Свадьба дяди: Эразм Стогов-шафер

Я говорил, что у дедушки был сын, Гаврило Максимович ; он служил в уездном суде, ему было лет 20, ростом с дедушку, прездоровенный, но голос был тонкий. Заговорили о свадьбе моего дяди, он ездил в Москву за покупками, о которых я ничего не знаю, но знаю, что он привез новость для всей Рузы - это невиданные тогда смазные сапоги, о них говорили очень много, а мне памятны вот почему. Я был назначен шафером. Вечером было человека четыре гостей, вероятно, сослуживцев дяди; сидели около небольшого стола, я залез под стол и, вероятно, лизнул глянец на сапогах, которые были до колен, и, находя сладким, верно, преусердно лизал, а когда шафер вылез из-под стола, то я оказался негром. Бабушка сначала испугалась, а узнав, увела меня умывать. Этот случай много доставил смеха; при этом дядя рассказал, что сапожник научил его делать ваксу - надобно варить воск, сахар и сажу (как это помнится).

Привезли невесту; как я хорошо ее помню - высокая, стройная, круглолицая, с живым румянцем, крошечку рябая, голос мягкий, как будто сиповатый, но приятный, глаза серо-голубые, волосы русые. Была очень нарядна, убрана разноцветными лентами, походка степенная, важная, смеялась очень охотно. Олена Яковлевна , фамилии не знаю, помещица Можайского уезда, у ней было 6 душ. Видал ли ее прежде дядя - не знаю, думаю - нет. Еще за неделю, как только решили быть свадьбе, меня перевели в спальню бабушки, а мою комнату приготовляли для молодых.

Сколько я помню, заботились, чтобы не подшутил кто-нибудь и не наколдовал бы в комнате: известно, что редкая свадьба проходила без колдовства, без порчи. После меня спала в моей комнате няня Гаврилы Максимовича; днем комната постоянно была заперта на замок; кроме няни входила утром и вечером бабушка, крестила на все стороны и шептала; вообще очень оберегали комнату.

Была зима, в сумерках долго благословляли, все с земными поклонами. Собор был против дома, но все поехали в санях, я впереди с образом, церковь была полнешенька. Венчание было по чину, я заметил и рассказал бабушке, что дядя целовал Олену в церкви, а дома не целовал. Домой я опять впереди с образом, опять земные поклоны, с хлебом-солью, с образами. Гостей было немного, только семейные родственники; рано поужинали. Говорили, чтобы молодые ужинали в венцах, но дедушка не позволил. Гости проводили молодых до дверей комнаты, а в комнату за молодыми вошли только дедушка с бабушкой и я, вероятно, по праву шафера; я внес все тот же образ.

Дедушка сидел молча и весьма серьезно смотрел за порядком, бабушка шептала молитвы. Когда надобно было дяде снимать сапоги, дедушка сказал: "сядь на кровать", молодая стала на колени, сняла у мужа сапоги и чулки. Дедушка сказал мне: "подай", я подал молодой плетку, но уже цивилизация проникла и в Рузу: плетка была сплетена из красных и белых ленточек, да и ручка была обшита шелковой материей. Молодая серьезно приняла плетку и покорно подала мужу, тот взял как должное и плетку положил под подушку.

Дедушка благословил, дал поцеловать руку и ушел; бабушка дождалась как легла молодая, крестила их и комнату, благословила, дала поцеловать руку и увела меня. Бабушка заперла дверь на замок и крепко наказывала няне спать снаружи поперек дверей, а что услышит - читать:

"да воскреснет Бог".

Поутру поднимали молодых бабушка с родственницами, меня тут не было. Вышли молодые распринаряженные, особенно тетка, и в шелку, и в лентах; произвели молодые поклонение и получили от всех целование. В прихожей собрались сенные девушки. Дедушке подали стакан водки, он поцеловал молодую и весело выпил до капли, девушки запели плясовую. Дедушка взял бабушку за руку, и начали плясать русскую, дедушка бойко притопывал и ходил молодцом, бабушка плыла лебедью, дедушка подлетал, бабушка отмахивалась, у бабушки был платок в руках, - как красиво она им помахивала и то призывала, то отгоняла дедушку; долго продолжалась пляска, наконец, дедушка пошел вприсядку как юноша, победил бабушку, и горячо старики поцеловались. Я слышал, как родственницы говорили, что теперь и молодые не пройдут так, как Настасья Ивановна прошла правым боком; вспоминая бойкость дедушки, сознаюсь, я не смог бы совершить такого подвига. Утренние танцы тем и кончились. Гости приходили и приезжали, стол накрыт был во всю залу. Тогда обедали рано. Молодые сидели в голове стола, я даже помню кушанья: студень, заливная рыба, поросенок под хреном и сметаной, разварная рыба, ветчина с кореньями, щи, к ним пирог с кашей, кашица, пирог с курицею, лапша, пирожки с говядиной, уха, пирог с морковью, три или четыре каши, языки, мозги с телячьими ножками и головкою, жаркое: гуси, телятина, баранина, утки и жареная рыба, к жаркому соленые огурцы, разные кисели, сладкие пироги, пирожки, оладьи с медом, из сладкого теста какие-то ленты, розаны, может быть, и еще что было.

После каждого кушанья мужчины пили по стаканчику водки, было и вино в бутылках, но его никто не пил; дамы пили мед. То и дело заставляли молодых целоваться. Припоминая, изумляюсь тогдашнему гомерическому аппетиту: сидели за столом, думаю, часа 3 или 4, и все-то ели и все-то пили. Я и теперь много ем, даже на удивление моей дочки, но я чувствую и сознаю себя младенцем перед героями на свадебном обеде; едва доверяю своей памяти, припоминая, сколько каждый выпил водки, но все было чинно, не шумно, прилично; помню, к концу обеда соседи между собою много целовались; вставали из-за стола все тверды на ногах, [явно] пьяны не были. Молодая во весь обед краснела, как маков цвет; а дядя глядел победителем; барыни и от меда зарумянились и повеселели.

Тогда чаю и кофе не пили. После обеда запряженные сани стояли у крыльца; молодые сели в рогожный закрытый возок, как в карету, с ними старшая тетка. Меня бабушка украсила: на шапку повязала красную длинную ленту и на левый рукав выше локтя - красный бант; меня посадили на козлы, по левую сторону меня стоял порядочный мешок с мелкими серебряными деньгами, думаю, это были копеечки и пятачки, по правую - две стопы маленьких клетчатых сложенных вчетверо платков. Мы ехали на тройке, лошади тоже были украшены, помню золотую красивую дугу, дедушка один в пошевнях сзади. Все гости разместились по саням. Помню, был ясный, тихий и не холодный день; поехали шагом. Народу, мне казалось, несчетная тьма, должно быть, вся Руза стояла по обе стороны дороги.

Моя обязанность была бросать в народ серебряные деньги и платки таким порядком: горстку денег направо, то платок налево, другой раз, куда бросил деньги, туда платок. Народ ликовал, кланялся, снимая шапки.

Временем останавливались, тогда все: купцы, чиновники, мещане - подходили к дедушке, поздравляли и целовали у него руку. Так мы проехали по всем улицам Рузы и уже в сумерки возвратились домой. Платки я все разбросал, а денег осталось немного в мешке. Кроме гостей обедающих, пришли еще гости, вероятно, дедушка приглашал дорогою. Разумеется, бабушка целовала меня и называла умником, дала мне полные руки сладкого со стола, накрытого в углу залы, - чего-чего тут не было: разное варенье, пряники, орехи, миндаль, рожки, изюм, леденцы - это привез дядя из Москвы, моченые яблоки, брусника, большой стол весь был уставлен. На столе горели восковые свечи, а на подоконниках много горело сальных свеч. Прихожая была полна прислугою, девушек было более чем утром. Сначала пропели поздравительную песню, поминали имена дяди и тетки; потом плясовую; дедушка с бабушкой не танцевали, а пошли парами молодые русскую; дядя отлично танцевал, все хвалили, тетка, разодетая, стройная, с веселыми глазами, тоже удостоилась общей похвалы; дядя танцевал и трепака, и казака, а как пошел вприсядку, только мелькал, некоторые из гостей даже вскрикивали от восторга.

Молодые открыли бал, помню, все танцы кончались поцелуями. Долго сменялись пары, кажется, все переплясали. Потом составили круг, помнится, все гости, взявшись за руки, ходили кругом, потом парами вертелись. Этот танец и другие не подлежат описанию, потому что они были выше моего понятия. До полночи я, сидя, уснул, бабушка унесла меня к себе в кровать; говорили, что бал продолжался далеко за полночь, кончился ужин на рассвете. Я поздно проснулся и удивлялся, что весь дом спал. Вот первая свадьба, виденная мною в жизни. Как я ни был мал, но Рузу хорошо помню, мог бы указать и теперь, где стояли дома дедушки; летом с Иваном мы переходили какой-то ручеек, на косогоре росли редкие березы, под березами норы; говорят, в эти норы жители прятали свое имущество от набегов Литвы ; я нашел там две серебряные копеечки с дырочками, которые сохранились у меня и до сего часа.

Вот только и памяти о Рузе, да глубокое и горячее чувство воспоминания о нежных ласках дедушки и бабушки.

Не хочу скрыть - когда я писал эти строки, так живо припомнилась мне незабвенная любовь этих отживающих стариков, что у меня не один десяток капнул слез, но таких сладких слез, каких бы я желал и вам, читатель!

Еще помню, мне очень нравился запах божьего дерева, растущего по ограде собора; я нюхал часто, но не сорвал ни листочка - это грех, потому что церковное. Мать моя соскучилась обо мне, писала и просила прислать меня; горько я плакал, прощаясь с дедушкой и бабушкой, плакали и старики.

Напутственный молебен, благословений, поцелуев - без счета; бабушка рыдала и говорила, что более не увидит меня; мучительны были для меня эти минуты, я плакал неутешно. Надавали мне подарков, благословили образами, на дорогу бабушка дала полный мешок сладкого, о печеном и жареном я не говорю - много. Кучер и лакей получили много приказаний; уже я сидел в телеге, отъехали, бабушка выбежала, остановила, еще плакала, крестила и целовала.

Судьба не привела мне увидеть дедушку, бабушку, дядю; из всех рузских родных я видел тетку Олену Яковлевну ; в 1847 году она приезжала в Киев на богомолье; старуха весьма бодрая, даже не переменилась, годы наложили свою печать, но так немного, что я без труда видел в ней молодую, разувающую мужа и подающую ему плетку в знак покорности и послушания. Много мы вспоминали старины; когда я напомнил ей о разуваньи мужа и о плетке, старуха покраснела, поцеловала меня, а у самой слезы на глазах; очень удивлялась, как я могу так ясно помнить подробности, что я тогда был малютка. Старуха не могла наговориться о том счастливом времени - "теперь все не то, нет тех чувств родства, нет той беззаветной дружбы, нет и веселья прежнего". Я соглашался с теткой и уверял, что с большею нашею старостию еще будет хуже, скучнее.

Дед мой умер с горя, когда узнал, что Наполеон взял Москву; бабушка и месяца не прожила после деда. У тетки с дядей были сын и дочь, были еще дети, да умерли. Жили они согласно, в довольстве; дядя простудился, заболел горячкою и умер, "а какой был здоровяк!" Тетка утерла слезы, мы не наговорились о старине, а тетка всякий раз выпивала чашек 20 чаю вприкуску и уверяла, что такого чая нельзя купить и в Москве. См. Эразм Стогов - жизнь в монастыре

Ссылки: