У Маршака был свой "моральный компас"

Подобно тому, как водонепроницаемые переборки, когда в трюме корабля обнаруживается течь, не дают судну затонуть, стены, возведенные Маршаком между разными комнатами его "квартиры", защитили его от того страшного душевного растления, которого не избежали многие его сверстники. Тут можно было бы назвать много громких имен, но назову только тех, о ком могу говорить с некоторой уверенностью: Тихонов, Сельвинский, Асеев. Более или менее близко из этих троих я знал только Николая Николаевича Асеева. См. Асеев Николай Николаевич Один мой знакомый учился в МГУ еще в те времена, когда там профессорствовал В. Ф. Переверзев , - кажется, был даже у него в семинаре. И он рассказал мне, что однажды у Валериана Федоровича спросили: что он думает о теории социального заказа? - Никакой теории социального заказа нет, - ответил старый профессор. - Есть теория социального приказа! Похоже, что Николай Николаевич Асеев понимал это дело именно так. С тою лишь разницей, что формула Переверзева была саркастической, а Николай Николаевич рад был принять ее всерьез, искренне полагая, что роль поэта состоит в оформлении готовых, спущенных "сверху" идей. Вы скажете: - А как же ваш любимый Маяковский? Да, Маяковский говорил, что готов "поставить свое перо в услужение сегодняшнему часу и проводнику его - коммунистической партии и советскому правительству". И не только говорил, но и поступал в соответствии с этими своими словами. Но - до тех пор, пока верил, что избранная им дорога ведет к Храму. А потеряв эту веру, поставил "точку пули в своем конце". За тридцать лет, прошедшие после самоубийства "Командора", ближайший его друг и соратник, кажется, мог бы уже понять, где кончается "синагога" и начинается "бардак". Но что говорить об Асееве, если разницу между "бардаком" и "синагогой" не всегда мог различить даже такой старый скептик, как Эренбург. Да что Эренбург! Порой эту разницу переставал замечать даже Пастернак! У советского государства были такие способы давления на душу художника, какими не располагала никакая другая деспотия в мировой истории. Об этом уникальном феномене я написал целую книгу - "Заложник вечности. Случай Мандельштама" , в которой пытался показать, как случилось, что даже Мандельштам, у которого насчет природы советского государства было меньше иллюзий, чем у кого-либо еще из его современников, в какой-то момент тоже перестал различать, "где кончается полиция и начинается Беня". Но у Мандельштама это было - короткое временное затмение, что-то вроде психоза. В здравом уме и трезвой памяти "бардак" с "синагогой" он не путал. Об этом с достаточной ясностью говорят хотя бы те его стихотворные строки, которые я поставил эпиграфом к этой главе:

А я как дурак на гребенке

Обязан кому-то играть? 

И даже когда в душе его бушевала подробно описанная мною "магнитная буря", парализовавшая стрелку того компаса, о котором говорил Бунин ("Некий Nord моей душою правит - он мне скажет, если что: не то!"), - даже тогда бывали у него минуты просветления, беспощадной и трезвой ясности:

Я

трижды

наблудил: написал подхалимские стихи (это о летчиках), которые бодрые,

мутные и пустые. Я гадок себе. Во мне подымается все мерзкое из глубины

души.

Меня голодом заставили быть оппортюнистом. Я написал горсточку настоящих

стихов

и из-за приспособленчества сорвал голос на последнем. Это начало большой

пустоты. Этот вопль, вырвавшийся из души несчастного затравленного поэта, записал С. Б. Рудаков - товарищ Мандельштама по воронежской ссылке. У Маршака таких взрывов покаяния и страстного самоосуждения не было. Но он знал, что, сочиняя стишки про посудный отдел ГУМа, который "сделался подсудным" (не говоря уже о его траурном венке на смерть Жданова), становится "достоин того же рожна", какого у Мандельштама был удостоен с таким презрением описанный им "чернила и крови смеситель", "чесатель колхозного льна". Маршак к этим своим грехопадениям относился снисходительнее, чем Мандельштам к своим: - Худо, конечно, голубчик, что мы с вами люди способные. Но что поделаешь! Мы не в Чикаго, моя дорогая!.. Так уж вышло, что мы родились в стране, где нельзя ни на шаг ступить в сторону от дороги: сразу попадешь в трясину. А дороги у нас прокладывает государство, - какое оно ни есть! Не могу сказать, чтобы эти умиротворяющие рассуждения Маршака представлялись мне резонными. Куда больше мне по душе яростное самоедство Мандельштама. Или Пушкина:

И с отвращением читая жизнь мою,

Я трепещу и проклинаю! Или Некрасова:

От ликующих, праздно болтающих,

Обагряющих руки в крови,

Уведи меня!.. Такого самоощущения, такого самосознания у Маршака не было. Не тот характер, не тот темперамент. Отчасти, может быть, и поэтому была в свое время сочинена про него знаменитая эпиграмма:

При всём при том, при всём при том,

При всём при том, при этом,

Маршак остался Маршаком,

А Роберт Бернс - поэтом! Но каков бы ни был Маршак и что бы ни говорил он о дорогах, которые прокладывает для нас наше родное государство, - дорогу, ведущую в храм, от дороги, ведущей в бардак, он отличал. И первую со второй никогда не путал.

Ссылки: