 |
Смерть Бориса Эйхенбаума
У Михаила Ямпольского есть такая статья - "Смерть и филология". Речь в ней идёт, разумеется, о смерти в широком смысле, но начинается она со смерти конкретной, когда 24 ноября 1959 года, прямо на вечере Анатолия Мариенгофа , умер Борис Эйхенбаум . Ямпольский пишет о том, как два друга Эйхенбаума - Шкловский и Якобсон, руководствуясь чужими рассказами об этом печальном событии, описали случившееся. Якобсон давно жил за границей, и его текст был напечатан в Голландии в 1963 году: "24 ноября 1959 года в Ленинградском Доме писателей шла новая пьеса Анатолия Мариенгофа, и Б. М. Эйхенбауму предложили произнести вступительное слово. Ему было не по себе, но суеверный страх драматурга перед его отказом всё же побудил Эйхенбаума выступить. Свою яркую, сжатую речь оратор закончил словами: "Самое главное для докладчика - вовремя кончить; на этом я умолкаю". Сошёл с эстрады, занял в первом ряду своё место возле внучки и, пока затихали аплодисменты, умер, склоня голову на её плечо. В дни ОПОЯЗа он нередко задумывался над кульминационным пунктом, климаксом, апофеозом, над ролью конца в строе новеллы и писал о "сознании особой важности финального ударения".
Шкловский в "Тетиве" тоже помещает происходящее в дом писателей, то есть в Дом Маяковского на Неве. Вступительное слово собирался прочесть один популярный актёр. Он заболел, и Мариенгоф попросил Эйхенбаума выручить его.
"Мариенгоф сказал:
- Если вечер не состоится, я умру. Когда Эйхенбаум вышел на сцену вместо актёра, вздох разочарования раздался в публике. Он попал в чужой зал. Он говорил - зал скучал. Окончил - молчание. Профессор сошёл в молчаливый, обиженный зал и сел в первом ряду. Открылся занавес. На сцене начался скетч. Борис Михайлович обернулся к дочери и сказал:
- Какой глупый провал! На сцене уже играли, произнося немудрящие слова. Вдруг артистка остановилась и прыгнула в зал: профессор сидел в кресле мёртвым. Для настоящего сердца художника случайной работы нет. Сердце готовилось поднять тяжесть. Штанга оказалась пустой. Жертва оказалась ненужной". Смерть Эйхенбаума для Шкловского была больше, чем смерть друга. Это была утрата части самого себя, того воздуха, который он вдохнул в юности, и продолжал им дышать. Ямпольский продолжает: "Оба филолога приписывают смерти - событию, по определению не имеющему смысла, отрицающему всякий смысл вообще, - некое значение. Якобсон, живущий в Америке, приписывает смерти друга оптимистическое значение некоего спланированного по законам литературы триумфа. Не случайно, конечно, он указывает на интерес Эйхенбаума к апофеозам и "финальным ударениям". Старый профессор спускается в зал под гром аплодисментов, которые, как выясняется, обращены не столько к его "яркой, сжатой речи", сколько к его концу. Речь и смерть настолько сплавляются воедино, что последняя реплика лекции оказывается комментарием к собственному исчезновению: "Самое главное для докладчика - вовремя кончить; на этом я умолкаю". Смерть филолога идеально хронометрирована, она происходит "вовремя", потому что совпадает с концом речи, текста, главного объекта филологического внимания. У Шкловского, обитавшего в России, а потому куда менее оптимистического, смерть приобретает значение не в силу своего совпадения, точности "финального ударения", но как раз наоборот - в силу фундаментального несовпадения. Смерть в принципе не может совпасть с течением жизни или течением речи. Шкловский строит своё описание на знакомом российским интеллигентам чувстве "украденной жизни", прожитой "не своей" жизни. Всё описание - это разработка одного мотива
- Эйхенбаум попадает не в свой зал, не к своему "поэту" (хотя в действительности Эйхенбаум до этого уже дважды выступал на аналогичных вечерах Мариенгофа). Он выступает вместо молодого эстрадника, который был бы на месте. И даже умирает он не своей смертью. Мариенгоф заявляет ему: "Если вечер не состоится, я умру". Как в старых мифах, филолог умирает вместо поэта, умирает, чтобы продлить жизнь друга. И умирает он именно потому, что оказывается на чужом месте. Перед смертью Эйхенбаум у Шкловского тоже не удерживается от комментария: ?Какой глупый провал!? Провал этот - конечно, прямая противоположность триумфу у Якобсона. Но провал здесь отмечает зияние, несовпадение, пустоту. Отсюда прямой переход к заключительным сентенциям - "Штанга оказалась пустой. Жертва оказалась ненужной". В обоих случаях, однако, смерть, при всей её странной незаметности, оказывается чрезвычайно театральной. В первом случае она происходит под гром оваций, во втором случае она сопровождается удивительным поступком актрисы, которая "остановилась и прыгнула в зал". В обоих случаях театр смерти происходит в зале, а не на сцене, так что прыжок актрисы лишь подчёркивает обратимость сценического пространства и пространства зала. Не воодушевлённые зрители бросаются на сцену, принимая спектакль за реальность (как это часто случалось в театральных анекдотах или, например, в фильме Барнета "Дом на Трубной"), но потрясённая актриса выпрыгивает со сцены в зал, превращая реальность - в спектакль. Несмотря на противоположность интерпретаций, оба филолога "читают" смерть друга, как если бы она была эпизодом художественного повествования. Смерть получает смысл от контекста того рассказа, который она завершает. Это концовка, и в качестве концовки она особенно нагружена смыслом. Может быть, художественная литература отчасти и создана для того, чтобы помочь нам придать смысл жизненному финалу. Роман всегда готов предложить нам смысловую схему для интерпретации жизни. А филологи, сами того не сознавая, в той же мере предлагают нам понять смерть, в какой они стремятся помочь нам понять роман. Смерть без смысла, без пафоса, смерть без смерти - бессмертие внеисторичности и нелитературности.
Единственное, чего не мог, конечно, учесть Эйхенбаум, тщательно планируя свою смерть, это литературного гения своих друзей-филологов, способных превратить самое нелитературное и неисторическое событие в концовку изумительного романа" 2 95ф. Шкловский чрезвычайно тяжело переживал расставания, но ради красивой метафоры не жалел никого. В. Огнев вспоминал: "Когда Юлиан Оксман - умница и обаятельный толстяк, сохранивший силу духа и после многолетней отсидки, - приехал к Шкловскому в Шереметьевку, он, утирая пот с лица, сказал, что немножко устал. "Немножко? Юлиан, ты ошибаешься. Ты напоминаешь мне билет, пробитый в оба конца!" 2 96ф.
Ссылки: