Коля не велит. Ишь - повадился! И в это время кто-то за спиной:
- Здравствуйте, орлы! Алексеев резво повернулся:
- Здравствуйте, товарищ гвардии майор!
- Как дела?
- Хорошо, товарищ комиссар! Комиссар полка, Иван Васильевич Клименко , невысокого роста, плотный, проведя ладонью по иссиня-черным волнистым волосам, сказал с усмешкой:
- Что-то тебе, Алексеев, не везет за последнее время. Все подбивают, и все садишься где попало? Алексеев искренне удивился.
- Как не везет, товарищ комиссар?! Наоборот, сколько сажусь, - и ничего!
- Плюнь! - смеясь, сказал комиссар.- Три раза. Через левое плечо, и не хвастайся - я с тобой полечу! Полетели.
Комиссар вторым, в штурманской кабине. Цель - Севастопольский порт . Там стоят фашистские боевые корабли. Цель точечная, и поэтому было задано два захода. Трудное дело! Алексеев по опыту знал: зенитчики-моряки стреляют метко. Может быть, у них техника была лучше, со стационарными средствами радионаводки? Он ничего хорошего от них не ожидал. Но и не трусил. Привык. И не то что привык, а просто, это хождение рядом с опасностью, через буйное пламя огня, и риск, Риск, риск - стало уже нужно ему. И совсем не потому, что он не мог обойтись без этих острых эмоций и жаждал войны и крови, а лишь потому, что был так воспитан, вобрав с молоком матери, с наставлениями отца, с мировоззрением окружающей среды, в пионерии и комсомоле - понятие о Родине и чести. И с каждым боевым вылетом, обрушив на головы врагов смертоносный груз возмездия, Алексеев утверждался в собственных глазах как истый комсомолец-патриот. И нужно сказать - это была самая лучшая проверка! Без крика с трибуны, без биения в грудь! В темноте ночи еще издали были видны синие метелки лучей прожекторов, грязновато-красные вспышки разрывов зенитных снарядов и взрывы бомб. Подойдя ближе, Алексеев определил боевой курс и повел машину прямо на снопы прожекторов. Внизу, в их кольце, была цель. Щелкнуло в наушниках, и штурман Артемов оказал каким-то виноватым голосом:
- Майор предлагает отбомбиться сразу - как?
- Нет, - сказал Алексеев.- Нельзя. Цель точечная. Будем делать два захода, как положено.
- Ладно. Беснуются прожектора, беснуются зенитки. Рвутся снаряды, и от них остаются черные сгустки дымов. Самолет, держа курс, то и дело влетает в них, и в эти тысячные доли секунды екает сердце, - потому что в скоростном набеге трудно разобраться - дым ли это или мчащийся навстречу самолет. В тот миг, когда от замков оторвалась первая порция бомб, от очередного снаряда что-то зазвенело в правом моторе и чих-чих-чих!- знакомая история! Алексеев прямо среди прожекторов сделал глубокий разворот и пошел на цель вторично. Бомбы сброшены, и снова, словно этот самолет был заговоренным, тускло блеснув, разорвался снаряд под правым крылом. Глухой удар -.мотор остановился. Алексееву явно "везло". Взгляд на прибор: высота четыре семьсот. А снаряды рвутся, рвутся. Взрывные волны бьют по барабанным перепонкам. Надо уходить, но за счет высоты - только! Пикировать, иначе добьют. А высота сейчас - это жизнь! И получается: уйдешь из одной беды, попадешь в другую. Удастся ли перетянуть на одном моторе линию франта? Ушли. Со снижением. На приборе - тысяча пятьсот, и это было все богатство, от которого сейчас зависела жизнь экипажа. А до линии фронта еще порядочно: нужно было все взвесить, распределить. Летное дело - это искусство. У Паганини во время исполнения скрипичного концерта лопнули на скрипке струны. Осталась одна, одна-единственная! И он - великий мастер-продолжал играть! И играл блестяще. У Алексеева осталось - полструны. Левый мотор, хоть и в полную нагрузку, работал нормально - тянул. А вот правый! Своими лопастями упирается в воздух, тормозит, отбирая половину мощности у левого. Скорость упала до предела- 150 километров в час. И если в это время чуть-чуть зазеваться и сделать рулями неловкое движение, - самолет свалится на крыло и начнет безвольно падать, как осенний лист в ненастную погоду. Но если к этой борьбе приложить всю свою волю, всю свою злость, все свое желание - не поддаться врагу и победить, - можно еще кое-как заставить стрелку вариометра периодически держаться на нуле.
Самолет норовил развернуться вправо. Алексеев, скособочившись в кресле, держал его рулем поворота, сильно надавив ногой на левую педаль. Встречный воздух бил по рулю. Самолет дрожал, качался, и Анатолию стоило громадных усилий, чтобы держать его немеющей ногой на курсе.
Летели молча, глядя неотрывно на высотомер. В ней, в высоте-вся надежда. Только бы перетянуть линию фронта, а там... Как он поступит тогда, Алексеев не думал. Рано. Медведь не убит, нечего шкуру делить! Мечтать заранее об этом - значит расслаблять себя. Кроме того, у него на борту старший офицер, заместитель командира полка: как он скажет, так и будет. Линию франта перешли на высоте 600 метров. Пройдя для гарантии подальше и потеряв на этом еще пятьдесят метров, Алексеев включил переговорное устройство:
- Артемов, опроси у майора, что делать будем: садиться или прыгать с парашютом? Клименко сидел в полной растерянности. Все происшедшее воспринималось им болезненно и обостренно. Он был человеком посторонним на борту, непосредственного участия в полете не принимал и ни за что не отвечал. Всем своим существом он ощущал Неустойчивость самолета, его вялость, его дрожание и догадывался, как тяжело сейчас летчику в кромешной тьме удерживать машину. Все его мысли, не отвлеченные борьбой, целиком вращались вокруг чувства собственной опасности и самосохранения. "Что-то будет?! Что-то будет?!" - думалось ему. И он представлял себя плененным, избитым, истерзанным - ведь он же комиссар! И когда штурман прокричал ему вопрос Алексеева, Клименко махнул рукой и, целиком доверяясь бесшабашному везению пилота, оказал:
- На усмотрение командира! Как решит, пусть так и поступает! Получив такой ответ, Алексеев, несмотря на трудность положения, озорно ухмыльнулся. До этого он сам был в затруднении: что лучше - сажать машину на брюхо или выброситься на парашютах? Сейчас же он знал как поступить: он подыщет площадку и сядет. На колеса. Да, да - на колеса! Машина будет цела, а перед командиром полка он оправдается тем, что получил на это разрешение начальства! И уже Алексеев в действии: за плечами опыт вынужденных посадок ночью и уверенность. Обостренным зрением ночного летчика окинул местность. Не очень-то она ему понравилась: лес и, кажется, овраги. Видно плохо, в темноте не разобрать, но он верил своей интуиции, разбираться же сейчас что к чему не было времени и высоты. Едва он отвлекся, как чуткий вариометр сразу же стал показывать снижение. Надо было поторапливаться. Прошли еще немного вперед. Местность изменилась. Под ним уже просматривалось что-то однотонное и ровное. Показалось село, извилина речки. "Все - будем садиться!" Подвернул к селу, осмотрелся и сбросил осветительную ракету. Красноватая вспышка, и где-то сзади в воздухе повис на парашютике магниевый горящий факел. Бледный мерцающий свет выхватил из темноты пятно с невнятными краями, белые стены хатенок и бурачное поле.
Отлично! Здесь он будет садиться. Сбросил вторую ракету и, торопясь, круто повел машину к земле. Ракета горит три минуты, за это время надо успеть прицелиться и сесть. Прямо на него неслись белые стены хатенок. Промелькнули. Началось поле, дальний край которого тонул в темноте. Алексеев включил фару и выпустил шасси. В этот миг погасла ракета, но луч фары уже освещал ровные свекольные ряды. Посадка была великолепной! Колеса неслышно коснулись земли, машина, сочно хрустя приминаемой ботвой, помчалась в темноту. Все шло хорошо. Такой посадкой можно погордиться! Опадала напряженность. Прижав штурвал к груди и надавив на тормоза, Алексеев выжидал, когда угаснет скорость. И тут внезапно, словно в жутком сне, прямо впереди, в свете фары выросла церквушка! Удар неминуем! Лобовой! На скорости! Казалось - конец. Все. Отвоевались! Но Алексеев был не таким, чтобы сдаваться. Мгновенная реакция: тормоз правому колесу, сильный рывок левым мотором, штурвал от себя! Рявкнул двигатель во все свои тысячу сил: "Гаф!!" - и умолк. Машина, подняв хвост, резко развернулась на правом колесе и, сделав два оборота, остановилась, чавкая мотором на малом газу. В ту же секунду с треском открылся астролюк в штурманской кабине, и оттуда, славно чертик на пружине, - Клименко:
- Ты что, так-перетак, на колеса сел?!
- Да, - подтвердил Алексеев.
- Убирай скорей шасси к чертовой матери!
- Зачем? - опешил Алексеев.- Мы уже сидим! Клименко обеими руками потрогал голову, будто удостоверяясь в ее целости.
- А-а-а, - растерянно сказал он.- Тогда ладно. В задней кабине рассмеялись. Анатолий облегченно вздохнул, выключил фару и зажигание. Открыл фонарь и только принялся расстегивать карабины парашюта, как вдруг: вжи-вжи-вжи! Тррра-та-та-та! Рррах! Рррах!-Засвистели пули, затрещали очереди из автоматов. Алексеев, как был с парашютом, свалился с крыла, выхватил пистолет:
- В чем дело! Кто стреляет? А в ответ из темноты:
- Фриц, сдавайся! И - р-р-рах р-р-рах! - очереди, но уже вверх. У Алексеева камень с души. Хоть и был он уверен, что линия фронта пройдена и что сели они у своих, а все же-война, и всякое может случиться.
- Сам ты фриц! - закричал в ответ Алексеев.- Перестаньте стрелять! Мы свои. Идите сюда, здесь разберемся!
- Ишь ты какой! Иди ты сюда! - прозвучало в ответ.
- Ну, пожалуйста! Отщепив парашют, Алексеев с пистолетом в руке пошел на голос. Тут же выскочили трое с автоматами наперевес:
- Бросай пистолет!
- Еще что! Зачем? Потом искать? - искренне удивился Алексеев и сунул пистолет в кобуру.- Ну, вот я. Зачем лупите по своим? Трое подошли, недоверчиво пощупали погоны.
- И правда наш! Чего вы тут? - сказал один из них, коренастый и плотный, как гриб-боровик.
- Да вот, подбили над Севастополем.
- А-а-а! Шурша ботвой, из темноты вышли еще человек двенадцать. Окружили, стали предлагать махорки и газету для закрутки.
- Ты уж извини, что за фрица приняли, - сказал коренастый. - Навесили фонариков. Ну, думаем, сейчас бомбить будет. А вы сели. На-ка огоньку.- Чиркнул спичкой, дал прикурить Алексееву. В темноте засветились цигарки.
- А вам повезло, - затянувшись, сказал коренастый.- Еще шагов пятьдесят и загремели бы в речку! Тут обрыв, метров тридцать. У Алексеева меж лопаток потянуло холодком:
- А церквушка?
- Церквушка на другой стороне. Речка узкая! Однако пойдем, спать определим. Устали небось. Утром, проснувшись, Анатолий увидел: выпачкал комиссар в извести свою жгуче-черную шевелюру. Видать, во сне терся головой о стену.
- Товарищ гвардии майор, вы волосы испачкали.
- Чем? - всполошился Клименко.- А ну-ка дай зеркало. Алексеев подал. Клименко всмотрелся и ахнул: вся голова была седая!?
Ссылки: