Нейман Юля

В "Пионере" , где я с ней познакомился, она была "палочкой-выручалочкой": писала всю так называемую "обязаловку", то есть статьи и очерки на все обязательные темы - те, что пишутся и печатаются не для читателя, а для начальства. Любую такую, самую казенную статью Юля ухитрялась написать живо, простым, человеческим языком. Поэтому, когда возникала нужда в каком-нибудь таком материале, для которого трудно было сыскать автора, все - в один голос - говорили: "Это надо заказать Юле". И Юля выполняла любой заказ - всегда на высоком профессиональном уровне, будь то популярный очерк о том, например, как работает почта, или очередная какая-нибудь бодяга на "пионерскую тему". Я заказывал Юле статьи и очерки о классиках мировой литературы: о Диккенсе, о Гейне. На этих заказах она отдыхала душой, и, наверно, поэтому мы с ней сразу подружились. Впрочем, не только поэтому. И - не совсем сразу. Сперва я ее, скорее, чуждался. Уж очень не похожа она была на наших свойских "пионерских" дам, с которыми у меня сразу установились простые и добрые отношения. Когда мне было лет восемь-девять, наткнувшись в какой-то книге на выражение "дама легкого поведения", я спросил у отца, что это значит.

- Так говорят обычно о женщинах,- нашелся отец,- которые безвкусно одеваются.

- Как это - безвкусно? не понял я. Отец пояснил:

- Ну, слишком ярко, крикливо. Юля одевалась именно так. Бывало, когда она появлялась у нас в редакции в каком-нибудь этаком алом полупальто или в ярко-голубой или ярко-зеленой новой шляпе, "пионерские" наши дамы иронически переглядывались и вздыхали: все они любили Юлю, прощали ей эту маленькую слабость, но сдержать своих чувств не могли. Сами они предпочитали унылые, блеклые тона - тот "скромный" советский стиль одежды, который я, издеваясь над своей женой, когда она норовила одеться таким вот образом, называл: "Тюрьма и ссылка". При всем моем отвращении к этой унылой серости, экстравагантные Юлины одежды все же меня шокировали. И, вероятно, поэтому на первых порах я ее слегка сторонился. Но очень быстро выяснилось, что при всей разделяющей нас разнице не только вкусов, но и лет (Юля была существенно меня старше; отчасти, вероятно, и поэтому меня шокировали ее яркие одежды: помимо всего прочего, они, на мой взгляд, были ей не по возрасту),- при всех этих весьма существенных различиях, у нас с ней была, что называется, одна группа крови. Выяснилось это легко и просто. Тут ведь много не надо: одна какая- нибудь строка Пастернака, подхваченная и продолженная следующей строкой,- и все. Это - как пароль, как классическая формула моего любимого Маугли: "Мы с тобой одной крови". С "пионерскими" дамами, как я уже сказал, отношения у меня установились простые и даже вполне доверительные. Даже в разговорах на политические темы я был с ними довольно откровенен. Но эта откровенность имела все же свой предел. С Юлей же моя откровенность (как и ее со мной) была беспредельна. Однажды, помню, она подрядилась сочинить какую-то очередную "заказуху" к очередной годовщине Великого Октября. Мы сидели вдвоем в моем крохотном кабинетике и говорили по обыкновению о чем-то своем - наверно, о поэзии. И вдруг Юля вспомнила об этом заказе, от которого ей нельзя было отказаться. Она прямо вздрогнула от отвращения и, хоть и с всегдашней своей иронической усмешкой, но как-то очень по-женски, жалобно протянула:

- Я вся не хочу!

- Ну, Юля.- сказал я.- Не в первый же раз. В конце концов, вы же профессионал. И тогда она - в ответ - рассказала мне такой анекдот . В первые годы революции знаменитая на весь Петроград минетчица жалуется, что ее вызывают к себе для услуг разные видные большевики, а иногда даже и наркомы.

- Помилуйте,- говорят ей.- Но ведь это же ваша профессия. Ведь вы и раньше, до революции, этим занимались.

- Да,- отвечает она.- Но раньше меня никогда не заставляли при этом петь "Интернационал". Никому из "пионерских" дам, я думаю, Юля не посмела бы рассказать этот анекдот, хотя со многими из них она была знакома и даже дружна с незапамятных времен. Ну а уж когда разразился скандал вокруг пастернаковской Нобелевской премии , ни с кем в нашей редакции кроме меня не могла она по-настоящему отвести душу. Да и я тоже, хоть своего отношения к помоям, которыми всенародно поливали Бориса Леонидовича, не скрывал, полностью, на всю катушку откровенничал на эту тему только с ней, с Юлей. Кстати, именно Юля - еще до скандала - принесла и дала мне на несколько суток переплетенную рукопись крамольного романа, не очень при этом скрывая, что получила ее - может, и не прямо из его рук, но - от самого автора. Так вот, эта самая Юля прочла мне однажды такое свое стихотворение:

И хоть во мне горьмя горит Восток

Настырной мыслью и тоской бесцельной,

Но все же "котик, серенький хвосток"

Меня баюкал русской колыбельной.

А кто привержен к слову - для того

Язык по силе не уступит крови,

Обязывая больше, чем родство,

Затем, что изначалье мира - в Слове. Ко мне сказанное здесь относится в полной мере. Разве только с не слишком существенной поправкой на то, что во мне никогда не "горел горьмя Восток", и колыбельную мне мама пела, скорее всего, другую. Что-нибудь вроде: "Спи, моя радость, усни." Но та ли, другая колыбельная, а пели мне ее, как и Юле, на русском языке. Однако сходство (даже тождество) мое с лирической героиней этого Юлиного стихотворения не столько даже в этом, сколько в том, что я - как и она - с самого раннего детства был "привержен к Слову". Привержен настолько, что слова заслонили от меня действительность. Я очень хорошо помню, как это началось.

Ссылки: