Профессор М.И. Фабрикант, Тата Седова, Вася Ситников

В Полиграфическом институте меня выбрали сначала старостой искусствоведческого кружка, а потом председателем студенческого научного общества. Искусствоведческим кружком руководил профессор Фабрикант . Позже я прочитал несколько его статей, написанных в двадцатые годы. Он с восторгом писал о Фаворском и его школе, о художниках "Мира искусства". Потом его кумиры, в том или ином виде, были подвергнуты шельмованию партийной критикой. Сам он растерялся, напугался до смерти, но внутри него трепыхался - какой-то огонек прошлого. Неуверенность в себе, потрясенность от несправедливости репрессий и испуг прочитывались во всем его трагикомическом облике. Лекции его по истории искусства представляли из себя непостижимый винегрет из интересно начинающихся и обрываемых на середине сведений, причем, каждая последующая фраза, как правило, не обязательно вытекала из предыдущей. Там не было внятных ответов на вопросы.

Маленький человек с большой головой и специфически еврейским профилем, то и дело противоречил самому себе. Между тем, он дал мне тему для моего первого доклада на кружке, а потом на студенческой научной конференции не о Репине и Крамском, а о какой-то, совсем мне неизвестной, Остроумовой-Лебедевой .

1946 год - первый год после победы, еще полный романтических надежд. За спиной у меня была война, а еще раньше - опыт работы в кружке античной истории Московского дома пионеров. Библиотеки, картотеки, музеи, латынь, - с четырнадцати лет до конца жизни так начиналась любая работа. Радость открытия не только веков Гомера, Перикла, Фидия и Праксителя, Эсхила и Аристофана, но и Блока, Хлебникова, Пастернака, Ахматовой, Цветаевой. Никогда я ничего не забывал....

Рассказывал во время обороны солдатам своего взвода и об Афинах и Спарте, и о Пунических войнах, и о братьях Гракхах, и о Юлии Цезаре, и об Октавиане-Августе, и о Парфеноне, и мифы тоже я помнил и рассказывал.

Так вот, когда Фабрикант предложил мне писать об Остроумовой-Лебедевой, первым делом ринулся я в Историческую библиотеку и начал один за другим выписывать и конспектировать журналы "Аполлон", "Мир искусства", заинтересовался творчеством Бакста и Добужинского, Александра Бенуа и Лансере.

Еще не зная истории искусства начала века, я смотрел на репродукции картин и писал то, что возникало в моем воображении. В поле внимания попали немецкий художник Маре и прерафаэлиты, Бердслей и Чурленис, неожиданно наткнулся на жестокий журнальный спор Ильи Репина и Александра Бенуа. Загадочные картинки волновали меня.

Захлебываясь, я прочитал мемуары самой Остроумовой, как Репин сказал, что не может ничему больше научить ее, и послал в Англию к художнику Уистлеру. Тут я по каталогу выписал несколько монографий Уистлера, а попутно и Тернера, и все, что мог о японской цветной гравюре, о Хокусае и Хирошиге, и, вдруг, добрался до барбизонцев, до Милле, до собрания картин Мамонтова и Морозова. Это все я уже видел до войны в Музее западной живописи. Остроумова-Лебедева.

Смотрел на иллюстрации и писал свои личные впечатления. Носили они характер эмоциональный и субъективный. Историю искусства я и сейчас знаю плохо, а тогда совсем не знал. Кто за кем, кто от кого? Кто сам? Картины художников воспринимал вне контекста времени и об обстоятельств, как жизненные ситуации, и тут же писал о них стихи. Чтобы просто писать, надо ведь пережить. Вот, например об Остроумовой, о ее черно-белых гравюрах Петербурга. /Ни белых тут, ни черных магий, / а между тем оживлено - / на белой плоскости бумаги / простое черное пятно. /Оно дробится, раздается / и смотришь - небо и вода, / фасады, яхты и суда... / Но что-то в сердце остается"./ Между тем дорогой мой друг, Эрна Ларионова , познакомила меня уже со всеми своими друзьями и подругами, с девочками и мальчиками четвертого курса искусствоведческого отделения МГУ больше всех мне понравилась Тата Седова , в которую я сразу же влюбился.......

Я пригласил Тату в кино. Стоял у входа в "Колизей" и волновался. Она опоздала минут на пятнадцать. Картина оказалась не очень интересной, мы ее не досмотрели.... Тата пригласила меня к себе. У Кировских ворот я купил огромный букет цветов. Она открыла дверь своей квартиры. Я обнял ее и поцеловал. Квартира была коммунальная, мы сидели на кровати. Я обнимал ее, а она рассказывала мне о своем школьном романе, о мальчике, который ее любил, а когда она изменила ему с его же другом, Алешей Колли , как он бросился с платформы метро под поезд, как лишился ног, как вместе с Алешей ездила к нему в больницу, как потом разошлась и с ним, и с Алешей.

Тата со мной. Боже, как мне было хорошо! Комната была разделена перегородкой на две части. Я думал, что мы одни, но вдруг, из за перегородки вышел высокий мужчина. Тата познакомила меня со своим отцом, я жутко смутился, ведь все, что я говорил ей, слушал ее отец. От смущения я не мог больше ни о чем говорить и попрощался с Татой. Почему- то все это было мне неприятно, чтобы продолжать отношения, мне надо было преодолеть какой-то внутренний барьер. На преодоление ушло две недели.

Через две недели я купил второй уже совершенно невероятный букет, кажется, я потратил всю свою стипендию. Вечером без предупреждения подошел к ее подъезду и позвонил. Тата открыла дверь, утонула в цветах, а я опустился перед ней на колени. Глаза ее сияли. Мне показалось, что она была смущена от радости, но там было что-то другое, какое-то смущение. Она взяла меня за руку и ввела в комнату. Вася Ситников

Ссылки: