 |
"Как-то признанная" Ахматова: начало катастрофы
Следствием этого признания стало то, что весной 1946 года ее включили в группу ленинградских поэтов, выехавших для выступлений в Москву.
Ленинградцы (кроме Ахматовой, в их группе были А. Прокофьев, О. Берггольц, Н. Браун, В. Рождественский, М. Дудин) выступали в Доме писателей, в Колонном зале, перед студентами Московского университета, в клубе летчиков. Но самым громким из всех этих выступлений стал знаменитый вечер в Политехническом , о котором потом говорили, что именно он был чуть ли не главной причиной обрушившейся на Ахматову беды - августовского постановления ЦК .
Тут, впрочем, свидетельства современников путаются.
Эренбург связывает начало катастрофы с вечером в Колонном зале:
В начале апреля в Колонном зале был большой вечер поэтов-ленинградцев . Среди других читала свои стихи Анна Ахматова. Ее встретили восторженно. Два дня спустя она была у меня, и когда я упомянул о вечере, покачала головой: "Я этого не люблю. А главное, у нас этого не любят!"
Я стал ее успокаивать - теперь не тридцать седьмой! Хотя мне незадолго до этого исполнилось пятьдесят пять лет, я все еще не мог отделаться от наивной логики.
(Илья Эренбург. Люди, годы, жизнь. Том третий. М. 1990. Стр. 32)
О том, что дурные предчувствия появились у Анны Андреевны именно на этом вечере, вспоминает в своих мемуарах и близкая к кругу Ахматовой Наталия Роскина . По ее воспоминаниям, как и по воспоминаниям Эренбурга, тоже выходит, что именно этот вечер оказался для Ахматовой роковым:
Я, конечно, была в числе тех, кто неистово аплодировал ей, требуя продолжать чтение. Я даже послала ей записочку, она легко нашла меня глазами и, улыбнувшись, отрицательно покачала головой. Ахматова была в черном платье, на плечах - белая с кистями шаль. Держалась она на эстраде великолепно, однако заметна была скованность и какая-то тревога. Наконец, ей пришлось встать: "Наизусть я своих стихов не знаю, а с собой у меня больше нет". Залу было ясно, что это вынужденные слова. Овация продолжала греметь; проницательная, отнюдь не наивная политически Ахматова сразу же почувствовала, что они не сулят ей добра. Этот вечер вскоре оказался для нее роковым.
(Наталия Роскина. Четыре главы. Париж. 1980. Стр. 10)
О том, что Ахматова сразу почувствовала, что эти овации не сулят ей добра, говорит и Н.Я. Мандельштам во "Второй книге" своих воспоминаний. Говорит со слов самой Анны Андреевны:
Ахматова рассказывала, как похолодела от страшного предчувствия. Когда началась овация. Зал утих, она долго искала очки, напялила их на нос и стала читать по бумажке, глухо и небрежно, не глядя на аудиторию, чтобы не вызвать нового взрыва. Она не хотела заигрывать с толпой, которая забыла, в каком мире мы живем.
(Н.Я. Мандельштам. Вторая книга. М. 1999. Стр. 383)
Но Надежда Яковлевна этот ее рассказ связывает с вечером в Политехническом. Именно там будто бы при появлении Ахматовой весь зал встал. И потом, когда она стала читать, тоже все встали и слушали ее стоя.
Сталин, когда ему доложили об этом, пришел в ярость. Но, будучи человеком не склонным к многословию, он выразил свои чувства коротким деловым вопросом:
"Кто организовал вставание?"
Именно так и рассказывает об этом Надежда Яковлевна в своей "Второй книге".
Сама она, правда, на том вечере не была. Пересказывает то, что слышала от Михаила Михайловича Зощенко:
Зощенко рассказывал, будто постановление появилось в результате доклада Жданова самому хозяину. Упор делался на вечер в Политехническом , где весь зал встал, когда на эстраду вышла Ахматова. Хозяин будто бы спросил: "Кто организовал вставание?" По-моему, это "цитатно", как говаривал Пастернак, то есть фраза из лексикона человека, которому ее приписывают.
(Н.Я. Мандельштам. Вторая книга. М. 1999. Стр. 382-383)
Последнее замечание можно понимать по-разному. "Цитатно", то есть ловко подделано под цитату. А можно понимать это слово и прямо противоположным образом: сам характер фразы, мол, не оставляет сомнений в том, что это именно цитата.
Я склонен думать, что такая фраза Сталиным действительно была сказана. Уж больно велик исходящий от нее аромат подлинности, в котором выразился не столько даже характер сталинского стиля, сколько самый тип его мышления. Да и Надежда Яковлевна тоже - в другом варианте своих воспоминаний - как будто не сомневается в подлинности этой сталинской фразы. И даже дает понять, что Жданов эту реакцию вождя сознательно спровоцировал:
"Ее оглушило ждановское постановление. Говорят, что оно появилось в результате конкуренции двух "наследников". В Москве на вечере стихов в Политехническом музее весь зал встал, приветствуя. А.А. М[аленков] был сторонником издания стихов. А.А. Жданов, подкапываясь под него, сообщил хозяину об истории в Политехническом музее. "Кто организовал вставание?" - возмущенно спросил хозяин. Отлично зная механизм нашей славы, он представить себе не мог, что вставание было спонтанным. Жданов действовал безошибочно и выиграл. Это рассказал Ахматовой Зощенко, а кто ему - я не знаю.
(Надежда Мандельштам. Об Ахматовой. Записки Мандельштамовского общества, т. 13. М. 2007. Стр. 139-140)
На самом деле на вечере в Политехническом Ахматова не была, и доложили Сталину о вечере в Колонном зале .
Как бы то ни было, эту свою знаменитую реплику он, наверное, действительно произнес. Но толчком к погрому, учиненному над Ахматовой в августе 1946 года, скорее всего, стала не она, а совсем другая его реплика.
В своем выступлении на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) 9 августа 1946 года (том самом, результатом которого стало погромное постановление ЦК) об Ахматовой Сталин высказался так:
"Если редакторы возьмут себе за правило никого не обижать, а будут считаться с тем, что у Ахматовой авторитет былой, а теперь чепуху она пишет, и не могут в лицо ей сказать: "Послушайте, у нас теперь 1946 год, а 30 лет тому назад, может быть, вы писали хорошо для прошлого, а мы - журнал настоящего". Надо иметь мужество сказать.
Разве у нас журналы - частные предприятия, отдельные группы? Конечно, нет. В других странах, там журнал является предприятием вроде фабрики, дающей прибыль. Если он прибыли не дает, его закрывают. Это частные предприятия отдельных групп капиталистов, лордов в Англии. У нас, слава богу, этого порядка нет. Наши журналы есть журналы народа, нашего государства, и никто не имеет права приспосабливаться к вкусам людей, которые не хотят признавать наши задачи! У нас интересы одни - воспитывать молодежь, отвечать на ее запросы, воспитывать новое поколение бодрым, верящим в свое дело, не боящимся препятствий, готовым преодолеть любые препятствия. Разве Анна Ахматова таких людей может воспитывать?"
(Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917-1956. Документы. М. 2005. Стр. 574)
Этот сталинский пассаж удивляет своей неожиданной мягкостью. (Особенно, если сравнить его с тем, что на том же заседании он говорил про Зощенко.) И нельзя не признать, что есть в нем даже некоторый резон, во всяком случае, своя логика. С задачей воспитания нового поколения бодрым и верящим в свое дело стихи Ахматовой и в самом деле не больно сочетаются. Но есть в то же время в этом сталинском рассуждении одна странность. Совершенно непонятно, с какой стати и для чего приплел он тут каких-то английских лордов.
Эти неожиданно выскочившие, как чертик из табакерки, английские лорды даже наводят на мысль, что в склерозированном старческом мозгу вождя произошел какой-то сбой.
На самом деле, однако, эти английские лорды появились тут неспроста. Исходя из знания некоторых фактов и обстоятельств, можно с достаточной долей уверенности предположить, что у Сталина были свои, особые причины для того, чтобы именно в связи с Ахматовой вспомнить вдруг про английских лордов.
Летом 1945 года тридцатишестилетний филолог Исайя Берлин , бывший в то время временным сотрудником британского посольства в Вашингтоне, получил неожиданное назначение. Ему предписывалось на несколько месяцев поступить в распоряжение британского посольства в Москве. (Хорошо бы назвать его тут "сэр Исайя Берлин", как его обычно именуют, - тогда эта история еще крепче рифмовалась бы с замечанием Сталина об английских лордах, - но "сэром" он в то время еще не был.)
Берлин был родом из России, свободно говорил по-русски, и поэтому предполагалось, что пребывание его в столице СССР будет весьма полезно для британской дипломатической миссии.
В Москве он познакомился и охотно встречался с русскими писателями, в числе которых он называет Зощенко, Маршака, Чуковского, Сейфуллину, Веру Инбер, Сельвинского, Кассиля. Появились у него и знакомые музыканты - Прокофьев, Нейгауз, Самосуд, режиссеры - Эйзенштейн и Таиров.
В ноябре 45-го года он оказался в Ленинграде. И едва ли не в первый же день своего пребывания в этом городе, в котором он не был с 1919 года (тогда ему было 10 лет), направился, как он пишет в своих воспоминаниях, "прямо к цели своего путешествия - на Невский проспект, в книжную лавку писателей, о которой был много наслышан".
Как он уверял, он и в Ленинград-то приехал только для того, чтобы походить по букинистическим магазинам, где все книжные раритеты были существенно дешевле, чем в Москве. А книжная лавка писателей привлекла его тем, что, в отличие от других ленинградских книжных магазинов, в которых книги располагались по другую сторону прилавка и свободный доступ к ним - без продавца - был невозможен, в ней, помимо общего отделения, было еще другое, предназначенное для писателей, где можно было самому подойти к полкам и свободно рыться в книгах, выбирая для себя то, что придется по вкусу.
Берлин, как иностранец, был допущен в это святилище, и, стоя там у этих полок, недоступных рядовым советским гражданам, вступил в разговор с человеком, листавшим книжку стихов. Человек этот оказался, как пишет Берлин, известным критиком и историком литературы.
Это был, - теперь это уже не тайна, - "Владимир Николаевич Орлов", считавшийся одним из крупнейших знатоков поэзии Серебряного века, в будущем - главный редактор "Библиотеки поэта", а в то время - редактор готовившейся к выходу новой книги Ахматовой.
Разговорившись, Берлин спросил его о судьбе писателей-ленинградцев.
- Вы имеете в виду Зощенко и Ахматову? - спросил Орлов.
Имя Ахматовой, упомянутое в этом контексте, Берлина поразило. Для него она была фигурой далекого прошлого.
- Разве она еще жива? ? спросил он.
- Анна Андреевна? - сказал Орлов. - Ну конечно! Она живет недалеко отсюда, на Фонтанке, в Фонтанном доме.
И неожиданно предложил:
- Хотите с ней встретиться?
Для меня это прозвучало так, - пишет Берлин, - как будто меня вдруг пригласили встретиться с английской поэтессой прошлого века мисс Кристиной Россетти. Я с трудом нашелся, что сказать, и пробормотал, что очень бы желал с ней встретиться. "Я позвоню ей", - ответил мой новый знакомец и возвратился с известием, что она примет нас в три часа. Мне надо было прийти обратно в книжную лавку, откуда мы должны были вместе отправиться к Ахматовой.
Я вернулся к назначенному часу. Критик и я вышли из книжной лавки, повернули налево вдоль набережной Фонтанки. Фонтанный Дом, дворец Шереметевых, - прекрасное здание в стиле позднего барокко, с воротами тончайшего художественного чугунного литья. Внутри - просторная зеленая площадка, напоминающая четырехугольные дворы какого-нибудь большого колледжа в Оксфорде или Кембридже. По одной из крутых лестниц мы поднялись на верхний этаж и вошли в комнату Ахматовой.
(Исайя Берлин. История свободы. Россия. М. 2001. Стр. 469)
Простота нравов просто удивительная. Можно подумать, что все это и впрямь происходит где-нибудь в Оксфорде или в Кембридже.
Да, только что кончилась война, и британцы были нашими союзниками. Но страх перед возможным обвинением в "общении с иностранцами" сидел в каждой клеточке мозга советского человека. От иностранцев шарахались как черт от ладана. Как человек, хорошо помнящий, - не только памятью, но всей кожей, - атмосферу того времени, я просто не могу представить себе, чтобы В.Н. Орлов предложил Исайе Берлину устроить эту встречу, исходя, так сказать, из естественного человеческого порыва, - да и вообще по собственной инициативе. А если это даже было и так (чего в жизни не бывает! На всякого мудреца довольно простоты!), совсем уж не могу я поверить, что, беспечно предложив незнакомому иноземцу устроить ему встречу с опальной поэтессой, он так быстро и легко все это провернул, никому не доложившись и ни с кем это мероприятие не согласовав.
Но к этой теме мы еще вернемся, а пока последуем за мистером Берлиным, которого мы оставили в тот момент, когда он в сопровождении В.Н. Орлова входил в комнату А.А. Ахматовой.
В комнате стоял небольшой стол, три или четыре стула, деревянный сундук, тахта и над незажженной печкой - рисунок Модильяни. Навстречу нам медленно поднялась статная, седовласая дама в белой шали, наброшенной на плечи.
Анна Андреевна Ахматова держалась с необычайным достоинством, ее движения были неторопливы, благородная голова, прекрасные, немного суровые черты, выражение безмерной скорби. Я поклонился - это казалось уместным, поскольку она выглядела и двигалась, как королева в трагедии, - поблагодарил ее за то, что она согласилась принять, и сказал, что на Западе будут рады узнать, что она в добром здравии, поскольку в течение многих лет о ней ничего не было слышно.
"Однако же статья обо мне была напечатана в "Дублин ревью", - сказала она, а о моих стихах пишется, как мне сказали, диссертация в Болонье".
(Там же. Стр. 469-470)
Лев Николаевич Гумилев время от времени говорил матери:
- Мама, не королевствуй.
Судя по этому рассказу Берлина, в первые минуты их встречи Анна Андреевна явно "королевствовала".
Впрочем, поначалу и он тоже держался несколько скованно. Трудно сказать, как быстро удалось бы им сломать лед этой напряженной светской беседы, но тут вдруг Исайя услышал какие-то крики с улицы. Ему даже показалось, что он слышит свое имя. Решив, что это галлюцинация, он сперва не обратил на это внимания, но крики становились все громче, и вот уже он вполне явственно услышал, как кто-то громко кричит: "Исайя!"
Подойдя к окну, он выглянул наружу и увидал, что посреди двора стоит и громко его зовет сын Уинстона Черчилля Рандолф , с которым они когда-то вместе учились в Оксфорде. Похожий, как пишет Исайя, на сильно подвыпившего студента, Рандолф громко звал его по имени и, не получая на свои отчаянные возгласы никакого ответа, уже готов был ворваться в жилище Анны Андреевны. Стремясь предотвратить его вторжение, Исайя быстро сбежал вниз по лестнице ему навстречу. Следом за ним туда же ринулся и В.Н. Орлов.
Когда они оказались во дворе, Рандолф шумно их приветствовал. Ошеломленный Исайя не нашел ничего лучшего, как представить Рандолфа Орлову:
"Я полагаю, - церемонно сказал он, - вы еще не знакомы с мистером Рандолфом Черчиллем?
Далее события развивались таким образом:
Критик застыл на месте, на лице его выражение недоумения сменилось ужасом, и он поспешно скрылся. Я больше никогда не встречал его, но его статьи продолжают печататься в Советском Союзе, из этого я делаю вывод, что наша случайная встреча ему никак не повредила. Я не знаю, следили ли за мной агенты тайной полиции, но никакого сомнения не было в том, что они следили за Рандолфом Черчиллем. Этот невероятный инцидент породил в Ленинграде самые нелепые слухи о том, что приехала иностранная делегация, которая должна была убедить Ахматову уехать из России, что Уинстон Черчилль, многолетний поклонник Ахматовой, собирался прислать специальный самолет, чтобы забрать ее в Англию и т.д. и т.п.
(Там же. Стр. 471)
Отечественные биографы Ахматовой и исследователи ее творчества из того факта, что статьи В.Н. Орлова как ни в чем не бывало продолжали печататься в Советском Союзе, сделали совсем другие, свои выводы:
"По всей вероятности, визит Берлина был спровоцирован ленинградскими органами НКВД, иначе трудно объяснить участие в этом В.Н. Орлова". После встречи с подозрительным англичанином в 1945 году дело Ахматовой, начатое в 1939-м, было снова возобновлено. Но В.Н. Орлова, главного организатора встречи Ахматовой с "иностранным шпионом", все это никак не затронуло.
(Владимир Мусатов. "В то время я гостила на земле". Лирика Анны Ахматовой. М. 2007. Стр. 442)
Другой биограф Ахматовой, подробно излагая всю эту историю, о роли Орлова в ней высказывается еще определеннее:
Берлин не называет имени своего знакомца, но им "оказался" не кто- нибудь, а редактор готовящейся к изданию книги стихов Анны Ахматовой Владимир Орлов. Странное совпадение. У меня создается впечатление: а не ожидал ли он Берлина в этой лавке? Не был ли визит Берлина в Ленинград заранее "разработан" ленинградскими чекистами? Во всяком случае, когда Берлин спросил Орлова "о судьбе писателей ленинградцев", тот ответил: "Вы имеете в виду Зощенко и Ахматову?". Не предвосхищает ли известные события такое "странное сближение" далековатых имен в устах В.Н. Орлова?
Орлов сразу же предлагает молодому "английскому профессору русской литературы" (а именно так, а не иначе, надо полагать, представился ему Берлин) посетить Ахматову. Вот как это описано в мемуарах. "Я позвоню ей", - ответил мой новый знакомец и возвратился с известием, что она примет нас в три часа дня".
Содержания разговора Орлова с Ахматовой Берлин, естественно, не передает, поскольку его не слышал.
Л.Н. Гумилев писал, что "Ахматова была вынуждена принять английского дипломата по прямому указанию В.Н. Орлова, члена президиума Союза писателей". Если принять во внимание гипотезу о том, что Орлов встретил английского дипломата не случайно, а по заданию соответствующих органов, то у него, естественно, было право и приказать Ахматовой (по крайней мере, сказать ей что-то вроде: "Вы должны"). Думаю, что Л.Н. Гумилев располагал определенной информацией и не случайно настаивал на "приказе" В.Н. Орлова.
(Михаил Кралин. Победившее смерть слово. Томск. 2000. Стр. 205-208)
"Странному сближению" в устах Орлова имен Зощенко и Ахматовой, предвосхитившему "известные события", вряд ли стоит придавать серьезное значение. Орлов, конечно, не мог знать, что именно они станут главными фигурантами погрома, разразившегося год спустя. Да и неизвестно, назвал ли Орлов тогда именно эти два имени. Скорее всего, это сэр Исайя, когда писал свои воспоминания, невольно соединил их, поскольку в его (и не только в его) сознании они уже давно и привычно стояли рядом.
Что же касается всего остального, то, увы, все это очень похоже на правду.
Завершая изложение этой своей "гипотезы", Кралин пишет:
Берлин, а за ним и Владимир Орлов, выбегают во двор Фонтанного Дома, где Исай Менделевич , как истинно британский джентльмен, "механически" знакомит Орлова с мистером Рандолфом Черчиллем. Реакция Орлова передана довольно выразительно.
Владимир Николаевич Орлов "стремительно покинул" общество двух английских джентльменов и направился... Куда? Перед ним стояла нелегкая дилемма: постараться забыть обо всем, чему он только что был свидетелем, или же выполнить долг советского гражданина и сообщить куда надо, с кем он только что был познакомлен. Это, конечно, если Орлов с самого начала не был задействован в этой крупной политической игре.
Думаю, в том или ином случае он свою роль исполнил неплохо. Сэр Исайя Берлин сделал правильный вывод, что "случайная встреча" ему никак не повредила. Книга стихов Ахматовой, составленная и отредактированная Орловым, была пущена под нож, не успев выйти в свет, а он как редактор не понес никакого наказания, разве что публично отрекся от Анны Ахматовой на заседании Президиума Ленинградского отделения Союза писателей 19 августа 1946 года. В дальнейшем он много лет возглавлял редакцию "Библиотеки поэта", где выпустил целый ряд превосходных книг, а также делал успешную чиновную карьеру, занимая руководящие должности в Ленинградском отделении Союза писателей. Хотя отношения Анны Ахматовой с В.Н. Орловым не прекращались и после 1946 года, они носили исключительно вынужденно деловой характер. Как рассказывал мне конкурент Вл. Орлова в области блоковедения Д.Е. Максимов, "Ахматова рыла землю при одном упоминании его имени". Неприязнь к Ахматовой, порожденную, возможно, пережитым страхом, Владимир Орлов сохранил до конца жизни.
(Там же. Стр. 211-212)
Какова бы ни была роль В.Н. Орлова в этой чекистской провокации, его поведение в момент появления на сцене Рандолфа Черчилля, во всяком случае, говорит о том, что этот эпизод возник совершенно непроизвольно, как некая импровизация, сценарием встречи отнюдь не предусмотренная. Но провокационному чекистскому замыслу это внезапное, непредусмотренное сценарием появление нового действующего лица пошло только на пользу.
Кто и с какой целью затеял эту провокацию, теперь можно только гадать.
Может быть, это была инициатива ленинградских чекистов, продолжающих упорно "копать" под Ахматову, добиваясь ее ареста. А может быть, это была и более крупная игра: все та же "подковерная" борьба двух "наследников", подкапывающихся друг под друга.
Если верно последнее предположение, то провокация, безусловно, удалась. И "выиграл" в этой игре, безусловно, Жданов .
Можно даже с уверенностью утверждать, что этот его выигрыш был покрупнее того, о котором Зощенко рассказал Ахматовой, а она - Надежде Яковлевне Мандельштам.
О первом, прямом и непосредственном результате этой провокации Ахматова рассказала сэру (теперь уже сэру) Исайе через двадцать лет после их той, судьбоносной встречи:
Когда мы встретились в Оксфорде в 1965 году, Ахматова в подробностях рассказала о кампании, поднятой против нее властями. Она рассказала мне, что сам Сталин лично был возмущен тем, что она, аполитичный, почти не печатающийся писатель, обязанная своею безопасностью, скорее всего, тому, что ухитрилась прожить относительно незамеченной в первые годы революции, еще до того как разразились культурные баталии, часто заканчивавшиеся лагерем или расстрелом, осмелилась совершить страшное преступление, состоявшее в частной, не разрешенной властями встрече с иностранцем, причем не просто с иностранцем, а состоящим на службе капиталистического правительства.
"Оказывается, наша монахиня принимает визиты от иностранных шпионов?, - заметил (как рассказывали) Сталин и разразился по адресу Ахматовой набором таких непристойных ругательств, что она вначале даже не решилась воспроизвести их в моем присутствии. То, что я никогда не работал ни в каком разведывательном учреждении, было несущественно: для Сталина все сотрудники иностранных посольств или миссий были шпионами. "Конечно, - продолжала она, - к тому времени старик уже совершенно выжил из ума. Люди, присутствовавшие при этом взрыве бешенства по моему адресу (а один из них мне потом об этом рассказывал), нисколько не сомневались, что перед ними был человек, страдавший патологической, неудержимой манией преследования".
(Исайя Берлин. История свободы. Россия. М. 2001. Стр. 486)
Сталин, конечно, был параноик. И едва ли не главной "сверхценной", параноидальной его идеей была уверенность, что "все сотрудники иностранных посольств или миссий были шпионами". Но утверждение Ахматовой (или тех, кто ей об этом говорил), что "к тому времени старик уже совершенно выжил из ума", нуждается в некоторых коррективах.
Да, он был безумен. Но в его безумии, как говорит шекспировский Полоний про Гамлета, была своя система.
"Оказывается, наша монахиня принимает шпионов!" - Эта фраза Сталина была второй (хронологически - первой) его репликой, послужившей толчком к погромному постановлению ЦК 46-го года. И даже не в пример более мощным толчком, чем другая известная нам его фраза. ("Кто организовал вставание?")
У многих исследователей это вызывает большие сомнения. А некоторые из них так даже уверены, что ее встреча с Берлиным тут вообще ни при чем, что на отношении Сталина к ней она - эта встреча - никак не отразилась:
"В ахматоведении стал общепринятым тезис о "роковых беседах с И. Берлиным на рубеже 1945-1946 гг., повлекших за собой катастрофу 1946 года". Это еще один наглядный пример проникновения ахматовского мифа в исследовательское сознание. Вряд ли визит Берлина в Фонтанный Дом был причиной сталинского гнева, который почему-то обрушился на Ахматову с опозданием почти на год.
Не будь встречи с Исайей Берлиным в ноябре 1945 года, последующее отношение Сталина к творчеству Ахматовой вряд ли бы существенно изменилось. Ахматову карали не за подозрение в "шпионаже" (какие государственные тайны она могла раскрыть "иностранному шпиону"?), а за нежелание творчески перестраиваться?
Визит Берлина вряд ли даже был каплей, переполнившей чашу терпения власти?
(Владимир Мусатов. "В то время я гостила на земле". Лирика Анны Ахматовой. М. 2007. Стр. 442-443)
То, что автор этого высказывания называет "ахматовским мифом", который "проник в исследовательское сознание" и который он начисто отрицает, выразилось в нескольких ее произведениях, из которых я остановлюсь только на двух.
Первое называется "Энума Элиш. Пролог, или Сон во сне". В третьем томе собрания ее сочинений оно помещено в разделе, озаглавленном жанровой рубрикой "Театр". То есть предполагается, что это - пьеса. На самом деле это сочинение весьма странного рода, жанр которого не поддается хоть сколько-нибудь точному определению. Это и черновик. И попытка восстановить сожженную ею пьесу "Пролог" ;. Отчасти это даже конспект. Если это "Театр", то, во всяком случае, театр, предвосхитивший основные особенности так называемого "театра абсурда".
Но мы обратимся к этой ахматовской вещи не для того, чтобы разбирать ее художественную природу, а совсем с другой целью.
Для начала я просто приведу из нее несколько коротких отрывков:
"Необычная жизнь и ужасная смерть постигли всех участников этого невиннейшего представления - Некоторые из них просто пропали - навсегда и неизвестно куда (примеры). Другие, как, например, редактор, сошли с ума и, кажется, еще до сих пор находятся в сумасшедшем доме. Ему чудится, что телефонная трубка приросла к его уху, и голос с грузинским акцентом пугает его. Но большая часть, как это ни странно, была казнена за совершенные ими преступления.
Жив, здоров и пользуется прекрасной репутацией один только Гость из Будущего, выходящий из одного зеркала, чтобы войти в другое.
(Анна Ахматова. Собрание сочинений. Том третий. М. 1998. Стр. 309)
У сошедшего с ума редактора, которому чудится, что телефонная трубка приросла к его уху, быть может, и не было реального прототипа. (Вряд ли это В.Н. Орлов. Хотя - кто знает?). Но чей мерещится ему голос с грузинским акцентом, гадать не приходится. На этот счет не может быть ни малейших сомнений.
Не может быть сомнений и в том, кто этот таинственный Гость из Будущего, который, - единственный из всех действующих лиц пьесы - "жив и здоров и пользуется прекрасной репутацией". Это, конечно, не кто иной, как Исайя Берлин .
В других отрывках, которые я буду цитировать, этот персонаж именуется коротко и просто: "Он".
Он. До нашей первой встречи осталось еще три года..
Она. А до нашей последней встречи только год. Сегодня 28 августа 1963.
Он. Ты бредишь. Ты всегда бредишь. Что мне с тобой делать? И всего ужаснее, что твой бред всегда сбывается.
Она. Это еще не самое худшее.
Он. Этот ужас, который возникнет от нашей встречи, погубит нас обоих.
Она. Нет. Только меня. Может быть, ты хочешь не появляться?
Он. Да - хочу. И чем больше хочу, тем несомненнее появлюсь! Зачем ты такая, что тебя нельзя защитить? Я ненавижу тебя за это. Скажи, ты боишься?
Она. Я боюсь всего, а больше всего - тебя. Спаси меня!
Он. Будь проклята.
Она. Ты лучше всех знаешь, что я проклята, и кем, и за что.
Он. Ты знаешь, что ждет тебя?
Она. Ждет, ждет? Жданов.
(Там же. Стр. 330-331)
Тут все настолько ясно и очевидно (в свете известных нам реальных событий), что ни в какой расшифровке этот туманный текст, в сущности, даже не нуждается.
А вот следующий отрывок потребует короткого комментария:
Он. Они убьют тебя?..
Она. Нет, хуже. Сегодня они убьют только мою душу.
Он. Как же ты будешь жить?
Она. Никак. Я буду не жить, а ждать Последнюю Беду, а она придет не скоро.
Он. Хочешь, я совсем не приду?
Она. Конечно, хочу, но ты все равно не придешь.
Он. Я уже вспоминаю наши пять встреч в странном полумертвом городе.
- в проклятый дом - в твою тюрьму в новогодние дни, когда ты из своих бедных, вещих рук вернешь главное, что есть у человека - чувство родины, а я за это погублю тебя.
Она. И я ждала или буду ждать тебя ровно десять лет. И ты не вернешься. Ты хуже, чем не вернешься!
(Там же. Стр. 333)
В тот, первый его приезд в Москву у них было ровно пять встреч. Последняя - прощальная - состоялась 5 января 1946-го, то есть "в новогодние дни". А в следующий раз он приедет в Москву десять лет спустя - в 1956-м. Но они не встретятся: она откажется его принять, потому что Лева_гум только что вернулся из последнего своего заключения, и она скована страхом - не за себя, а за него, за его судьбу. К тому же в это время ее Гость из Будущего будет уже женат, и эту его женитьбу она воспримет как личное оскорбление. ("Ты не вернешься. Ты хуже, чем не вернешься!".)
Далее в этом туманном тексте, где мерцают - то гаснут, то становятся совсем отчетливыми - разные смыслы, мелькают эпизоды и сцены, поражающие своим обнаженным реализмом. Можно даже сказать - натурализмом. Вернее, смесью натурализма с абсурдом, с откровенной фантастикой:
Самый толстый (к собранию). Разрешите огласить резолюцию, вынесенную единогласно.
Все. Просим, просим.
Самый толстый. X. 1) исключается из всех литературных организаций и снимается со всех видов довольства, дополнительной квартирной площади, дров, медицинской помощи, перевязочных средств и т.д.
2) Все ее произведения передаются великой дочери нашей родины Бэле Гуталиновой.
Бэла (с места): Гусаковой. Прошу выдать мне выписку из протокола.
(Там же. Стр. 364)
"Самый толстый" - это Жданов. В какой-то момент этого полуфантастического судилища появляется Вахтерша, которая провозглашает: "Товарищ Жданов, вас вызывает Москва".
В общем все ясно.
Второе произведение Ахматовой, которое я не могу здесь не привести, - это "Третье и последнее" посвящение к ее "Поэме без героя":
Полно мне леденеть от страха,
Лучше кликну Чакону Баха,
А за ней войдет человек -
Он не станет мне милым мужем,
Но мы с ним такое заслужим,
Что смутится Двадцатый Век.
Я его приняла случайно
За того, кто дарован тайной,
С кем горчайшее суждено.
Он ко мне во Дворец Фонтанный
Опоздает ночью туманной
Новогоднее пить вино!
Но запомнит Крещенский вечер,
Клен в окне, венчальные свечи
И поэмы смертный полет.
И не первую ветвь сирени,
Не кольцо, не трепет молений, -
Он погибель мне принесет.
В "ахматоведении" уже много лет идет бесконечный спор о том, кто был этот ее таинственный гость. Установить это "ахматоведы" стараются с протокольной точностью, и у каждого на этот счет - своя теория. Есть среди них и такая, согласно которой в этом ее таинственном госте перемешалось несколько лиц, несколько персонажей из разных времен и разных ее жизненных сюжетов. Может быть (и даже скорее всего), это именно так. Но насчет того, о ком она говорит, что с ним вдвоем они "такое заслужат", что "смутится двадцатый век", сомнений быть не может. Тут она, как и в пьесе "Энума Элиш", безусловно имеет в виду Исайю Берлина , и довольно ясно дает понять, что их встреча стала причиной событий мирового, "всемирно-исторического" масштаба.
Ссылки: