Сарнов Б.: Я родом из Страны Гайдара

Перефразируя знаменитую реплику Антуана де Сент-Экзюпери - "Я родом из страны моего детства", - я мог бы сказать о себе: "Я родом из Страны Гайдара". Я родился в Москве, 4 января 1927 года, то есть спустя всего десять лет после революции: по нынешним моим понятиям срок совершенно ничтожный. А во времена моего детства дореволюционная жизнь казалась мне такой же чужой и далекой, как какие-нибудь Пунические войны, о которых нам рассказывали на уроках истории. Как я уже говорил, я рос домашним, книжным мальчиком. Жизнь московского двора, в котором протекало мое детство, мало меня задевала. Истинная моя жизнь проходила в СТРАНЕ ГАЙДАРА. Я жил в той стране, дышал ее воздухом, когда он еще не рассеялся, когда эта страна еще не успела стать планетой без атмосферы. И хотя я назвал эту страну именем создавшего ее писателя, как бы намекая тем самым на то, что в действительности такой страны не существовало, на самом деле она - была. Во всяком случае, - это уж не подлежит никакому сомнению, - безусловно были, реально существовали те, из кого состояло народонаселение этой исчезнувшей страны:

Мы были новою страной,

Еще не признанной, но сущей.

Гражданской сказочной войной

Она ворвалась в мир грядущий.

Что мы услышали от мам?

Все то, что прочие - Едва ли

Другие песни спели нам,

Другие сказки рассказали.

(Наум Коржавин)

Мир яблоком, созревшим на оконце,

Казался нам. На выпуклых боках -

Где Родина - там красный цвет от солнца,

А остальное - зелено пока.

(Николай Майоров)

Мы, лобастые мальчики

невиданной революции

(Павел Коган)

Только советская нация будет

и только советской расы люди!

(Михаил Кульчицкий) Авторы этих строк (и других, похожих - цитировать можно до бесконечности) старше меня - кто на два, кто на три года, а кто и больше. И происхождение, и судьбы у них разные. Но каждому из них я мог бы сказать, как киплинговский Маугли: "Мы с тобой одной крови". Потому что все они - как и я - родом из Страны Гайдара. Эту Страну не случайно населяют люди с необычными, нерусскими, какими-то вненациональными именами: Тимур, Бумбараш, Иртыш, Чук, Гек, Алька, Гейка, Натка. (Именно "Натка", а не Наталья.) Жители "Страны Гайдара" - потомки и наследники людей, навсегда порвавших со своим прошлым. Один гайдаровский герой в 1919 году, прежде чем уйти сражаться "за светлое царство социализма", выкинул из дома иконы и назвал свою белобрысую дочку Маньку - Всемирой. А другой гайдаровский герой не стал дожидаться, пока ему дадут новое имя. Он сам перекрестил себя:

- Послушай, ты, - помолчав немного, спросил командир, - как тебя зовут?

- Иртыш, - подсказал мальчик.

- Постой, почему же это Иртыш? Тебя как будто бы Иваном звали? Ванькой?

- То поп назвал, - усмехнулся мальчишка - А теперь не надо. Ванька! И названье какое-то сопленосое. Иртыш лучше! Назвав себя Феликсом, я, в сущности, поступил так же, как гайдаровский Ванька- Иртыш. Так что в некотором отношении этот мой поступок можно считать даже и плагиатом. Владимир Иванович Орлов , при всем своем незаурядном уме и немалой эрудиции, все-таки промахнулся. К психологическим терзаниям "Зависти" Юрия Олеши, хотя бы в детском их варианте, тот мой рассказ не имел ни малейшего отношения. Он был о другом. Это был рассказ о том, как мальчик уходит из Страны Гайдара, в которой он жил. Навсегда расстается с этой своей Швамбранией. И тут надо сказать, что острое собачье чутье Владимира Ивановича Орлова все-таки его не обмануло. Олеша с его "Завистью" тут, пожалуй, и впрямь был ни при чем. Но аромат крамолы, исходивший от этого моего сочинения, Владимир Иванович учуял правильно. Тут он не ошибся. Этот свой рассказ я сочинял в 1957 году. Только что отгремел XX съезд с потрясшим мир "закрытым", но тут же сделавшимся открытым докладом Хрущева. Лифт с гробом Сталина, до этого медленно опускавшийся с этажа на этаж, в одночасье рухнул вниз, словно вдруг перерезали, перерубили удерживавшие его стальные тросы. И с неожиданной силой вспыхнул интерес к революции, к Гражданской войне - к тем "досталинским" временам, когда алое знамя Великого Октября еще не было запятнано кровавыми сталинскими преступлениями. Поэтам, захваченным этим "свежим ветром перемен", Октябрь семнадцатого года и Гражданская война опять стали представляться в романтическом свете. С неожиданной силой эта тема зазвучала тогда в стихах самых разных авторов. У кого-то - туманным ностальгическим вздохом:

Помню

Недвижные лифты

В неотопляемых зданьях

И бледноватые шрифты

В огненно-пылких изданьях.

(Леонид Мартынов) У кого-то - впрямую, как откровенная декларация, почти как вызов:

Я все равно паду на той,

На той единственной Гражданской,

И комиссары в пыльных шлемах

Склонятся молча надо мной.

(Булат Окуджава) А у кого-то уже и с ноткой некоторого сомнения - а было ли это на самом деле или только привиделось, примечталось?

Где вы, где вы? В какие походы

Вы ушли из моих городов?

Комиссары двадцатого года,

Я вас помню с тридцатых годов.

Вы вели меня, люди стальные,

Отгоняли любую беду,

Хоть вы были совсем не такие,

Как бывали в двадцатом году.

(Н. Коржавин) Коржавин - проницательнее других: он уже знает (во всяком случае, догадывается), что эти романтические "комиссары в пыльных шлемах" в действительности были "совсем не такие", какими они ему представлялись. Но романтический ореол, окружающий этих героев "той единственной Гражданской", и для него тоже еще сохраняет свое обаяние, всю свою чарующую силу. Но где же тут крамола? Разве это было запрещено - любить революцию? Тосковать по романтике первых революционных лет? Какая, к черту, крамола! Скорее уж клятва в верности существующему строю, очистившемуся от скверны сталинизма и возвратившемуся к "ленинским нормам". Тогда, однако, все это воспринималось иначе. И с наибольшей прямотой это тогдашнее - общее наше - восприятие выразил наименее даровитый из всех процитированных мною поэтов:

Без коммунизма нам не жить.

Что реки молока и меда?

Но нам вовеки не забыть

Костров семнадцатого года.

Мы можем мерзнуть до костей,

Травой кормиться, дымом греться,

Забыть и кровлю, и постель,

Как делали красногвардейцы.

Мы можем все перенести -

И оскорбленья, и обиды,

И все оставить на пути,

Но одного - вовек не выдать.

И мы укроем от погонь,

И пронесем сквозь непогоду,

И сохраним его - огонь,

Огонь семнадцатого года.

(Григорий Левин) То, что человек, несущий в сердце своем "огонь семнадцатого года", должен укрывать его "от погонь" и проносить "сквозь непогоду", - это ведь, в сущности, означало, что в стране произошел контрреволюционный переворот. Термидор , как постоянно твердил об этом мой друг Аркадий Белинков . Тем же ощущением (если не тем же сознанием) были пронизаны и цитируемые мною стихи Леонида Мартынова, Булата, Эмки Манделя (Коржавина). Эмка решительнее, чем наш общий с ним институтский товарищ Гриша Левин (и даже - чем Булат), обрубал пуповину, связывавшую его с нашей общей "исторической родиной" - Страной Гайдара. В сущности, то же делал и я своим рассказом "Трудная весна", написанным, кстати, за два года до Эмкиных "Комиссаров". Даже главный наш контрреволюционер и антисоветчик - Александр Исаевич Солженицын - на заре своей литературной деятельности сочинял то ли роман, то ли повесть под заглавием "Люби революцию!" и просил жену (в письмах с фронта) покупать книги Маркса, Энгельса, Ленина, выражая опасение, что вскоре они могут оказаться под запретом. Я моложе Александра Исаевича на девять лет. Но и для меня тоже рубежом, обозначившим разрыв страны с ее революционным прошлым, стала война. Но на самом деле не только война обозначила тот рубеж, тот слом эпох. На самом деле мой разрыв со "Страной Гайдара" был глубже. И произошел он не в сорок третьем, и не в сорок втором, и даже не в сорок первом году, а раньше. Гораздо раньше.

Ссылки: