 |
Шкловский и "еврейский вопрос"
В конце 1940-х годов время в кинематографе было угрюмое , и про это вспоминал Евгений Евтушенко: "Первый раз я увидел его (Шкловского. -В. Б.) живьём в самом жалком состоянии. Это было начало 53-го года, когда объявили об аресте врачей-отравителей . Я только что был принят в Союз писателей и присутствовал на открытом партсобрании в Центральном Доме Литераторов, где о сионистских пособниках в наших писательских рядах докладывал А. Софронов . Шкловский запоздал и, когда вошёл, ища глазами, где бы присесть, явно не догадывался, что происходит. Сияя, как пончик, он раскланивался, жал кому-то руки. Тут-то Софронов и метнул в его сторону фразу, как казацкий аркан:
- А пусть нам расскажет Виктор Борисович , с кем он сидел вчера за столиком *4 в ресторане "Арагви"! И вдруг этот человек, который, улыбаясь во все зубы, несгибаемо выстаивал на эстраде под свист и улюлюканье вместе с футуристами, а на германском фронте продрался сквозь четыре ряда проволочных заграждений под пулемётным огнём и получил за это Георгиевский крест, растерялся как ребёнок, засуетился и дрожащими губами стал оправдываться:
- Я не мог быть вчера в "Арагви", потому что приехал сюда прямо с ленинградского поезда и пробыл в Ленинграде всю последнюю неделю!"218 Много раньше догнала Шкловского еврейская тема. Вот дневниковая запись Чуковского от 1 января 1922 года о встрече Нового года в Доме литераторов: "<...> Явился запоздавший Анненков . Стали показываться пьяные лица, и тут только я заметил, что большинство присутствующих - евреи . Евреи пьяны бывают по-особенному. Ходасевич ещё днём указал мне на то, что почти все шкловитяне - евреи, что "формально-научный метод" - еврейский по существу и связан с канцелярскими печатями, департаментами". Еврейская тема иногда называлась "еврейским вопросом" . Шкловского, как нам уже известно, не произвели в офицеры оттого, что он был сыном выкреста . С этим запретом на офицерские чины много неясного. Но Шкловский писал свою биографию в том новом мире, где все его читатели не только могли проверить это обстоятельство, а просто помнили, как был устроен прежний мир. Солгать бы не вышло. Так он и служил, так и стал комиссаром Временного правительства - без этих погон. Между тем у Шкловского в "Сентиментальном путешествии" уже было наблюдение о евреях в армии в 1917 г : "Состав их (комитетов) был случаен. Массы послали тех людей, которые были не скомпрометированы и в то же время могли что-нибудь сказать, что-нибудь сделать. Всякий хорошо грамотный человек, и в то же время не офицер, почти автоматически переходя из комитета в комитет, попадал в комитет фронта. Отсюда большое количество евреев в комитетах, так как изо всей интеллигенции именно интеллигенты-евреи были к моменту революции солдатами. <...> Грамотный человек не в офицерском костюме был редкость, писарь - драгоценность. Иногда приходил громадный эшелон, и в нём не было ни одного грамотного человека, так что некому было прочесть список.
Исключение составляли евреи. Евреев не производили. В своё время не произвели и меня, как сына еврея и полуеврея по крови. Поэтому в армии очень большая часть грамотных и более или менее развитых солдат оказалась именно евреями. Они и прошли в комитеты. Получилось такое положение: армия в своих выборных органах имеет процентов сорок евреев на самых ответственных местах и в то же время остаётся пропитанной самым внутренним, "заумным" антисемитизмом и устраивает погромы" 220 Шкловский потом рассказывает о нервности времени, о том, как солдаты убивают двух евреев оттого, что заподозрили их в шпионаже. Они сигнализировали - говорят солдаты. А Шкловский, случившийся рядом, понимает, что это не так. И он записывает в будущей книге: "Сочетание трусости с шпиономанией невыносимо. И всё же кровь эта как-то легла и на меня. А фронту нужно было продвинуться дальше". А потом, когда он уже рассказывал студентам о "Дон Кихоте" и стоял в очереди за пайковой селёдкой, в этой же книге записывал дальше: "У евреев базарная, утомительная кровь. Кровь Ильи Эренбурга-имитатора. Евреи потеряли своё лицо и сейчас ищут его. Пока же гримасничают. Впрочем, еврейская буржуазия в возрасте после 30 лет крепка. Буржуазия страшно крепка вообще".
Дальше Шкловский описывал дом, крепкий буржуазный дом с нагретой печкой, и тепло её было драгоценным. Всё там было довоенным и основательным, это было образцом счастья 1914 года. В этом доме сидела на диване девушка, но рядом с ней сидел молодой еврей, бывший раньше богачом, "сделанный под гвардейского офицера". Эта истории дуэли уже рассказана. Сейчас главное в книге - слова: "Я тоже полуеврей и имитатор". Потом он видел других евреев: "Сколько людей, особенно среди евреев, в старое время девственных для власти, видал я за свою жизнь, людей, влюблённых в дело, которое им досталось". И видел ещё Восток, когда попал в Персию:
"А на Востоке была ещё черта, которая меня с ним примиряла: здесь не было антисемитизма. В армии уже говорили, что Шкловский - жид, как об этом сообщил мне, с видом товарища по профессии, офицер из евреев, только что выпущенный из военного училища, с которым я встретился у казначея. А в Персии евреи не под ударом, впрочем, так же, как и в Турции. Говорят они здесь, кажется, на языке, происшедшем из арамейского, в то время как евреи русского Кавказа говорят на каком-то татарском наречии. Когда англичане взяли Иерусалим, ко мне пришла депутация от ассирийцев , принесла 10 фунтов сахару и орамарского кишмиша и сказала так. Да, ещё два слова прежде. На столе стоял чай, потому что пришедших гостей нужно как-нибудь угостить. "Наш народ и твой народ будут снова жить вместе, рядом. Правда, мы разрушили храм Соломона тогда-то, но после мы же восстановили его". Так они говорили, считая себя потомками ассирийцев, а меня евреем. В сущности говоря, они ошибались - я не совсем еврей, а они не потомки ассирийцев. По крови они евреи-арамейцы. Но в разговоре было характерно ощущение непрерывности традиции - отличительная черта здешних народов". И несколько раз повторяет автор "Сентиментального путешествия" слова о собственной непрерывности: "Отец же мой, Борис Шкловский, по крови чистый еврей. Шкловский из Умани , и в уманскую резню их резали". Но потом прошли годы, и Шкловский избежал разного ужаса, но одна тема догнала его уже после войны. Догнала глупым и нелепым образом. Советской власти можно было предъявить Шкловскому многое, но ему предъявили "космополитизм" , слово, которое потеряло тогда всякое осмысленное значение. Шкловский делил в то время работу между литературой и кинематографом. В записках Лидии Гинзбург есть примечательное место. Она записывала за Эйхенбаумом в 1920-е: "у Вити кончился еврейский период и начался немецкий" 221. Теперь, в 1940-е, что еврейский, что немецкий стиль были опасны. Когда спрашивают о еврействе Шкловского, то надо помнить, что он, выросший в семье выкреста и немки [ 106 ], был вполне интернационален. Уже говорилось выше, как в одной статье он приводил в качестве аргумента к своей мысли историю о том, как он пел псалмы среди других мальчиков-гимназистов. Он говорил об иммунитете на религию, что выработался тогда. А в 1949 году кровь отца ему, конечно, припомнили. Да и Бриков припомнили, потому что так всё логично складывалось - был лучший поэт современности, да из-за них застрелился. В формализме к тому времени мало кто из начальников разбирался, так что на горький хлеб сороковых густо намазали национальность. Формализм, о чём уже говорилось, перешёл в бытовую речь как выражение, описывающее действия бездушных бюрократов, мешающих социалистическому строительству. От социалистического строительства отстраняться нельзя, и странным оно может казаться только врагу.
Ссылки: