Савинков отошел от руководства боевой организацией, слежка в Дании

Всю зиму и весну 1907 г. я с нетерпением ожидал результатов работы Бухало . Мое мнение о постановке боевого дела осталось прежним,- я не видел причин его менять. Я все надежды возлагал на научную технику. Азеф соглашался со мной. После таммерфорского съезда он остался в России, но не принял непосредственного участия в террористических предприятиях. Он занимался делами центрального комитета. Я посетил Бухало в его мастерской, в Моссахе около Мюнхена .

За токарным станком я нашел еще не старого человека, лет 40, в очках, из-под которых блестели серые умные глаза. Бухало был влюблен в свою работу: он затратил на нее уже много лет своей жизни. Он принял меня очень радушно и с любовью стал показывать мне свои чертежи и машины.

Подойдя к небольшому мотору завода "Антуанетт", он сказал, хлопая рукой по цилиндрам: - Привезли его. Я обрадовался. Думал, у него душа. А теперь пожил с ним, вижу - просто болван. Придется его переточить у себя... Точно так же, как к живым существам, он относился к листам стали, к частям машин, к счетной линейке, уже не говоря о его чертежах и сложных математических вычислениях. От каждого его слова веяло верой в свой аппарат и упорной настойчивостью. О революции он говорил мало, с пренебрежением отзывался о нелегальной литературе и отмечал многие, по его мнению, ошибки в тактике партии. Зато террор он считал единственным верным средством вырвать победу из рук правительства. Уезжая из Мюнхена, я уносил с собой если не веру в ценность его открытия, то полное доверие к нему. Я был убежден, что он использует в своем деле все, что может дать наука, дарование и опыт. Работы Бухало затянулись. К августу стало ясно, что если даже он и решит задачу воздухоплавания, то не в близком будущем: в конструкции своего аппарата он встретил неожиданно затруднения. Азеф вернулся уже за границу и жил со своей семьей в Швейцарии, в Шарбоньере . Он вызвал меня к себе для совещания по вопросам террора. Это совещание состоялось в Монтре. В нем участвовал также Гершуни. В начале совещания Азеф заявил:

- Из дела Бухало не скоро что-либо выйдет. Нужно ехать в Россию. Я сказал:

- Что бы ехать в Россию, нужно знать, что и как мы намерены делать. Тогда Гершуни спросил:

- Что же, по вашему мнению, возможно сделать? Я сказал следующее.

- Опыт боевой организации убедил меня, во-впервых в том, что принятая форма организации не соответствуй задачам террора. Организация, построенная на методе наружного наблюдения, не обладает достаточной гибкостью,- она не может осуществлять открытых нападени вооруженными группами. Этому мешает как официальное положение наблюдающих (извозчики, торговцы), так и отсутствие сведений о царе, великих князьях и министpax. Такие сведения могла бы собирать и ими пользоваться только специальная, для этой цели приспособленная группа, члены которой, были бы в связи со всепартийными учреждениями, а не замыкались бы в узкие рамки террористической организации. Опыт показывает однако, что такие сведения имеют обыкновенно характер слухов, что ими следует пользоваться с величайш осторожностью, что ни в коем случае их нельзя принять за основание для всей террористической деятельноебоевой организации. В лучшем случае, они могут дать возможность совершить отдельный террористический акт. Я сказал, что, во-вторых, опыт убеждает меня в том, что метод наружного наблюдения не дает существенны результатов, по крайней мере, при том количестве наблюдающих, какое было принято и допускалось как притоком из партии годных для наблюдения сил, так и формами самой организации. Я сказал также, что увеличение наблюдающего состава, быть может, отразится благоприятно на результатах наблюдения.

Опыт боевой организации, по моему мнению, вполне подтверждался опытом последующих террористическ актов: убийство ген. Лауница , убийство ген. Павлова (декабрь 1906 г.) , где случайные сведения дали возможность приступить к покушению, но не позволили на этих сведениях построить весь план дальнейшей работы; арестов Штифтаря и Гронского (февраль 1907 г.), арестов товарищей по т.н. "царскому процессу" (31 марта 1907 г.) и ареста ее участников второго покушения на премьер-министра Столыпина (летом того же года). Исходя из всего вышесказанного, я утверждал, что единственным радикальным решением вопроса остает по-прежнему применение технических изобретений. Значит, необходимо, во-первых, поддерживать предприятия Бухало и, во-вторых, изучить минное и саперное дело, Взрывы на расстоянии и т. п.

Как временный паллиатив, я предлагал следующий план. Ввиду крайней необходимости немедленных террористических выступлений и ввиду невозможности пока использовать научную технику партия должна напрячь все свои силы, не жалея ни средств, ни людей на восстановление боевой организации в том ее виде, какой, по моему мнению, единственно был способен развить достаточную для успешного действия террористическую энергию. Наблюдающий состав должен быть увеличен до нескольких десятков человек. Параллельно с ним должна быть создана группа, цель которой должна состоять в открытых вооруженных нападениях на основании собираемых ею, при помощи партийных учреждений, сведений.

Во главе такой организации, включающей, конечно, и химиков, должен стоять сильный, практический и авторитетный морально центр. Я считал, что в такой комитет должен войти и Гершуни . Гершуни молчал.

Когда я кончил, Азеф спросил:

Если в организации будет несколько десятков, пятьдесят-шестьдесят человек, то как не допустить провокации? Я ответил, что строгий выбор членов может, до известной степени, оградить от провокатора, строгие же формы организации, разделение труда и изоляция отдельных работников может уменьшить вред его даже в случае его проникновения. Тогда Азеф сказал: Ты не раз говорил мне, что я переполняю организацию новыми членами, а теперь хочешь сам переполнить ее еще больше. Я ответил на это, что я видел переполнение организации в приеме новых членов, для которых не было в данный момент работы. Такие товарищи жили бездеятельно в Финляндии, а это деморализующим образом отражалось на них и на всей организации. В моем же плане каждый человек будет занят полезной работой. Тогда Гершуни задал мне вопрос: Где вы найдете такое количество террористов? Я сказал, что в партии довольно боевых сил, что многие из них не находили до сих пор себе применения и что опыт максималистов показывает, что недостатка в людях нет и не может быть.

Гершуни сказал: Да, но где вы найдете унтер-офицеров и офицеров? Комитет из трех лиц не может удержать в равновесии такую организацию. Необходимы помощники - руководители на местах. Я ответил, что в партии есть много даровитых pa6oтников, которые до сих пор не участвовали в терроре. Я хочу верить, что в такой исключительный момент они по собственному желанию войдут в боевую организацию. Я назвал имена. Я прибавил, однако, что я боюсь, что центральный комитет не разрешит им уйти от общепартийной работы.

Азеф сказал:

Центральный комитет разрешит, но они сами не пойдут в террор.

Гершуни задумался.

А что,- сказал он,- если они действительно в террор не пойдут? Я сказал: Тогда мой план неосуществим. Мы трое не можем руководить организацией из 50 человек. Гершуни задумался опять. А при прежней форме организации,- спросил он, - вы считаете террор невозможным?

Я никакой ответственности за такой террор взять не могу.

И в нем участвовать не желаете?

Не только не желаю, но и не могу. Не веря в успех, я не могу звать людей на террор. Зная, что организация по самому методу и по своим формам обречена на бессилие, я принимать участие в руководительстве считаю для себя невозможным.

Азеф сказал: Твой план практически неосуществим,- не хватит людей и денег. Кроме того, неизбежно будет провокация. Я сказал:

Предложи свой план взамен моего. Азеф пожал плечами:

Я не знаю. Я знаю только, что нужно работать.

Гершуни молчал. Я обратился к нему:

А вы?

Я тоже не знаю. Но тоже думаю, что нужно работать.

Я сказал тогда, что готов участвовать в любом предлриятии, которое мне покажется осуществимым, но что я считаю противным своей революционной совести и террористическому убеждению ангажировать людей в террор, не видя возможности осуществлять его. По этому поводу Азеф впоследствии мне писал следующее:

"...Нужно прямо ехать, исходя из положения, что надо напрячь все силы для создания того, что нужно, т. е. стать на точку зрения, на которой я стою и которую я тебе изложил... Относительно нравственного права ангажировать и т. д. скажу, что, когда я буду ангажировать, я надеюсь, что я буду иметь и нравственное право это делать, пока же я могу только напрячь силы для создания... и т. д. Ты пишешь, что я стараюсь вдохнуть в тебя веру в мертворожденное дело. Не знаю, из чего ты взял, что я стараюсь вдохнуть в тебя веру. Я очень далек от этого и, наоборот, думаю, что при полном отсутствии веры в дело, каковое проглядывает в твоем письме, ехать не следует,- это я говорю совершенно по-товарищески" (письмо из Мюнхена, 24-IX-07).

Несмотря на заключительные слова цитированного отрывка, Азеф стал на такую же точку зрения в этом вопросе, на какую стали Г.А. Гершуни , В.Н. Фигнер и очень многие уважаемые мною члены партии. Они находили, что долг террориста - при всяких обстоятельствах и при каких угодно условиях работать в терроре и что я, отказываясь принять участие в боевой работе, не исполняю своего долга. Я не мог согласиться с ними в этом их рассуждении. Наоборот, я считал, что я бы не исполнил своего долга, если бы не указал товарищам и Центральному комитету, что, по моему мнению, возврат к старым формам террористической борьбы ни в коем случае не даст надежды на успех. Я считал также, что я бы совершил преступление, если бы ангажировал на террор людей, доверяющих моему практическому опыту, не веря сам в возможность успеха.

Мой план боевой организации был отвергнут и Гершуни и Азефом. Ни Гершуни, ни Азеф не наметили другого, более практичного. Предприятие Бухало затягивалось. Оставалось вернуться к тому, что уже доказало свою непригодность. Я считал это нецелесообразным и для себя морально недопустимым: если бы я даже отказался от руководящей роли и предложил себя в исполнители, то самый факт мое пребывания в организации возлагал бы на меня ответственность как за ее деятельность, так и за товарищей, принявших участие в ней по доверию к Гершуни, Азефу и ко мне.

Я решил не ограничиваться моим заявлением Азефу и Гершуни. Я считал своим долгом попытаться воздействовать на центральный комитет в смысле изменения приемов террористической борьбы, даже если бы эта попытка заранее была обречена на неудачу.

В октябре 1907 г. я с этой целью выехал в Финляндию. В Выборге состоялось заседание центрального комитета, на котором я сделал доклад. На заседании этом присутствовали: Азеф, Гершуни, Чернов, Ракитников, Авксентьев и Бабкин. Послед двое были кооптированы после таммерфорского съезда в центральный комитет. Я повторил перед этим собранием все то, что мне было сказано в Монтре. Я внес предложение: в случае если центральный комитет признает план боевой организации, предложенный мною, по каким бы то ни было причинам неосуществимым, сосредоточить все силы на научной технике, впредь же до применения технических изобретений к делу террора центральный террор в организационной его форме прекратить. Я сознательно употребил слова "в организационной форме". Я допускал возможность случайного террора, не зависящего от деятельности боевой организации. Могли явиться единичные террористы из числа лиц, окружающих министров царя,- матросы, солдаты, прислуга, офицеры. Таким террористам, конечно, нужна была помощь партии,: они не нуждались в существовании боевой организации. Впоследствии на таких случайных предложениях были построены три попытки цареубийства, все три на кораблях Балтийского флота. Они окончились неудачей. Во все время моей речи Гершуни и Азеф молчали.

После прений центральный комитет, найдя мой план боевой организации неосуществимым, отверг четырьмя голосами против двух (Бабкин и Авксентьев) все предложение. (Было постановлено центральный террор в его организационной форме продолжать.) Во главе боевой организации оставался Азеф . Впоследствии я узнал, что помощником явился П.В. Карпович .

Восстановленная ими боевая организация не совершила ни одного покушения. Я уехал из Выборга в Гельсингфорс. В Гельсингфорсе меня нашел Азеф. Он долго убеждал меня вернуться к работе. Послушай,- говорил он,- ты, конечно, прав,- работать теперь чрезвычайно трудно, но, по-моему, не невозможно. Ведь раньше же было возможно... Я сказал: Прошлою осенью ты соглашался со мною, что методы наружного наблюдения устарели. Почему ты изменил мнение теперь? Я не изменил,- ответил он мне.- Наружным наблюдением действительно многого сделать нельзя, но остается еще собирание сведений... На основании таких сведений убиты Павлов и Лауниц... Я сказал: В прошлом году ты соглашался со мною, что эти сведения - большею частью все вздорные слухи. Убийство Павлова и Лауница - исключение, и царь - не Лауниц и не Павлов.

"Царский процесс" , наоборот, показывает, как трудно базировать работу на случайных сведениях о царе. Азеф возразил: Мы систематически и не собирали сведений. Мы всегда пользовались случайными. Теперь мы поставим это дело серьезно. Я ответил, что, по моему мнению, одно собирание сведений, особенно в царском деле, не дает надежды на успех и что, как бы он ни убеждал меня, я не могу согласиться, что следует жертвовать людьми, не имея осуществимого плана. Тогда Азеф подумал и, нахмурясь, сказал: Григорий (Гершуни) считает, что долг революционера требует от тебя участия в терроре. Я спросил: И ты думаешь так? Он сказал: Да, и я думаю так. Я ответил на это, что, хотя и ценю мнение его и Гершуни, я так не думаю и что, отказываясь участвовать в безнадежном предприятии, я, по моему мнению, именно и исполняю свой долг. Азеф нахмурился еще больше.

- Мне будет трудно работать без тебя,- сказал он. Я ответил, что из одного чувства товарищеской солидарности я в терроре участвовать не могу. Азеф уехал в Выборг, к Гершуни. Я решил поселиться за границей и на пароходе "Polaris" выехал в Копенгаген .

В Копенгагене со мной произошло следующее. Еще из Або я телеграфировал моему другу, датскому писателю Ааге Маделунгу , чтобы он встретил меня. Когда пароход подошел к пристани, Маделунг взбежал на палубу и шепнул мне: - Вас желают арестовать. Здесь русские агенты и датский детектив. Ожидая парохода, он заметил на пристани этих людей. Они рассматривали мою фотографическую карточку и, видимо, ждали меня. По датским законам меня, в случае ареста, немедленно выдали бы русскому правительству. Я был очень благодарен Маделунгу за его предупреждение. Маделунг спрятал меня в Копенгагене у своих родителей. Датская полиция искала меня по следам моих вещей, которые Маделунг отвез к своему другу, актеру королевского театра Тексиеру. В дом, где жил Тексиер, являлись датские детективы с моей фотографической карточкой. Они расспрашивали, не видел ли меня кто-либо из жильцов? В сопровождении Маделунга я выехал из Копенгаген но, но не прямо в Германию, а сперва в Швецию, в гор. Готенборг, и оттуда уже в Берлин. Через несколько дней я был в Париже.

Этот случай убедил меня в том, что в партии, около ее центральных учреждений, есть провокатор .

Если бы за мной следили в Финляндии, меня арестовали бы в Гельсингфорсе; мне не дали бы возможности уехать в Данию. Очевидно, провокатор телеграфировал обо мне, когда я уже находился на "Polaris'e" в море. Только случай и дружба Маделунга спасли меня от ареста. Я терялся в догадках, но не мог заподозрить никого из товарищей.

Ссылки: