БОЛЬШОЙ НОС ТЕРРОРА

Дом этот страшен своей серой громадой. В нём много боялись и страх проступил

на стенах.

Виктор Аппельман, бельгийский журналист В 1937 году был достроен писательский дом в Лаврушинском переулке . Через три года Эйхенбаум напишет Шкловскому : "Трое нас, трое вас. Господи, помилуй нас. Помнишь ли ты, что номер твоей квартиры 47, моей 48, а Юры - 49? Это поразило меня раз и навсегда" 1 99ф. Юра - это Ты нянов. На этом доме до недавних пор висела одна мемориальная доска - критику Юзовскому [ 100 ].

Видимо, их могло быть так много, что невозможно было сговориться, сколько. Но год, с которого начиналась история этого дома, был особый. Ведь в любое время есть этот выбор - между свободой и смирением, между задачей ближнего времени и перспективой. Всегда много говорят о нравственном выборе "предать или не предать" и куда меньше о том мелком насилии над собой или ближними, что лежит вне борьбы с какой-нибудь страшной структурой. Тем государством, которое в описании Виктора Шкловского всегда, во все времена и у всех народов не понимает человека. Государства разного типа перемалывают поэтов с таким же равнодушием, как крестьян с рабочими. По разным изданиям кочует цитата из рецензии Шкловского о майоре Пронине и его авторе: "Советский детектив у нас долго не удавался потому, что люди, которые хотели его создать, шли по пути Конан Дойла. Они копировали занимательность сюжета. Между тем можно идти по линии Вольтера и ещё больше - по линии Пушкина. Надо было внести в произведение моральный элемент" Л. Овалов напечатал повесть "Рассказы майора Пронина". Ему удалось создать образ терпеливого, смелого, изобретательного майора государственной безопасности Ивана Николаевича Пронина". И далее Шкловский добавляет: "Книга призывает советских людей быть бдительными. Она учит хранить военную тайну, быть всегда начеку. Жанр создаётся у нас на глазах" 2 00ф. Я бы не стал относиться к этой рецензии легкомысленно. Шкловский чувствовал новое безошибочно. Причём обострённо - как чёрно-бурая лиса в пушном магазине. Жанр действительно создавался на глазах, хотя тут Шкловский и неточен - потому что в лучших своих вещах Лев Овалов использовал совершенно классические схемы, причём именно от Конан Дойла.

Но Шкловский заметил главное - рассказы и романы Овалова были знаком времени. Все эти перемены климата тщательно фиксировались в литературе. Помимо страшного и прекрасного рассказа "Маруся" Аркадия Гайдара - про девочку, распознавшую врага, - существовал целый корпус историй о пограничниках. Мальчик, идущий дорогой отца, - очень интересный архетип советской культуры. От знаменитого стихотворения Сергея Михалкова "Граница", где переходил границу враг - шпион и диверсант, но на пути его вставали десять мальчиков, "и каждый был учеником, и Ворошиловским стрелком", до "Коричневой пуговки". Истории про пуговку с не нашими буковками, истории про то, как Алёшка пуговку нашёл, товарищи отнесли куда надо и донесли, - на самом деле блестящий пример отражения эстетики довоенного времени. А пока большой нос лез в окна жителей писательских домов. Напротив, у здания Третьяковской галереи стоял каменный Сталин. А его нос существовал во множестве видов - повсюду. Олеша объясняет: "Знаете ли вы, что такое террор? Это гораздо интереснее, чем украинская ночь. Террор - это огромный нос, который смотрит на вас из-за угла. Потом этот нос висит в воздухе, освещённый прожекторами, а бывает также, что этот нос называется днём поэзии. Иногда, правда, его называют Константин Федин , что оспаривается другими, именующими этот нос Яковом Даниловичем [ 101 ] или Алексеем Сурковым ". Мандельштам в 1927 году писал о Шкловском так: "Его голова напоминает мудрый череп младенца или философа. Это смеющаяся и мыслящая тыква. Я представляю себе Шкловского диктующим на театральной площади. Толпа окружает его и слушает, как фонтан. Мысль бьёт изо рта, из ноздрей, из ушей, прядает равнодушным и постоянным током, непрерывно обновляющаяся и равная себе. Улыбка Шкловского говорит: всё пройдёт, но я не иссякну, потому что мысль - проточная вода. Всё переменится: на площади вырастут новые здания, но струя будет всё так же прядать - изо рта, из ноздрей, из ушей. Если хотите - в этом есть нечто непристойное. Машинистки и стенографистки особенно любят заботиться о Шкловском, относятся к нему с нежностью. Мне кажется, что, записывая его речь, они испытывают чувственное наслаждение. Фонтан для V века по Р. X. был тем же, что кинематограф для нас. Замысел тот же самый. Шкловский поставлен на площади для развлечения современников, но вся его фигура исполнена брызжущей и цинической уверенностью, что он нас переживёт.

Ему нужна оправа из лёгкого пористого туфа. Он любит, чтобы ему мешали, не понимали его и спешили по своим делам" 2 01ф. Мандельштам понял Шкловского в 1927-м. Поэт мог очень точно схватить рисунок жизни человека, а скоро хватали, совсем по-другому, уже его самого - грубо и неточно. Так жестокие руки человека хватают птицу - ни к чему, без всякой пользы, но неотвратимо убивая её.

Надежда Мандельштам, вспоминая о годах гонений, именно в связи с семьёй Шкловских говорила об одном доме, для них открытом. Это главная характеристика дома - дальше она подробно рассказывает о детях: "Когда мы не заставали Виктора и Василису, к нам выбегали дети: маленькая Варя , девочка с шоколадкой в руке, долговязая Вася , дочь сестры Василисы Тали , и Никита , мальчик с размашистыми движениями, птицелов и правдолюбец. Им никто ничего не объяснял, но они сами знали, что надо делать: дети всегда отражают нравственный облик дома. Нас вели на кухню - там у Шкловских была столовая - кормили, поили, утешали ребячьими разговорами. Вася - альтистка - любила поговорить про очередной концерт - в те дни шумела симфония Шостаковича, и Шкловский выслушивал все рассказы подряд, а потом радостно заявил: "Шостакович всех переплюнул!" Эпоха жаждала точного распределения мест: кому первое, кому последнее - кто кого переплюнет? Государство использовало старинную систему местничества и само стало назначать на первые места. Вот тогда-то Лебедев-Кумач , человек, говорят, скромнейший, был назначен первым поэтом. Шкловский же занимался тем же, но жаждал "гамбургского счёта". Вася тоже отдавала пальму первенства Шостаковичу . И Осип Мандельштам рвался послушать симфонию, но не знал, как поспеть на последний поезд. С Варей шёл другой разговор. Она показывала учебник, где один за другим толстой бумажкой заклеивались по приказу учительницы портреты вождей. Ей очень хотелось заклеить Семашку - "Всё равно ведь заклеим - лучше бы сразу!" Редакция энциклопедии присылала списки статей, которые полагалось заклеить или вырезать. Этим занимался Виктор. При каждом очередном аресте везде пересматривались книги и в печку летели опусы опальных вождей. А в новых домах не было ни печек, ни плит, ни даже отдушин, и запретные книги, писательские дневники, письма и прочая крамольная литература резалась ножницами и спускалась в уборные. Люди были при деле!

Приходила Василиса, улыбалась светло-голубыми глазами и начинала действовать. Она зажигала ванну и вынимала для нас бельё. Мне она давала своё, а О. М. - рубашки Виктора. Затем нас укладывали отдыхать. Виктор ломал голову, что бы ему сделать для О. М., шумел, рассказывал новости. Поздней осенью он раздобыл для О. М. шубу. У него был старый меховой - из собачки - полушубок, который в прошлую зиму таскал по нищете Андроников , человек-оркестр. Но он успел выйти в люди и обзавестись писательским пальто, и Виктор вызвал его к себе вместе с полушубком. Обряжали О. М. торжественно, под Бетховена, которого высвистывал Андроников. Шкловский даже произнёс речь: "Пусть все видят, что вы приехали на поезде, а не под буферами." До этого О. М. ходил в жёлтом кожаном пальто, тоже с чужого плеча. В этом жёлтом он попал в лагерь". Мандельштамы уже прятались - и их прятали. Они уходили на кухню или в детскую, если раздавался звонок в дверь. Они то боялись женщин в подъезде, то жалели их, но судьба уже шла по следу за ними всеми. Время было отмерено, когда они спали на меховой овчине у Шкловских и прислушивались к ночному движению лифта. Спустя много лет Надежде Яковлевне будет сниться сон, будто Мандельштам будит её: всё, пришли арестовывать. Такие сны приходили ко многим людям, но в этом женщина говорит: "Хватит. Не стану вставать им навстречу. Плевать". Надежда Мандельштам завершала эти воспоминания словами о Василисе Шкловской: "И тогда я поняла, что единственная реальность на свете - голубые глаза этой женщины. Так я думаю и сейчас".