Рабичев Л.Н.: Наши подписи

Несмотря на то, что папа мой окончил только четыре класса, почерк у него был каллиграфический, а подпись состояла, кроме буквы "Н" и "Рабичев", из четырех каллиграфических завитков и росчерка, как бы опоясывающего всю группу букв. Рисунок? Геральдика? Знак человека, неповторимости его личности? Знак?

С одной стороны, действительно, обладала подпись его несомненной неповторимостью, с другой, как бы являясь документом эпохи, чем-то напоминала и подписи столоначальников, и подписи писателей, и подписи царских министров, и Великих князей. Забыл я написать, что после школы отец мой лет десять занимался в библиотеках самообразованием, что дед мой, лесной сторож, выписывал из Киева в Чернобыль каждое лето студентов, которые учили одиннадцать его детей не только алгебре и географии, но и чистописанию. Может быть, была тут традиция и какой-то элемент честолюбия - мы хоть, и не родовитые, да не хуже и самых известных адвокатов, дворян и князей. Может, так оно и было.

Огромное количество прочитанных и проконспектированных книг. Достоевский, Лев Толстой, Куприн, Пушкин, Тургенев; великолепная память, организационные способности. Может быть, с такой подписью легче было найти работу? Заслужить уважение современников? Подпись человека восемнадцатого, девятнадцатого века, - его визитная карточка. Мечта о такой подписи сидела и во мне, и в душе моего брата Виктора . Было ему, вероятно, лет шестнадцать, когда взял он несколько листов бумаги и все их покрыл своими упражнениями. Хотелось, чтобы было не хуже, чем у папы.

Но что-то надо было изобретать. Папа был - Николай, и впереди была разомкнутая буква "Н", а у него-то круглая буква "В" - и все уже не так. Он учился расписываться, а я сидел рядом, и мне тоже захотелось расписаться, а у меня буква "Л" - и все уже опять иначе. Но, главное-то не в первых буквах было, а в каллиграфии. Сколько брат мой ни бился, а получалось что-то другое. Да и я понял, что подписываться мне надо скорее, как он, проще, чем как у папы. У меня до конца ничего не получилось, а у него вышло, но совсем свое. Он самоудовлетворился и прекратил эксперименты, и на протяжении всех довоенных лет расписывался на своих книгах, тетрадках, во всех необходимых случаях жизни, а когда началась война, в конце всех своих замечательных писем. Таким образом, подпись моего брата Виктора навсегда вошла в копилку моей памяти. Но дело не в этом.

15 августа 1942 года мама моя получила от Виктора письмо о том, что он вышел из госпиталя, получил новые машины и скоро снова уже будет в Сталинграде. В конце письма был указан новый адрес его полевой почты. Больше писем от него не было. Все письма родителей через две недели возвращались назад. На последний запрос в канцелярию Верховного главнокомандующего маршала Сталина, последовал ответ, что воинская часть по адресу п/я 218768 в составе фронта не числится и, что видимо, брат мой пропал без вести, не сказано было там, что пропала без вести и вся его танковая бригада.