 |
Познер В.В.: Кто я? Еврей?
Для обнаружения антисемитизма в Советском Союзе не было необходимости ездить в командировки. Мое первое знакомство с ним состоялось тогда, когда меня не хотели принять на биофак МГУ, о чем я уже говорил. Но есть еще одна история, которая придает этому вопросу дополнительные краски.
Когда я был первокурсником, мы учились в здании биофака на улице Герцена (ныне там располагается Зоологический музей). Но мы также посещали занятия на химическом факультете, который находился в одном из совершенно новых и современных учебных корпусов на Ленинских горах. Лабораторные работы обычно заканчивались около шести часов вечера, и в тот памятный для меня декабрьский вечер мы втроем пошли к остановке двадцать третьего автобуса: Вера, Ирма, Семен и я. Семен был сыном известного экономиста и отличался ироничным складом ума. Учился он блестяще, но страдал оттого, что был мал ростом и не особо привлекателен. Как часто бывает в таких случаях, Семена тянуло к более здоровым ребятам и к самым хорошеньким девушкам, к которым, в частности, относилась Вера. Мы стояли на остановке, разговаривая, когда подошел студент геологического факультета - в то время студенты-геологи носили особую форму, что выделяло их среди остальных. Он был явно на взводе и искал приключений. Не обращая никакого внимания на нас, он заговорил с Верой, стал настойчиво предлагать ей поехать повеселиться. Вера отвернулась, а Семен посоветовал геологу заняться какой-нибудь другой разведкой. Тот уставился на Семена наглым взглядом и ответил: "Заткнись, жидовская морда". Есть только две возможные реакции на такого рода оскорбления. Надо либо уносить ноги, либо давать отпор - что я и сделал, не дожидаясь действий со стороны Семена. Я въехал геологу в челюсть изо всей силы, зная, что если уж решил драться, то бить нужно наверняка. Геолог рухнул как подкошенный, и я, ожидая, что он встанет, шагнул к нему, чтобы разок добавить и закрыть вопрос. Но он не вставал, а продолжал лежать на тротуаре около остановки. - В Москве, как во всем мире, ни за что не найдешь милиционера, когда он нужен. Но если они нежелательны, они тут как тут. Вдруг появилась милицейская машина, из нее выскочили два человека в форме, и не прошло пяти минут, как я оказался зажатым между ними на заднем сиденье. Мои попытки объяснить, что произошло, не дали результата. "В отделении разберемся", - мрачно процедил один из блюстителей порядка.
В отделении меня отвели в какую-то комнату и стали снимать показания. То есть устроили форменный допрос. Все записали, дали мне прочитать, попросили подписать, что я и сделал. Потом допросившие - их было двое, один в штатском, другой в форме, - велели их подождать и вышли. Надо ли говорить, что я был напуган. Это была моя первая "встреча" с силами закона и порядка в СССР. Я очень нервничал, в результате чего мой иностранный акцент стал более явным, чем обычно. Я даже допускал в речи грамматические ошибки, и оперативники посматривали на меня с явным подозрением (не будем забывать, что шел 1954 год, Сталина уже не было, но хрущевская "оттепель" еще не началась). Я представлял себе, как меня отправляют в Бутырскую тюрьму, а оттуда в ссылку - ведь именно это мне предсказывали мои друзья по американской школе, Джон Сандусски и Харри МакКормак, когда я сообщил им, что уезжаю в Советский Союз. Открылась дверь, и милиционер предложил последовать за ним. Мы пошли по коридору и остановились у двери, обитой черным кожзаменителем.
- Давай заходи, - сказал милиционер, открыв дверь и слегка подтолкнув меня. - Я оказался в кабинете. За письменным столом сидел человек в форме, над ним висел потрет Дзержинского. Кабинет был в полутьме: горела только настольная лампа, бросавшая свет на документ в руках мужчины - это были мои показания. Он положил бумаги, оценивающе взглянул на меня и почти что гавкнул:
- Познер?! Я кивнул. - Ну, рассказывайте. Мне показалось странным, что он просит меня снова повторять то, что я уже рассказал и что он только что прочитал, но я понимал: здесь не самое подходящее место для споров, поэтому вновь изложил свою историю.
Выслушав меня молча, он кивнул и спросил:
- А вы знаете, что случилось с человеком, которого вы ударили? Я ответил, что не знаю и, честно говоря, мне это безразлично. Он некоторое время помолчал, потом сказал
- А напрасно. Вы сломали ему челюсть. Он в больнице, а вам грозят пять лет тюрьмы. Меня стало слегка подташнивать. Я молчал.
- Вы почему так говорите по-русски? - поинтересовался он. - Вы иностранец? Я объяснил свои обстоятельства.
- Послушайте меня, Познер. Вы должны усвоить, что вы не в Америке, вы в Советском Союзе. В нашей стране запрещается распускать кулаки, за это мы наказываем людей, сажаем их, понимаете? В нашей стране запрещено оскорблять человека из-за его национальности, цвета кожи или религии, у нас за это сурово наказывают. О "жидовской морде" надо немедленно сообщить нам, а уж мы позаботимся, чтобы дело попало в суд. Размахивать кулаками - это не дело. Понимаете? Я кивнул.
- Ну вот и хорошо, Познер, - сказал он, взял мои показания, сложил их аккуратно, уголком к уголку, и неспешно разорвал пополам, потом на четверти, на восьмые части, затем ссыпал обрывки в огромную пепельницу, чиркнул спичкой и поджег.
- Идите домой, Познер, - велел он сурово, - и забудьте, что вы когда- либо были здесь. - Он посмотрел мне прямо в глаза и чуть потеплевшим голосом вдруг обратился на "ты":
- А твой товарищ, тот, из-за которого ты драться полез, он-то не приехал с тобой в отделение? Я отрицательно качнул головой.
- Ну вот, видишь, - он улыбнулся больше глазами, чем ртом, - этот горе-геолог был прав. Приятель твой и в самом деле жидовская морда.
- Ладно, иди.
Я повернулся и вышел из кабинета, пытаясь понять, что же произошло. Не знаю почему, но в коридоре я обернулся на дверь и увидел именную табличку. Не помню, в каком чине был начальник этого отделения милиции, не помню, какое это было отделение, не помню его инициалов, но на всю жизнь запомнил его фамилию: Коган. Это была моя первая и последняя встреча с милиционером-евреем.
Я часто рассказывал эту историю, поскольку у нее масса чисто литературных достоинств - но не только поэтому. Уж больно хорош в ней я - этакий борец против антисемитизма, готовый рисковать своим благополучием ради другого человека. Но потом я стал задумываться - что именно двигало мной? Обида за Семена? Чувство справедливости? Или то, что слово "жид" так же относилось и ко мне? Другими словами, будь моя фамилия не Познер, а, скажем, Смит или Борисов, отреагировал бы я таким же образом? Постепенно я стал понимать: чтобы ответить на этот вопрос, я должен ответит на другой: еврей ли я?
Отрывок, который я привожу ниже, взят из телевизионной передачи, состоявшейся весной 1986 года, когда я был гостем студии Фила Донахью.
После ознакомления с ним вам станет понятно, насколько я не был готов ответить на этот самый вопрос.
Донахью: Вы еврей?
Познер: Это так говорите вы. Что такое "еврей"? Определите: разъясните для меня.
Донахью: У вас была бармицва?
Познер (горячо): Никогда!
Донахью: Вы это говорите с некоторым энтузиазмом.
Познер: Нет! Послушайте, я родился от матери католички и русского отца. Когда я говорю, что он был русским, я имею в виду, что в дореволюционной России его отец стал православным, и следовательно, русским, поскольку в царской России православный человек автоматически считался русским. Евреи же не могли учиться в университете, так что вот: Мои родители - русский отец, французская католичка мать. Каким образом я могу быть евреем?
Донахью: Значит: Значит вам важно, чтобы: чтобы была полная ясность в этом вопросе?
Познер: Мне все равно, кто я, мне это безразлично, но я все-таки хотел бы, чтобы кто-нибудь определил, что это значит, в религии ли дело, или в крови, которая течет в твоих жилах, или в чем? Я не религиозен, и поэтому.
Донахью: Но вы понимаете, почему задается этот вопрос?
Познер: Ну конечно я знаю, как меня обозвали.
Донахью: Ну, позвольте: Собственно, а как именно вас обозвали?
Познер: Еврейчиком. Донахью: Еврейчиком?
Познер: Еврейчиком-предателем:
Донахью: Речь идет о предателе, о еврее.
Познер: Насколько я помню, меня он назвал еврейчиком-предателем: точно.
Донахью: И вас это возмущает потому что.. Потому что вы - не еврей?
Познер: Я смеюсь над этим. И мне странно, что официальное американское лицо может так выражаться публично: (Тут следует разъяснить, что речь идет о выступлении одного конгрессмена в палате представителей США, Боба Дорнана, о чем я еще расскажу.) На самом деле мне было не до смеха. Из текста видно, насколько я неуютно себя чувствовал, как вертелся и крутился. Мне явно было неуютно с самим собой. Мне всегда казалось, что мой отец отвергал свое еврейство. Не могу сказать, что точно знаю почему, хотя догадываюсь. Думаю, это объясняется двумя сугубо русскими причинами.
Первая сводится к тому, что в России еврейская интеллигенция всегда стремилась к ассимиляции. В этом своем стремлении она разделяла взгляд, который считался прогрессивным, в частности Лениным, писавшим, например, следующее в работе "Положение Бунда в партии": "Еврейский вопрос обстоит именно так: ассимиляция или изоляция? Идея еврейской "нации" явно реакционна по характеру не только со стороны своих постоянных сторонников (сионистов), но и со стороны тех, кто пытаются соединить ее с идеями социал-демократии (бундовцы). Идея еврейской национальности противоречит интересам еврейского пролетариата, так как прямо или косвенно порождает настроение, враждебное ассимиляции, порождает психологию "гетто".
Вторая банальна: быть евреем в России было (да и остается) чем-то чуть постыдным, чуть неудобным, поводом для смешков и уколов. Это не мешало многим носить свое "еврейство" с гордостью, иногда даже с вызовом, но мой отец предпочитал находиться вне столь важного для России вопроса.
Вы уже поняли, что тогда, двадцать с лишним лет тому назад, я относился к Ленину с повышенным пиететом и не считал возможным спорить с ним. Что касается этой цитаты, то я совершенно не могу понять, почему Ленин считал, что евреи должны ассимилироваться. Начать с того, что ассимилироваться им попросту не давали - хотя, возможно, они бы и рады были. Психология "гетто" формируется не "настроением, враждебным ассимиляции", а антисемитизмом, который проявляется, в частности, в том, что стремится к изоляции евреев от всей остальной части населения.
Вот не совсем по теме, но все же: знал ли Владимир Ильич, что в его жилах течет и "еврейская кровь"? Мне кажется, он никогда и нигде ничего об этом не писал.
Применительно к интеллектуальной части еврейского сообщества - у нее имелся определенный выбор: либо оставаться в пределах черты оседлости , то есть быть чужими, вести свою обособленную жизнь, находиться вне основного течения русского существования и таким образом пребывать в изоляции, либо войти в это течение и стать его активным участником.
Последнее означало отказ от иудаизма и часто влекло за собой принятие православия. Это требовало внутреннего отказа от психологии местечка, от еврея, носящего большую черную шляпу, длинное черное пальто, длинную же бороду и болтающиеся вдоль щек пейсы. Возможно, я заблуждаюсь, но мне кажется, что те евреи, которые выбрали путь ассимиляции, на самом деле презирали свое прошлое, стремились отбросить его, по крайней мере подсознательно. Они бросались в океан русской жизни со всей энергией и страстью, которые придавало им желание раз и навсегда избавиться от унизительного пребывания в черте оседлости, забыть о ней, вычеркнуть ее из своей памяти.
Не случайно процент евреев среди революционеров-большевиков, среди членов первого советского правительства, среди руководителей Чека был столь высок. Эти евреи отказывались говорить на идише, они воспитывали своих детей в традициях русской культуры, преднамеренно предавали забвению свое наследие. В определенном смысле они, сами никогда в этом не признаваясь, испытывали определенное внутреннее неудобство оттого, что были евреями. Нет, они, разумеется, не являлись антисемитами, они осуждали антисемитизм, но осуждали примерно так, как белый американец осуждает неравноправие своих чернокожих сограждан, предрассудки по их поводу: мол, это отвратительное явление, хотя и не касается меня непосредственно.
Я пришел к этим выводам не сразу, а лишь по истечении многих лет наблюдений за тем, как мой отец реагировал на предположения других о том, что он еврей: он это резко отвергал, притом с нотками презрения в голосе. Это не могло не повлиять на меня. Я знал, что его родители были евреями, но по какой-то непонятной (хотя и вполне, возможно, объяснимой) причине упорно повторял рассказанную отцом версию, что его отец - сын или внук семьи выкрестов, а мать - русская. И мне потребовалось некоторое время, чтобы признать и принять факт: моя фамилия - Познер - обозначает еврея, выходца из польского города Познани , бывшего центром еврейской культуры еще в четырнадцатом веке. Я рос со знанием, что я француз, как моя мама. Но когда в 1942 году в Гринвичвиллидже с меня попытались снять штаны два католика-хулигана, я почему-то не ответил "нет" на их вопрос, еврей ли я. Да и когда член экзаменационной комиссии биофака сказала, что мне отказано в приеме в вуз из-за еврейской фамилии, я тоже не стал доказывать, что к евреям не имею никакого отношения. Вместе с тем я никогда не чувствовал себя евреем, никогда не интересовался ни ивритом, ни еврейской культурой. Я не испытывал никакой гордости (в отличие от подавляющего большинства евреев, проживавших вне Израиля), когда Моше Даян одерживал свои блистательные победы. Вообще единственным, что возбуждало во мне хоть какое-то ощущение причастности к еврейству, был антисемитизм.
В поэме "Бабий Яр" Евгений Евтушенко говорит, что будет считать себя евреем до тех пор, пока на свете останется хоть один антисемит. Мысль хорошая, конечно, выраженная вполне по-евтушенковски. Однако нееврею высказать подобное, в общем, не особенно трудно, хотя и благородно. Это все тот же случай, когда белый человек выступает в защиту "черного". Но однозначно, что антисемитизм вызывает консолидацию тех, против которых он направлен. За исключением случая, когда мне отказали в приеме в МГУ, я больше не чувствовал себя непосредственной жертвой антисемитизма. Но это вовсе не означает, что в Советском Союзе это редкое явление.
Ссылки: