Сталин внес коррективы в историю своего участия в октябрьском восстании1

Не хочу, Чтоб меня, как цветочек с полян, рвали после служебных тягот.

Я хочу, чтоб в дебатах потел Госплан, мне давая задания на год.

Я хочу, чтоб над мыслью времен комиссар с приказанием нависал.

Я хочу, чтоб сверхставками спеца получало любовищу сердце.

Я хочу чтоб в конце работы - завком запирал мои губы замком.

Я хочу, чтоб к штыку приравняли перо, с чугуном чтоб и с выделкой стали

о работе стихов, от Полибюро, чтобы делал доклады Сталин.

"Так, мол, и так" и до самых верхов прошли из рабочих нор мы:

В Союзе Республик понимание стихов выше довоенной нормы!

Я хочу быть понят моей страной, а не буду понят - что ж, по родной

стороне пройду стороной, как проходит косой дождь.

"Маткой" тех метафор, в ряду которых возник образ Сталина, делающего на Политбюро доклады "о работе стихов" ("Я хочу, чтоб в дебатах потел Госплан", "Я хочу, чтоб сверхставками спеца", "С чугуном чтоб и с выделкой стали" и т.д.), была главная, центральная метафора, которую они разворачивают, наполняя конкретностью, временами жутковатой ("Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком"). Вот она, эта главная метафора:

Вот лежу, уехавший за воды, ленью еле двигаю моей машины части.

Я себя советским чувствую заводом вырабатывающим счастье.

В контексте этой развернутой метафоры Сталин занимает примерно такое же место, как Госплан или завком. Он упоминается здесь лишь постольку, поскольку именно он на партийных съездах делал доклады о чугуне и "выделке стали". Делал бы эти доклады кто-нибудь другой, Маяковский зарифмовал бы фамилию этого другого. Маяковский, неизменно стремившийся быть конкретным, любил вставлять в свои стихотворные строки - и даже зарифмовывать - фамилии реальных исторических лиц:

Буржуевы зубья ощерились разом. Раб взбунтовался!

Плетями, да в кровь его! -

И ручку Керенского водят приказом - на мушку Ленина!

В Кресты Зиновьева! Зарифмовывал он не только фамилии главных "вождей", но и лиц второго и даже третьего ряда:

И один из ворвавшихся, пенснишки тронув, объявил, как об чем-то простом и несложном: "Я, председат

Антонов, Временное правительство объявляю низложенным".

Или:

Но вот издалёка, оттуда, из алого в мороз,

в караул умолкнувший наш, чей-то голос - как будто Муралова -

"Шагом марш". Позже, после "великой чистки" 37-го, когда фамилии не только Троцкого и Зиновьева , но и Антонова-Овсеенко , и Муралова стали неупоминаемыми, во всех изданиях Маяковского (аж до самой хрущевской "оттепели") на месте этих рифм зияли черные дыры. При этом создавалось ложное впечатление, будто Маяковский, как известно, придававший рифме исключительное значение

("Говоря по-нашему, рифма - бочка. Бочка с динамитом. Строчка - фитиль.

Строка додымит, взрывается строчка, - и город на воздух строфой летит"), мог какие-то свои строки оставить незарифмованными. Но кто тогда считался с такими пустяками. Подумаешь! Эко дело - рифма! Снявши голову, по волосам не плачут.

Сто пятьдесят лет со дня рождения Пушкина (в 1949 году) страна отмечала не так громко, как двухсотлетие, но все-таки достаточно помпезно. Было, как водится, торжественное заседание в Большом театре. В президиуме сидели члены Политбюро и другие, как принято тогда было говорить, - "знатные люди нашей Родины". Доклад о жизни и творчестве великого поэта делал Константин Симонов . Само собой, и весь ход этого торжественного заседания, и симоновский доклад транслировались по радио на всю страну. Но широкие народные массы, - особенно где-нибудь там, в глубинке, - большого интереса к этому мероприятию не проявляли. Во всяком случае, в маленьком казахском городке, на центральной площади которого был установлен репродуктор, никто - в том числе и местное начальство - не ожидал, что доклад Симонова вдруг вызовет у населения такой жгучий интерес. Репродуктор хрипел что-то свое, не слишком разборчивое. Площадь, по обыкновению, была пуста. Но к началу торжественного заседания, транслировавшегося из Большого театра, вернее - к началу симоновского доклада - вся площадь вдруг заполнилась толпой всадников, прискакавших неведомо откуда. Всадники спешились и молча застыли у репродуктора. Менее всего были они похожи на тонких ценителей изящной словесности. Это были совсем простые люди, худо одетые, с усталыми, изможденными лицами. Но в казенные слова симоновского доклада они вслушивались так, словно от того, что сейчас скажет там, в Большом театре, знаменитый поэт, зависела вся их жизнь.

Но в какой-то момент, где-то примерно в середине доклада, они вдруг потеряли к нему всякий интерес. Вскочили на своих лошадок и ускакали - так же неожиданно и так же стремительно, как появились. Это были сосланные в Казахстан калмыки . И примчались они из дальних мест своего поселения в этот городок, на эту площадь, с одной-единственной целью: услышать, произнесет ли московский докладчик, когда он будет цитировать текст пушкинского "Памятника" (а он ведь непременно будет его цитировать! Как же без этого"), слова: "И друг степей калмык". Если бы он их произнес, это означало бы, что мрачная судьба сосланного народа вдруг озарилась слабым лучом надежды. Но, вопреки их робким ожиданиям, Симонов этих слов так и не произнес. "Памятник" он, конечно, процитировал. И даже соответствующую строфу прочел. Но - не всю. Не до конца:

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык,

И гордый внук славян, и финн, и ныне дикий Тунгус" И - всё. На "тунгусе" цитата была оборвана. Я тоже слушал тогда (по радио, конечно) этот доклад. И тоже обратил внимание на то, как странно и неожиданно переполовинил докладчик пушкинскую строку. Но о том, что стоит за этой оборванной цитатой, узнал гораздо позже. И историю эту про калмыков, примчавшихся из дальних мест, чтобы послушать симоновский доклад, мне тоже рассказали потом, много лет спустя. А тогда я только с удивлением отметил, что при цитировании пушкинского "Памятника" у докладчика почему-то пропала рифма. И очень удивился, что Симонов (поэт все-таки!) ни с того ни с сего вдруг изувечил прекрасную пушкинскую строку. Пропавшую рифму Пушкину вернули лишь восемь лет спустя. Только в 57-м (после смерти Сталина, после XX съезда) сосланный народ возвратился в родные калмыцкие степи, и текст пушкинского "Памятника" мог наконец цитироваться в своем первозданном виде. Даже со сцены Большого театра.

Если из высших политических интересов даже у Пушкина (которого Сталин, как шутили в то время, в 37-м сделал членом Политбюро) можно было ампутировать рифму, так что уж церемониться с Маяковским, который сам сказал: "Умри, мой стих, умри, как рядовой, - как безымянные на штурмах мерли наши".

В случаях с Троцким, Зиновьевым, Антоновым и Мураловым привычка Маяковского зарифмовывать фамилию любого, даже не очень крупного "вождя" нанесла его стихам некоторый урон. Зато в случае со Сталиным, фамилию которого он зарифмовал дважды, тот же любимый прием как будто пошел ему во благо. Это, как говорят в таких случаях герои Зощенко, еще вопрос и ответ. И от ответа на этот роковой вопрос нам не уйти. Но - всему свое время.