Филосовско-литературный взгляд на В.Б. Шкловского

То, что я пишу, не мемуары и не исследование. Системы здесь нет, писатель не

будет исчерпан, и биография не будет мною написана.

Виктор Шкловский. О Маяковском Удивительно, что про самого этого человека не написано ещё подробной книги, фундаментальной биографии. А ведь биография его - что авантюрный роман. Он служил в автомобильной роте, ездил на фронт, ходил в атаку, получил Георгиевский крест, колобком катался по России, раздираемой Гражданской войной, был выведен Булгаковым в "Белой гвардии" под именем Шполянского - без сочувствия. Он бежал по льду Финского залива от чекистов, жил в Германии, вернулся, работал в кино, стал знаменитым литературоведом и умер 5 декабря 1984 года в Москве, как и подобает успешному писателю в России, - то есть в преклонном возрасте. В одной из самых знаменитых своих книг он писал: "Не люблю мороза и даже холода. Из-за холода отрёкся апостол Пётр от Христа. Ночь была свежая, и он подходил к костру, а у костра было общественное мнение, слуги спрашивали Петра о Христе, а Пётр отрекался. Пел петух. Холода в Палестине не сильны. Там, наверное, даже теплее, чем в Берлине. Если бы та ночь была тёплая, Пётр остался бы во тьме, петух пел бы зря, как все петухи, а в Евангелии не было бы иронии. Хорошо, что Христос не был распят в России: климат у нас континентальный, морозы с бураном; толпами пришли бы ученики Иисуса на перекрёстке к кострам и стали бы в очередь, чтобы отрекаться. Прости меня, Велимир Хлебников, за то, что я греюсь у огня чужих редакций. За то, что я издаю свою, а не твою книжку. Климат, учитель, у нас континентальный". Так писал Виктор Шкловский. Шкловский стал для меня учителем в литературе. Дело в том, что опыт жизни Шкловского - это литературный опыт сплава обстоятельств и книг. Это очень важный опыт, и он не должен пропасть в разрозненном забывании, на которое обречён XX век. Текст Шкловского вертится вокруг определённых образов. Число этих образов ограничено. Лён на стлище. Самсон. Яблоки в райском саду. Вертер. Стена, в которую бьётся человек. Льдина, плывущая по океану. История про то, как ищут место у костра. Шкловский - человек, который всегда не на своём месте. Про его поколение написано в сенях великого романа 1920-х годов, в котором мало что соответствует истории, но много что соответствует литературе. Автор начинал роман с описи поколений и первыми вписывал в мартиролог людей 1920-х годов. Людей с их прыгающей походкой, что перестали существовать на той площади, где потом был Институт истории искусств . Отцы пригнулись, дети зашевелились, отцы стали бояться детей, уважать их, стали заискивать. Мало кто разглядел, что кровь отлила от порхающих, ломких, отцов, что кровь века переместилась. Дети были моложе отцов всего на два, на три года.

В тридцатых годах запахло Америкой, ост-индским дымом. Дуло два ветра: на восток и на запад, и оба несли с собою: соль и смерть отцам и деньги - детям. Людей, умиравших раньше своего века, смерть застигала внезапно, как любовь, как дождь. Он схватил за руку испуганного доктора и просил настоятельно помощи, громко требуя и крича на него: "Да понимаешь ли, мой друг, что я жить хочу, жить хочу!" Так умирал Ермолов , законсервированный Николаем в банку полководец двадцатых годов. И врач, сдавленный его рукой, упал в обморок. Они узнавали друг друга потом в толпе тридцатых годов, люди двадцатых, - у них был такой "масонский знак", взгляд такой и в особенности усмешка, которой другие не понимали. Усмешка была почти детская. Кругом они слышали другие слова, они всеми силами бились над таким словом, как "камер-юнкер" или "аренда", и тоже их не понимали. Они жизнью расплачивались иногда за незнакомство со словарём своих детей и младших братьев. Легко умирать за "девчонок" или за "тайное общество", за "камер-юнкера" лечь тяжелее. Людям двадцатых годов досталась тяжёлая смерть, потому что век умер раньше их. У них было в тридцатых годах верное чутьё, когда человеку умереть. Они, как псы, выбирали для смерти угол поудобнее. И уже не требовали перед смертью ни любви, ни дружбы. Что дружба? Что любовь? Дружбу они обронили где-то в предыдущем десятилетии, и от неё осталась только привычка писать письма да ходатайствовать за виноватых друзей - кстати, тогда виноватых было много. Они писали друг другу длинные сентиментальные письма и обманывали друг друга, как раньше обманывали женщин.

Над женщинами в двадцатых годах шутили и вовсе не делали тайн из любви. Иногда только дрались или умирали с таким видом, как будто говорили: "Завтра побывать у Истоминой". Был такой термин у эпохи: "сердца раны". Кстати, он вовсе не препятствовал бракам по расчёту. В тридцатых годах поэты стали писать глупым красавицам. У женщин появились пышные подвязки. Разврат с девчонками двадцатых годов оказался добросовестным и ребяческим, тайные общества показались "сотней прапорщиков". Благо было тем, кто псами лёг в двадцатые годы, молодыми и гордыми псами, со звонкими рыжими баками!" Мой герой тоже носил баки - в тот момент, когда служил в Киеве у гетмана, который был приготовлен к выносу как жареный поросёнок. Это про своё поколение восклицал автор: "Как страшна была жизнь превращаемых, жизнь тех из двадцатых годов, у которых перемещалась кровь!" Это его сверстники, подкупленные Революцией, "чувствовали на себе опыты, направляемые чужой рукой, пальцы которой не дрогнут. Это их время бродило". Так писал Юрий Тынянов. Он, автор романа про Грибоедова "Смерть Вазир-Мухтара", говоря о XIX веке, на самом деле описывал век XX, перечислял виды брожения прошлого, а потом заканчивал главу: "Человек небольшого роста, жёлтый и чопорный, занимает моё воображение. Он лежит неподвижно, глаза его блестят со сна. Он протянул руку за очками, к столику. Он не думает, не говорит. Ещё ничего не решено". Лысый человек, исполнивший завет о том, что писатель в России должен жить долго, занимает меня. "Ещё ничего не кончилось" - так заканчивается первая часть книги "Сентиментальное путешествие" . Этот человек не на своём месте. Множество людей прожили свои жизни, укоренившись. Множество писателей поступили так. Множество героев заняли свои места, и единицы метались вне строя. Молчалин был на своём месте. Чацкий - не на своём. Человек не на своём месте обычно совершает куда больше движений, чем замершие в строю, стоящие по местам. Про Шкловского было написано несколько романов, где он выведен под чужими фамилиями. Те романы, где он описан с симпатией, не так знамениты. Это "Дом-корабль" Ольги Форш и "Повесть о пустяках" Юрия Анненкова . Чем более знамениты романы, тем с меньшим сочувствием он изображён - как в романе Вениамина Каверина "Скандалист, или Вечера на Васильевском острове" . В знаменитом романе Михаила Булгакова "Белая гвардия" он прямо назван предтечей Антихриста. Другое дело, что так его называет не автор, а сумасшедший персонаж.

Надо всё же сказать, что Виктор Шкловский вовсе не литературовед, как это написано в многочисленных словарях. Шкловский всё время использует не научный аппарат, а поэтические приёмы. Это профанное литературоведение, да нет в этом особой беды. Шкловский писатель, а не учёный - и не важно, что выводы писателя иногда вернее, а слова интереснее. Кажется, с него началась новая ветвь популярной науки. Да только последователи не в пример мельче.

У него есть масса известных фраз, вроде: "Много я ходил по свету и видел разные войны, и всё у меня впечатление, что я был в дырке от бублика. И страшного никогда ничего не видел. Жизнь не густа. А война состоит из большого взаимного неумения". А в "Третьей фабрике" он писал: "Ведь нельзя же так: одни в искусстве проливают кровь и семя. Другие мочатся. Приёмка по весу".

В "Сентиментальном путешествии" Шкловский говорил больше о страшном, чем о сентиментальном. В частности, он говорил о чувствах человека, брошенного в застенок. Он писал о том, как его пытают (а застенок исконно русский, с дыбой): "Бывает и худшее горе, оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже "изумлён", то есть "ушёл из ума", - так об изумлении говорили при пытке дыбой, - и вот мучается человек и кругом холодное и жёсткое дерево, а руки палача или его помощника, хотя и жёсткие, но тёплые и человеческие. И щекой ласкается человек к тёплым рукам, которые его держат, чтобы мучить".

Это было кошмаром Шкловского, а жить страшно и сейчас.

Он грешил и каялся. Первая треть его жизни была наполнена событиями, две других трети внешне протекали без особых приключений. Люди, возбуждённые первой третью, ставили оставшеся в вину Шкловскому. Он не оправдывал их ожиданий. Вопрос, однако, в том, оправдывал ли он свои. Он действительно каялся за эту первую треть - иногда публично. Но люди ничего не понимают в чужих покаяниях, даже когда сами требуют их от других. В нём постоянно разочаровывались, но новые поколения очаровывались снова. Одним словом, он не оставлял равнодушным - собственно, как не оставляет равнодушным настоящая литература.

Ссылки: