Рабичев Л.Н.: "Голубой огонек". А была ли переправа?

В том, 1974 году по радио с утра до вечера, впервые после окончания войны гремели слова новой песни: - "Фронтовики, наденьте ордена!", и все мы надели не на мундиры уже, а на пиджаки свои ордена и медали. "Голубые огоньки", видимо, были тогда голубой мечтой каждого студенческого или заводского клуба выходного дня, каждого республиканского, городского, районного центра. Имитировали они праздничные "голубые огоньки" московского телевидения.

Но в городе Борисове ко дню освобождения готовились не формально. К московским ветеранам присоединили ветеранов войны борисовских. В свадебные, из белого шелка, платья одели двадцать самых красивых девушек города. Все городские оркестры свели в один. Действие происходило в огромном клубном зале, вдоль стен которого были расставлены столики с закусками и винами, каждый столик на четырех человек, за каждый усадили по два ветерана и по две девушки. Сводный оркестр подготовил к празднику репертуар из фокстротов, танго и вальсов времен до и после войны. И началось действие. Последовательно, к каждому из столиков подносился микрофон, и молодой красивый конферансье предоставлял слово каждому из ветеранов, и каждый рассказывал, что запомнилось ему. Но не актеры они были, не литераторы. Было несколько интересных выступлений, а больше говорили газетным языком и о роли генералиссимуса. Каждое выступление заканчивалось тостом, ветераны чокались с девушками, а девушки - поклон, реверанс, и приглашали каждого на очередной танец: "Риориту", "Дядю Ваню", "Бабочки под дождем". Я же сидел, ждал своей очереди и очень волновался, я решил рассказать борисовцам о неописуемой переправе вброд через Березину тысяч голых артиллеристов, минометчиков, пехотинцев и связистов...

Остановился, и не могу писать дальше. Видимо, начинать надо было с чего-то другого. С весны 1943 года? С весны и лета 1944 года? С деревни Старая Тухиня ? Со взятия Смоленска ? Ведь именно после Смоленска отстал я со своим взводом от штаба 31 армии, от моторизированных пехотных дивизий и танковых корпусов. В конце апреля просохли глинистые, почти непроходимые, грунтовые дороги. Структура же армейских подразделений резко изменилась в результате поставок по ленд-лизу . Пытаюсь вспомнить, как это было и, возможно, в чем-то ошибаюсь.

25 июня 1944 года на шести повозках остановились мы на Минском шоссе перед трехкилометровой пробкой, о которой я уже писал, состоявшей из тяжелой артиллерии, танков, студебеккеров, самоходок, штабных полуторок. Над пробкой кружилось несколько "мессершмидтов" и "юнкерсов". Мост через Березину был взорван, а понтонный по мере возведения разрушался пикирующими немецкими самолетами, между тем, километра полтора от реки справа от шоссе на столбе перед уходящей в поля грунтовой дорогой увидели мы указатель - "Брод через Березину". Помню, как мы обрадовались, съехали на обочину шоссе, выехали на грунтовую дорогу вслед за минометчиками, остановились, отдышались. Дело в том, что над шоссе на всем его протяжении стояло густое облако пыли. Жара, пыль, грохот, ругань экипажей застрявших машин, перемешанная с густым командным матом, потерявших контроль над своими подразделениями майоров и полковников - все осталось позади. "Мессершмидты" - позади, "юнкерсы" - позади, впереди холм, а за холмом спуск, пологий берег реки, но что за картина?

Верещагин - "Шипка" или другая - с черепами? Но здесь что-то другое - никем никогда не виданное и ни в какие рамки разума не укладывающееся. Тысячи голых черных мужчин и женщин вперемешку с черными сопротивляющимися лошадьми, с черными минометами, автоматами, пушками, повозками от берега к берегу, несущие на руках телеги с грузами, плывущее в воздухе обмундирование. Черные потому, что черная грязь, водоросли, глина и тина превратили воду в жижу, подобную сметане.

Крики, свист, ржание и голые, похожие на зверей, орангутангов, ругающиеся, скользящие, что-то теряющие, ныряющие, а наверху, на противоположном берегу катающиеся по траве, не на грязь же одевать свои кальсоны, юбки и гимнастерки. И еще, было у меня впечатление, что это черти в адском котле или вакханалия, или, как черви в банке, впрочем, кто черти, кто грешники и кто праведники разобраться было нельзя. А фыркающие лошади напоминали мне драконов.

Помню, как сбросили мы с себя всю одежду, как мы распрягали лошадей и переводили их одну за другой на противоположный берег, как, голые, на руках переносили разгруженные телеги, радиостанции, катушки кабеля, автоматы, ящики с гранатами и патронами, телефонные аппараты, ноги скользили, задыхаясь, оступались, захлебывались попадающей в рот, нос и уши черной грязью, и никак не могли откашляться. Туда - обратно, туда - обратно. Как и где отмывал я с себя грязь, не помню. Помню, как я уже на берегу, мои люди одеты, шесть телег с катушками кабеля, телефонными аппаратами, рациями, гранатами, пагонами, автоматами. Мы подъезжаем к городу и на дороге счастливые мужики, женщины, бабки, и у всех в руках бутылки с вином, стаканы и куски сала, и никак невозможно отказаться от угощения. Целуемся, пьем и постепенно пьянеем.

Откуда итальянские вина и немецкие сигареты? Ими нас заваливают. Это население набрасывается на пакгаузы, расположенные вдоль железнодорожных путей. А у нас фураж на исходе, овса и сена нет, нечем лошадей кормить. Приказываю освободить одну телегу, завожу взвод во двор, вернее в сад одного из двухэтажных домов на Петровской улице. На пустой телеге я, ординарец Гришечкин и два моих сержанта. Пакгауз. Четыре мешка овса, сено, но голова слегка кружится, и я посылаю сержанта узнать, как доехать до Петровской улицы. Сержант заходит в дом, потом в другой, потом исчезает. Ждать не могу, ехать куда не знаю, посылаю другого сержанта, заходит в дом, в другой. Ждем. Подбегает старик с бутылкой вина и стаканом, отказаться невозможно. В доме напротив кричит женщина. Я спрыгиваю с телеги, добираюсь до дома, вижу незнакомого солдата, срывающего с женщины юбку, вытаскиваю из кобуры наган.

Солдат замечает меня, отпускает женщину и со злобой покидает дом. А меня совсем разобрало. Чтобы устоять, держусь за стенку, за забор, выхожу на улицу. Телега моя с лошадью есть, а Гришечкина нет, с трудом взбираюсь на мешки с овсом и все более и более пьянею. Сержантов нет, Гришечкина нет, куда ехать не знаю, и внезапно такая обида охватывает меня, что я начинаю рыдать. Я пьяный, меня бросили мои солдаты, это первый и последний раз на войне я плачу.

Что было со мной дальше, не помню. Кто-то трясет меня за плечо. Просыпаюсь. Командир роты - капитан Рожицкий , смотрит на меня с презрением. А я смотрю вокруг. Я на дворе, в саду на Петровской улице, вокруг мои солдаты, ничего не понимаю. Но и Рожицкий ничего не понимает.

Я - командир взвода выпил и заснул, окруженный своими солдатами. Вина не большая. Он и сам не удержался от угощений. Но как я попал к своим? Кто меня нашел в безумном хаосе освобожденного города? Рожицкий уезжает, спрашиваю у Пеганова.

- "Лейтенант, - говорит он, - у тебя хорошая лошадь, это она сама тебя привезла". - "А где Гришечкин?" - "Гришечкина нет". Конферансье просит меня рассказать что-либо аудитории. Я Рассказываю: - "Не доезжая полтора километра... Пробка... Мес-сершмидты... указатель на брод. Тысячи голых, черных, напоминающих чертей людей, напоминающих драконов лошадей, минометы, пушечки, плывущие по воздуху телеги, катающиеся по траве голые солдаты, и вдруг из зала вопрос:

- "О чем Вы нам рассказываете? Нет у нас никакого брода!

- "Как нет, говорю я, - полтора километра не доезжая..." Весь зал хором:

- "Нет такого брода!", и задыхаются от смеха.

- "Полтора километра..." Девушка обнимает меня и мы танцуем довоенное танго "Бабочки под дождем".

Я ей говорю: - "Валя! Все, что я рассказывал - правда!" А она: - "Леонид Николаевич! Ничего страшного, немного перепили", целует меня и подводит к моему месту за столом, и уже другой ветеран что-то говорит о Великом Генералиссимусе, а про меня забыли. Полная чепуха. На следующий день я встал в шесть часов утра, подошел к мосту, прошел километра три по шоссе, по сельской дороге попытался спуститься к реке, но сделать это оказалось невозможно, вдоль реки на несколько километров протянулись кирпичные стены довоенных заводских цехов. Никакого брода действительно не было. Но ведь не сошел же я с ума? И брод был и черные лошади- драконы. Неужели это была другая река, другой город? Не приснилось же мне все это? Вспоминаю. Дома в Москве в ящике письменного стола лежит подшивка писем, которые в годы войны посылал я своим родителям, письма 1942-1944 годов. В одном из них я описывал эту переправу. Цело ли оно? Я в Москве. Включаюсь в работу, но мысль о несуществующем броде не дает мне покоя. И вот, наконец, я добираюсь до этой подшивки, нахожу то свое письмо и все становится ясно. Время сыграло со мной злую шутку. Указатель был, но не в полутора километрах от взорванного моста, а в восьми километрах. Был большой объезд, и переправа происходила не на окраине города, а вероятно, километрах в десяти от него. Подъехали мы к мосту вечером, всю ночь ехали сначала по Минскому шоссе, потом по проселочным дорогам, к переправе подъехали утром следующего дня, а до города ехали еще часа три. А как попал в город на виллисе Рожицкий ? Вероятно со всей техникой, по восстановленному за ночь понтонному мосту. Да, переправа была, да, ничего я не придумал.

Ссылки: