Рабичев Л.Н.: Полиграфический институт, надо быть художником!

В середине июня месяца 1946 года из штаба Первого украинского фронта пришел приказ о расформировании моей части и моей демобилизации.

Получил документы, деньги, на двадцать дней продовольственный аттестат и на поездах с пересадками через Вену, Будапешт, Бухарест, Яссы, Киев двадцать девятого июня прибыл в Москву. Целые сутки заняло у меня оформление документов в военкомате. Обедал я по аттестату в столовой в Сыромятниках и жутко волновался - успею ли? Ведь 1 июля начинались экзамены, опоздание на один день привело бы к потере года. Утром, получив в военкомате паспорт, я помчался на Тверской бульвар в Литературный институт , о котором мечтал в шестнадцать лет и в семнадцать лет в 1940 году, в кружке Осипа Максимовича Брика , в доме Лили Юрьевны Брик , и ночами на протяжении всей войны. В апреле 1944 года в журнале "Смена" было напечатано три Моих стихотворения. Приблизительно тогда же, я из под Орши, написал письмо директору Литературного института с просьбой принять меня в институт на заочное отделение, а если это не возможно, познакомить на предмет переписки с одним из студентов института. Месяца через два я получил письмо со стихами от Виктора Урина , - тогда Виктора Урана. Переписка продолжалась до конца войны. Виктор уверял меня, что после демобилизации меня сразу примут в институт, и я в этом не сомневался. Не сомневался зря.

В 1946 году Литинститут, не создавая ни приемной комиссии, ни конкурса, без экзаменов принял молодых абитуриентов из национальных республик. Последний день приема заявлений. Два часа дня. Бегу по Тверской до университета, и узнаю, что на филологическом факультете тоже не было ни приемной комиссии, ни конкурса. Набор студентов завершен. Приняли съехавшихся со всей страны золотых медалистов. Вспоминаю о редакционно-издательском факультете Полиграфического института . На метро - от "Охотного ряда" до "Красных ворот". Институт - на Садово-Спасской. В 16.30. захожу в приемную комиссию. Она уже завершила работу, только председатель застегивает свой портфель. Я в военной форме, лейтенант с орденами и медалями, умоляю его принять заявление. Мне жалко терять год, а ему становится жалко меня, и он говорит:

- "На литературное отделение принять не могу, подавайте заявление на художественное отделение, там еще есть одно место".

- "Простите! Я не умею рисовать, завтра экзамен, я получу двойку и потеряю год".

- "Вы фронтовик, у Вас два ордена. В худшем случае Вас пожалеют и поставят три с минусом, сдавайте экзамены, а через две недели мы переведем Вас на литературное отделение".

Нонсенс! Я действительно никогда не рисовал. Правда когда-то в четвертом классе был редактором стенной газеты, сам писал заметки и с удовольствием придумывал и раскрашивал заголовки. Помню, как вечером по радио услышал, что враги народа убили Кирова , и как я по своей инициативе всю ночь из газет и журналов, которые выписывал папа, вырезал фотографии и некрологи о его роли в истории партии и страны, как раскрашивал заголовки, а утром повесил эту стенгазету в классе. К моему удивлению, никто из учеников не знал, кто такой Киров. Классный руководитель Елизавета Дмитриевна увидела стенгазету и страшно испугалась. Она тоже не знала, кто такой Киров, и побежала в учительскую к завучу. Завуч знал. Елизавета Дмитриевна похвалила меня.

Еще. В военном училище выбрали меня редактором стенгазеты, и я писал почти все заметки и раскрашивал рамки и заголовки. А потом на фронте, в 1943 году я нарисовал красно-синим карандашом очень красивую телефонистку и послал рисунок в Москву Брикам, и Лиля ответила мне, написала, как не понравился ни ей, ни Осипу Максимовичу, ни Катаняну этот мой рисунок, просила, чтобы я присылал новые стихи и никогда больше никого и ничего не рисовал, написала, что с радостью уничтожила мой рисунок.

Дико и смешно мне было. Приехал домой. Поставил натюрморт - две кастрюли, кувшин, чашку с блюдцем. Начал вечером, рисовал всю ночь. Ничего хорошего не получалось. Утром приехал в институт, обнаружил себя в списках абитуриентов. В коридоре толпились такие же, как я, в сапогах и гимнастерках, а на груди ордена, двадцатитрехлетние фронтовики и жутко красивые, окончившие десять классов, восемнадцатилетние девочки. Я не преувеличиваю. На войне я не испытывал никаких трудностей в общении с ругающимися матом связистками в пилотках и сапогах. А здесь? В шелковых платьях с потрясающими прическами. Смотрю и робею, не знаю о чем говорить и боюсь, как бы в процессе увлечения не сорвались привычные слова и фразы из ненормативной лексики. Но вот звонок. Вхожу в аудиторию, получаю планшет, лист бумаги, кнопки. Рисовать надо одну из нескольких гипсовых голов. Вспоминаю довоенный Музей Западной живописи, кубистический портрет Пикассо. Рисую квадратик за квадратиком голову Юлия Цезаря. Чтобы не осрамиться, смотрю, как мой сосед справа держит карандаш. Почему-то он держит его двумя пальцами за самый конец. Видимо хочет быть оригинальным и я, чтобы не ударить лицом в грязь, поступаю так же. На экзаменах по рисунку, живописи и композиции меня пожалели и поставили по всем предметом отметку три с минусом. Для участника войны это был проходной балл.

Ссылки: