Баку под турками, резня армян

Шатуновская присутствовала при получении телеграммы Ленина: "Царицын - Сталину, Баку - Шаумяну ", и слышала восклицание Шаумяна: "Коба мне не поможет". В своих рассказах она подчеркивает, что Сталин действительно не помог - ни хлебом, ни военной силой. Но вряд ли он мог много сделать.

И англичане , пославшие небольшой отряд (по разным оценкам - девятьсот или полторы тысячи человек), не решились принять бой с вдесятеро большими силами турок (назвавших себя армией ислама). Не имело смысла жертвовать жизнью своих солдат, спасая армян от погрома. А младотурки, проигрывая одну войну, пытались начать новую игру - за создание империи или федерации тюркских народов Азии (существовал и коммунистический вариант пантюркизма: татарский коммунист Султангалиев защищал проект советского Тюркистана, без дробления по племенам, с единым литературным языком тюрки, от Казани до Ашхабада и Алма-Аты; Ленин этот проект отверг). Накануне катастрофы группа молодежи решила штурмовать тюрьму, чтобы освободить заключенных большевиков и дать им возможность спастись. Вооружились гранатами и ждали подходящего момента, когда администрация и охрана разбегутся. Но Микоян убедил эсера Саакяна, остававшегося на своем посту (остальные члены президиума совета уже бежали), "что вы социалисты и мы социалисты. Ну наши пути разошлись. Мы по-разному смотрим на пути революции, но неужели вы, социалисты, допустите, чтобы наши народные комиссары попали в руки турок, чтобы турки их растерзали. Это же навсегда оста-нется в анналах истории как позорное пятно для социал-революционеров". Этому Сако Саакян внял. И на бланке президиума - вот такой большой бланк бакинского совета - написал начальнику тюрьмы: "Приказываю освободить всех задержанных большевистских комиссаров". И вот мы там стоим, уже темнеет... Микоян бежит к нам и держит эту бумагу. А мы же с гранатами. Не надо, говорит, сейчас я их выведу..." (с. 43). Судьба не пощадила комиссаров. Им пришлось плыть на корабле вместе с дашнаками с другими армянскими беженцами. Команде не хотелось в Астрахань, к красным. Она повернула в Красноводск, к белым. А в красноводской тюрьме у одного из комиссаров нашли в кармане "сухарный список", т.е. список, по которому в бакинской тюрьме выдавали сухари. По этому списку комиссаров выделили из массы беженцев и расстреляли. Между тем, генерал Нури-паша, вступив в Баку, издал приказ, на три для передававший город армии. Это было сигналом к резне. "Мы сидели в доме Серго Мартикяна: Сурен Агамиров, Шура Баранов и я. Разъяренные, разгоряченные кровью орды накатывались на дом. Трое суток мы не сомкнули глаз. Квартира Серго была в пристройке, на пятом этаже, и лестница к ней вела не сразу, продолжением общей, а начиналась за длинным выступом. Внизу из окон галереи был виден залитый кровью дворик. Мужчин всех убивали, насилуют женщин, девочек. Грабят, ломают, жгут. Когда нечего уже взять, просто крушат все по дороге: столы, стены, мебель, детей об стену. А мы трое сидим в квартире Серго, и нет ни времени, ни мыслей, только ожидание, что будет. Сурен зарядил револьвер, положил на стол: - Если ворвутся, убью и тебя, и себя. - Да что ты, брось. - Тебе хорошо, Шурка, ты - русский. - Да, у Шурки есть шанс, маленький, крошечный, но есть. Сурен - черный, смуглый, армянин, я - девушка, нам спасения нет. Ну а если найдут и оружие... Оружие запрятано в трубе, Сурен и Шурка, перемазавшись, изловчились как-то забить там гвоздь и подвесить его пачками. Но если найдут... Трое суток по очереди дежурим у глазка стеклянной галереи, стекла замазаны мелом, маленький глазок. Оля, отдохни! Я отошла, взглянула в зеркало - кто? Кто там за мной? Оглянулась - нет никого. Так неужели это я - это вот зеленое, перекошенное, нечеловечески напряженное лицо? Это я, Оля? Когда пошли четвертые сутки, резня понемногу утихла. Пятые. На пятые вспомнили, надо поесть. Пятые сутки ни крохи во рту, в квартире ни хлебной корки. - Я пойду к Зине, может, она даст что-нибудь. - Не ходи, Оля. - Ничего, я укутаюсь в шаль. Я закуталась до самых глаз и пошла. Разграбленный изнасилованный город. Жутко. Двое турок за длинные волосы тащат женщину, живот распорот, и голубовато-розовые кишки тянутся по мостовой. Вздрогнула, натянула еще больше шаль. Видно, прячут куда-то, спешат, тащат (генеральский приказ разрешал резню только на три дня. За три дня не управились. Но на пятый день был, видимо, приказ замести следы. - Г. П.). Вот опять женщина, с отрезанными грудями. Вот на высоких воротах вбит гвоздь, и на гвозде за ухо висит четырехмесячный ребенок, ухо растянулось, сейчас лопнет. Вот младенец, новорожденный, без черепа, стукнули о стену, и разлетелся вдребезги. Вот казармы, здесь помещалась команда самокатчиков - велосипедистов по-нынешнему. Они не успели выехать. Турки сбрасывали их сверху на штыки ожидавших снизу. Двести человек, все до одного, огромная груда тел. Раздетых, оголенных, все до нитки ограблено. Груда белых, ослепительно белых тел - русские, и только одно-два смуглых, армяне. Но, слава Богу, вот и ворота Зины. - Стой, девка! Чьи-то руки схватили сзади, поволокли. Хозяин дома стоял у ворот, побежал, закричал. - Оставьте ее, она джуди! Она к нам ходит, она - джуди! Не армянка - джуди! Медленно, неохотно отпустили руки. Испуганно юркнула в дом. Зина накормила, дала муки. И как ни страшно, отправилась в обратный путь" (с. 62-63) Армянку можно было бы изнасиловать и после назначенного генералом срока. Но джуди - еврейка. У турок другой козел отпущения - не евреи, армяне. "Если увидишь змею и армянина, убей сперва армянина, потом змею". А еврейские купцы в течение нескольких веков были неофициальными послами между блистательной Портой и Речью Посполитой, когда нащупывался переход от войны к миру. Евреи для турка не стоят вне законе. Их, как и русских, можно было убивать только попутно, сгоряча, в опьянении общей резни. Сходную картину нарисовал мне мой тесть. Его поставили к стенке, и курды, изображая расстрел, требовали от тетки, заменившей ему мать, золота. Турецкий офицер, увидев это безобразие, стеком стал хлестать курдов по лицам; они с криками разбежались. Известный порядок был и в погроме. Евреев не избивали. Оля впервые пережила погром девочкой четырех лет. Тогда достаточно было запереть крепкие ворота. Слышны были только крики. От припоминания их долго продолжались припадки. Потом они прошли. Осталась только память, что царская администрация смотрела на погромы сквозь пальцы, что полиция медлила. Это одна из причин, по которым девушку захватил коммунистический интернационализм. Но тогда все-таки была полиция, пусть вялая. А теперь население расплачивалось за ленинскую политику развала армии, развала фронта, развала старого государства. Никому из молодых коммунистов эта мысль не пришла в голову. Только на старости лет Ольга Григорьевна признает, что причиной катастрофы был развал армии. Число убитых она называла по слухам - 35 000. Мой тесть говорил о 25 000. А у армянского историка Галстяна я нашел третью цифру - 10 000 (видимо, более точную). Ограбленные, изнасилованные - не в счет. Между тем, сформировано было гражданское правительство. 

"Бехетдин, начальник охранки, представил правительству: Агамирова, Баранова и Шатуновскую приговорить к повешению. На парапете стояла виселица с двухэтажный дом, и там вешали. Накануне утром объявили: завтра утром вас повесят на парапете. А через несколько часов вдруг - выходи! Ведут через Губернаторский сад, по Губернаторской улице, я думаю, куда ведут? Напротив суда - дом Ротшильда. В шикарном кабинете, устланном коврами, встает из-за стола Бейбут-хан Джеваншир. Он меня знал. Было так. В мартовские дни восемнадцатого года, когда гражданская война в Баку происходила, и красные Цепи подползали по Воинской улице, там был пятиэтажный дом, редкость! И с чердака его строчили из пулеметов по нашим Цепям. Тогда подкатили орудие и стали разносить дом на щепы. В этом доме жил Джеваншир, он был с детства другом Степана. Чудом уцелел телефон. Он звонит Степану: - Степан, спаси! Это было полгода назад. Я жила тогда у Степана. Степан берет из пачки бланк чрезвычайного комиссара и пишет на нем мандат: поручаю войти в дом такой-то Сурену Агамирову и сыну моему Сурену, взять и вывести Джеваншира с женой и доставить мне. Они привязали к штыку белую тряпку, вышли с белым флагом, чтобы не стреляли с чердака. Потом дом сдался, тоже выкинул белые флаги. Их привели, а я жила у Степана. Через пару дней большевики взяли власть, Степан стал председателем Бакинского комитета. И две недели он (Джеваншир. - Г. П.) жил у Степана... Джеваншир был богатый человек, капиталы за границей. В подполье (т.е. до революции. - Г. П.) он поддерживал Степана. Он жил в Белом городе, иногда ночевали у него, иногда прятали литературу. Он говорил Степану: - Я вашу власть не признаю, я хочу уехать в Турцию. Ему разрешили... Вскоре после занятия турками города он вернулся, а когда формировалось мусаватское правительство, его назначили министром внутренних дел, а раз так, охранка должна ему доложить. Ему доложили свои достижения, что они за последний месяц сделали, и в том числе, что завтра будут вешать трех большевиков, их Нури-паша утвердил. Когда он услышал фамилии Агамирова и Шатуновской, он им ничего не сказал, но сказал - приведите ее ко мне. И вот я вошла к нему в кабинет. Я этого совсем не ожидала. Он сказал им: - Уходите! И говорит: - Оля, здравствуй! Я назначен министром внутренних дел. И сразу, с места в карьер: - Где Степан? Я говорю, что Степан такого-то числа с такой-то пристани отплыл на пароходе "Туркмен" в Астрахань. Просачивались до нас какие-то темные слухи, будто завезли их в Красноводск и там прикончили, но мы не верили, и я этого не сказала. Он говорит: - Ничего подобного. Ему охранка в порядке усердия доложила, что Степан скрывается в Баку. Нас тоже на допросах об этом спрашивали. Он им верит. Начал меня умолять, убеждать. - Где Степан? Мы располагаем точными данными. Я его спасу. Вы же знаете, он меня спас. Я его спасу. А так его будут искать, искать и прикончат в конце концов. Дайте мне его спасти. - Я вас уверяю, что его нет в Баку. Постепенно он входил в раж. -

Фанатики вы! Безумцы вы! Ведь вы же поймите, что я его спасу. Почему вы мне не верите? - Бейбут-хан, поймите, что его нет. Он ничего не хочет слушать и до того разозлился, что ударил в ладоши, вошли два стражника - уведите ее. И я не успела сказать, что нас приговорили к повешенью, меня вывели... И вот я сижу и жду. И вечером открыл дверь турок, он немного знал русский. - Бедный девочка! Бедный девочка... Завтра, вот, парапет, вот! - и рукой от горла вверх показывает. - На вот! - кинул кисть винограду. Через час опять приходи. - Ой, молодой, совсем молодой. Завтра парапет, вот! На стакан вина! Еще через час: - На подушка! Спи хоть ночь, завтра тебя не будет. Я говорю: - Если ты такой добрый, там внизу в подвале мои братья сидят, сведи меня к ним. - Знаю. Их тоже, парапет, вот! - и опять рукой показывает. - Я хочу со своими братьями попрощаться, веди меня туда! - Нет. Что ты? Нельзя. Начальник тут. Меня тоже, парапет, вот! Я тогда как брошу кисть: - На! Не надо мне твоего винограда. - А-а... Подожди ночь. Подожди немного. Начальник уйдет. Ночью мы пошли туда. Только вошли, только успели обняться, поцеловаться, сказать друг другу, что будем петь Интернационал, уже: - Иди. Иди, надо скорее! И вот опять сижу. Жду. Все смотрю на фрамугу в дверях, как начнет светать, значит всё. Еще темно, и вдруг слышу - идут. Группа людей. Идут, сабля волочится, приклады стучат. Что же такое? Неужели уже? За нами? Рассвета не дождались... Остановились у камеры. Гремят замки. Входит начальник охранки, Бехетдин-бей. Рыжий турок его звали. Светлые волосы, голубые глаза. Он входит со своим переводчиком, начальником тюрьмы и еще несколькими тюремщиками. И говорит по-турецки что-то своему переводчику. И тот переводит мне: - Вас освобождают. Смертная казнь через повешенье заменяется высылкой за пределы Азербайджана. Я говорю: - Не надо меня обманывать, я и так пойду. Переводчик говорит: - Она не верит. Тогда сам Бехетдин-бей, обращаясь ко мне лично, говорит на французском: "Министр внутренних дел вновь сформированного правительства Бейбут-хан Джеваншир заменил вам смертную казнь через повешенье высылкой за пределы Азербайджана. Когда я услышала это имя (Джеваншира. - Г. П.), то поняла, что это правда. И поняла, что он, хотя и рассвирепел тогда, но распоряжение это о нашем помиловании отдал. И тут я похолодела, вдруг только меня? - А мои друзья тоже? Он засмеялся: - Ха-ха-ха! Вы же на допросах были незнакомы. Вы не узнавали друг друга. Я повторила свой вопрос, и он говорит: да. Тогда хлынула такая волна радости" (с. 63-66). Судьба хранила Олю для новых, советских застенков. Она и ее друзья решили не дожидаться официальной высылки (с риском попасть к белым, а там другая виселица). Тайком, переодевшись, выехали в Тбилиси. Там помещался подпольный большевистский крайком. Как раз в это время собралась подпольная конференция. Сняли для этого дом. Так как хозяева опасались неприятностей, "они просили конференцию поскорее закончить, и поэтому решено было заседать без перерывов, и конференция продолжалась три дня и три ночи. Присутствовало человек пятьдесят... Мы дремали по углам. После этой конференции меня и Сурена послали на работу во Владикавказ" (с. 75). Советская власть там еще держалась, но на волоске. В Грузии большевиков арестовывали, если они вмешивались в грузинские дела, а в остальном старались не замечать. Туда спасались и из Баку, и (впоследствии) из Владикавказа. Большевики расплатились за это примерно так же, как с эсерами, которые помогли им выиграть Гражданскую войну, и с Нестором Махно, тачанки которого, форсировав Сиваш, ворвались во врангелевскую столицу - Симферополь. "В двадцать первом году Сталин и Орджоникидзе возглавляли террор в Грузии. Красная армия свергла меньшевистское правительство и устанавливала советскую власть. Грузия была за меньшевиков и восставала. Они жестоко расправлялись. Леонид Жгенти рассказывал - когда он был учеником школы, один раз заболел и отпросился у врача домой. Когда вышли из школы, она была окружена НКВДшниками. - Стой, ты куда? - А у меня живот болит, меня врач отпустил домой. - Никуда не пойдешь, стой тут. Но он все же не стал стоять, потому что ему было совсем невмоготу, и побежал. Тогда он не понимал, а потом говорил, спасибо вслед не выстрелили. А те вошли в школу, велели всех учеников выстроить, отобрали двадцать самых рослых, связали одной веревкой, увели и расстреляли. Зачем? Террор. Чтоб родители не восставали. И так во всех школах" (с. 50). Почему в этом участвовал Орджоникидзе, человек по натуре добрый (об этом мне достоверно рассказывали)? Как это связать с добрым Орджоникидзе в последние его годы, с попытками бороться с Большим Террором, зная, чем он рискует? Видимо, человек, опьяненный идеей, фанатик идеи, теряет интуицию добра и подчиняется логике зла. Я не удивлюсь, если узнаю, что шахидка, взорвавшая себя вместе с несколькими израильтянами, за год перед этим плакала над убитой птицей. И еще вопрос. Судя по термину "НКВДшники", Жгенети рассказывал о том, как избежал расстрела, много лет спустя, когда слова ЧК и ГПУ отошли в прошлое. А что, если бы Оля, дважды спасавшаяся в Грузию, услышала такой рассказ в 1921 году? Но в 1921 году Оля и ее друзья уже были мягким административным решением отосланы на партийную работу в брянское захолустье.

Ссылки: