Шатуновская О.Г. в гимназии, чахотка

Потом была гувернантка, отцу не понравился ее нос, я сидела у нее на коленях, и она плакала и говорила, что твоему отцу не понравился мой нос и я должна уйти. Потом я пошла в Емельяновскую гимназию в подготовительный класс, потом бросили бомбу. 

    Я шла вниз по Николаевской. Чулаки был губернатор. Я иду, едет открытая коляска с великолепными белыми как лебеди лошадьми. В ней сидит губернатор с адъютантом, и в это время бросают бомбу. Эти белые лошади бились в огромной луже крови на мостовой, а губернатора и адъютанта повели под руки. Собралась толпа, разгоняли - идите, идите... Емельяновская гимназия довольно далеко на Красноводской, а Офицерская наверху над Николаевской. Родители слышали, бросились искать. Потом забрали меня из этой гимназии. И была чахотка. Несколько раз она начиналась, от пыли - песок несся всегда. Во дворе все дети умерли, может быть, я от них заразилась. У хозяина были сыновья: Рубен, Сурен, Хурен. Дочери: девушка Маша, Тамара, Марта, Катя. Все умерли. Сначала умерла его жена, потом он совсем один остался и уехал на родину. Был брат, у него тоже было много Детей, умер один мальчик Хай. Верх снимали мы, внизу были две квартиры, а при советской власти дом отняли. Умирали постепенно. В двадцатые годы я дома не жила, пришла - идет Тамара бледная. А где Марта? Умирает. А ты куда? Чашку купить, может быть, если я из нее буду пить, будет больше аппетит. Тамара больше дружила с Таней, а я с Мартой. Они говорили, что заразились от матери. Я тоже несколько раз болела. Когда поступала на курсы марксизма в Москве, делали рентген. Сказали, будьте благодарны, что у вас все объизвествилось, у вас в легких полно дырок. Помню, я болела туберкулезом, когда я в гимназии была в четвертом классе, мама утром какао варила. Это такое было событие, мама сама вставала какао мне делать. Обычно чай и чурек с брынзой. И с собой то же. А там можно было за четыре копейки купить завтрак на большой перемене: стакан молока, большой ломоть ржаного русского хлеба во весь каравай, котлета, яблоко. Выпьешь молоко, идешь во двор и ешь. А нуждающиеся не платили четыре копейки золотые, они подходили по списку. Перед четвертым классом нанимали учителей. Сначала был Василий Федорович, он был больной чахоткой, его полотенцем нельзя было вытереть руки. Таня что-то не так написала, он ее ударил по щеке. Мы пожаловались, мама пошла к нему объясняться, и больше мы к нему не ходили. Это мне было лет девять. Потом, уже лет в одиннадцать, я ходила заниматься к Раисе Николаевне, ее сын был Миша Орлицкий. Она была социал-демократка, марксистка, преподавала математику, физику, географию. Лидия Павловна, народоволка, преподавала историю, естествознание, русский язык, литературу. Рукоделием с мамой занимались. Я ходила в Мариинскую гимназию, а Таня в Вальдовскую. До рождества, когда одна ученица забеременела, среди зимы пришел сторож и принес пакет, что для меня есть место. Классы были по религии: в нашем православные, еврейки, католички, в другом армяне, азербайджанки и лютеранки. К нам приходил раввин - с библией, сборником псалмов. Нелли Миллиор была лютеранка, поэтому она училась в основном классе. Мать ее была учительница музыки, отец инженер. Сестра ее умерла от менингита, и родители с Нелли очень носились. К Волчьим воротам или по степи гулять, ей это было нельзя. В школу давали ей корзиночку с едой, все смеялись. Я говорила: 
  - Ну ты скажи им, чтоб давали четыре копейки. 
  - Нет, я не могу им это сказать, они так священнодействуют по ночам. Они жили близко, в Аптекарском переулке. В два тридцать обедали: суп, второе и что-нибудь сладкое. Молоко, мясо, каштаны. Во дворе жевали сакис - барбарис. Продавался ржаной солдатский хлеб, тетради с картинками. На ужин всегда каша или рис рассыпной, плов с кишмишем и гранатом. 

   В прачечной жили прислуга с мужем - кухарка, она же и уборщица. Я пожаловалась: 
  - Анюта, смотри как нехорошо, волосы растут под мышкой. 
   - Это обязательно, так что ты не обижайся, это у всех растет, у мальчиков и у девочек. Один раз отец принес золотые пятирублевки, маленькие как копейки, и положил столбиком - вот это. Я спрашивала прислугу, я тогда уже интересовалась: 
   - Это же вам мало, три рубля? 
   - Нет, - говорит, - почему, хорошо, ведь на всем готовом, и мануфактуру покупают, на платье, на рубашку, на фартук. Когда маленькие были, волосы длинные, вечно вши, мазали керосином, потом с трудом отмывали, вода не смывалась. Упадем, расшибем локти, коленки, тоже мажем керосином. Плиту не каждый день топили, на керосинке готовили. Обогревались - на керосинку клали кирпичи. Были печи, их топили редко, только в феврале. Плита кирпичная, ее надо топить дровами. Самовар стоял на черном ходе. После революции маму Зельма Атоновна учила готовить. Шесть комнат и длинная галерея. Три комнаты выходили на галерею, три на улицу. Еще галерея, в которую выходила кухня, уборная. Мама, когда ей было двенадцать-тринадцать лет, болела брюшным тифом, когда встала, оказалось искривление, не очень сильное. Тогда ходили в корсете, в корсет на эту лопатку клали подушечку, чтоб незаметно было. А потом от беременности оно усилилось, поэтому она много не рожала. Она отца предупреждала, когда он сватался, что есть искривление. Третьей беременностью был мальчик, он умер маленьким. Мама не хотела рожать, чтобы совсем не скривиться. Но потом после революции стала сама ходить на базар, таскать сумки, еще больше скривилась. 
   Отец был интересный мужчина, высокий, стройный, никогда ничем не болел, если б не эта напасть, оспа. Они всегда плохо жили. Он изменял ей. Ее очень любил один человек - инженер-нефтяник, еврей Поляков, предлагал уйти с детьми, она по тем временам считала это ужасным. Ты видела карточку, где мама с Таней и со мной в одинаковых платьицах? Мама была такая, что даже во время войны, Инна рассказывала, когда к ним приходил торговец зеленью, говорили: 
   - Виктория Борисовна, ваш поклонник пришел. Он целовал ее в щеку и говорил Инне: 
   - Вот у матери лицо как персик, поцеловать приятно. Ай ханум, ай ханум, старый ханум, лицо как персик. 
См. далее Знакомые Виктории Борисовны

Ссылки: