Деревня Новое Дугино, преступления немцев

...А утром наши войска, как раз, напротив бывшего хлебозавода, напротив двух полузатопленных немецких блиндажей и той удивительной Ольги, и моей трагической, но скорее истерически-патологической нерешительности, после внезапной артподготовки и запланированной и бесконечной авиабомбежки прорвали несколько линий немецкой обороны. И началось весеннее наступление. Я поднял по тревоге свой взвод, прошел по разминированному шоссе километров двадцать. За шоссе, напротив верстового столба, торчали трубы от сожженной немцами деревни. В деревне обнаружил несколько пустых землянок. Оставил в них своих утомившихся солдат, а сам на попутной, к счастью, остановившейся машине поехал догонять штаб армии. Километров через сорок остановил полуторку, узнал, что штаб армии расположился за деревней Новое Дугино и что туда можно пройти по пересекающей овраг проселочной дороге. Было уже часа три дня. Я пошел по дороге, начал спускаться в окруженный кустами овраг, и шагов через десять около моего уха просвистела пуля. Я нагнулся и побежал. Новая пуля едва не задела руку. Я стремительно бросился в наполненную грязью придорожную канаву, пули свистели над моей головой, а я полз по-пластунски, через пятьдесят метров дорога повернула и начался подъем. Прополз еще метров десять и встал на ноги. Я уже не находился в поле зрения стрелявших, поворот дороги и кусты прикрыли меня. Я вынул из кобуры наган и, что было сил, побежал. Выстрелов больше не было. На обочине дороги лежал мертвый мальчик с отрезанным носом и ушами, а в расположенной метрах в трехстах деревне вокруг трех машин толпились наши генералы и офицеры. Справа от дороги догорал колхозный хлев. Происходящее потрясло меня. Генералы и офицеры приехали из штаба фронта и составляли протокол о преступлении немецких оккупантов. Отступая, немцы согнали всех стариков, старух, девушек и детей, заперли в хлеву, облили сарай бензином и подожгли.

Сгорело все население деревни. Я стоял на дороге, видел, как солдаты выносили из дымящейся кучи черных бревен и пепла обгорелые трупы детей, девушек, стариков, и в голове вертелась фраза: - "Смерть немецким оккупантам!" Как они могли? Это же не люди! Мы победим, обязательно найдем их. Они не должны жить. А вокруг, на всем нашем пути, на фоне черных журавлей колодцев маячили белые трубы сожженных сел и городов, и каждый вечер связисты мои, обсуждали, как они будут после победы мстить фрицам. И я воспринимал это, как должное. Суд, расстрел, виселица - все что угодно, кроме того, что на самом деле произошло в Восточной Пруссии спустя полтора года. Ни в сознании, ни в подсознании тех людей, с которыми я воевал, которых любил в 1943 году, того, что будет в 1945 году, не присутствовало. Так почему и откуда оно возникло?

Я стоял напротив дымящегося пепелища, смотрел на жуткую картину, а на дорогу выходили женщины и девушки, которые смогли убежать и укрыться в окрестных лесах, и вот мысль, которая застряла во мне навсегда: - какие они красивые! Мы шли по Минскому шоссе на запад, а по обочинам шли на восток домой освобожденные наши люди и мое сердце трепетало от радости и от новой мысли - в какой красивой стране я живу и мой оптимистический и книжный лозунговый патриотизм органически все более и более становился главным веществом моей жизни. К несчастью я не понимал тогда что войн без зверств не бывает и забыл о пытках, невинных людей в застенках. Лубянки и Гулага. /...Я написал картину - как красиво!/ И тюбики от выдавленных красок - / ультрамарина, кадмия, белил / и охры бросил в яму за сараем. / Был год, в котором все наоборот/ Любовь ушла, июнь заменился маем. / Днем было сухо, ночью дождик лил. / Прошло семь дней, и выросла крапива. / / "...Два случая, два казуса войны. / Мы были безнадежно влюблены. / Проклятая бомбежка - миг и вечность. / Сычевка, Ржев, деревня Бодуны. / Ты о Москве? А я о блиндаже. / Ты о работе? - Я о мираже. / Ты плакала? - Спасибо за сердечность!" /

Ссылки: