Познер В.В превращается в свободного человека. Визави с предателем

Как теперь мне представляется, это был первый признак моего превращения в свободного человека. Начал отступать страх. Прошло несколько месяцев, меня вновь допустили до эфира, и я оказался участником программы "Ночная линия" с Тедом Коппелом , которая была посвящена "избранию" Ю.В. Андропова Генеральным секретарем ЦК КПСС .

Я сидел тогда в московской студии на восьмом этаже здания Гостелерадио на улице Королева, смотрел в объектив наставленной на меня камеры и в наушник слушал, как Коппел, один из самых блестящих и авторитетных тележурналистов США, представляет участников программы: венгерского журналиста, свидетеля событий 1956 года в Будапеште (тогда послом СССР в Венгрии как раз был Андропов); бывшего директора ЦРУ, визави Андропова-председателя КГБ - адмирала Стансфилда Тэрнера и - "выбравшего свободу" Аркадия Шевченко .

В это самое мгновение я понял, что пропал. Ведь по неписаному, но весьма жесткому закону любое общение с предателями категорически запрещалось. Ни о каком разговоре - пусть даже матерном - не могло быть и речи. При этом предателями считались все, кто решил уехать из СССР , не говоря уж о пресловутых "невозвращенцах" . А тут еще и шпион! Как быть?!

Я лихорадочно стал перебирать варианты, ни один из которых не был приемлемым. Я мог встать и уйти из студии, но что подумали бы американские зрители - чего я испугался? Может быть, симулировать обморок? Пока я думал, Тед попросил меня рассказать об Андропове- человеке. Я ответил, что не знаком с ним, знаю лишь основные вехи его биографии. Выступивший вслед за мной венгерский журналист назвал Андропова монстром, устроившим кровавую бойню в Будапеште. Адмирал Тэрнер дал Андропову весьма жесткую, но профессиональную характеристику.

Шевченко же отработал по полной программе, вылив Андропову на голову целый бак помоев. И вот наступил момент истины:

"Владимир, - обратился ко мне Тед, - что вы можете сказать по поводу услышанного?" И вновь спас меня мой ангел-хранитель. Я ответил, что готов разговаривать с кем угодно, в том числе с адмиралом Тэрнером, но не собираюсь общаться с предателями - какую бы страну они ни предали.

- "Ваш гость, - продолжал я, - не только предал свою страну, он еще предал и свою семью - жену и двоих детей, о чем я знаю не понаслышке. Дело в том, что мой сын учится в той же школе, что и дочь этого человека, и я в курсе произошедшей трагедии - когда стало известно, что Шевченко - предатель, его жена, которая в то время была в Москве, повесилась. Так что ваш гость повинен в гибели матери своих детей и в том, что они фактически стали сиротами. Нет, - сказал я, - не то что разговаривать с ним - я с ним, как говорят в России, не стал бы даже срать на одном поле".

Тут в эфире наступила тишина, пауза, совершенно не характерная для американского коммерческого телевидения. Потом Тед заметил: "Ну, Владимир, если вы не хотите разговаривать с мистером Шевченко, мы не можем вас заставить". С этим я горячо согласился, и Шевченко по сути дела выключили из беседы. Позже мне прислали видеокассету этой программы, и я увидел, как Шевченко, услышав слова о самоубийстве жены, закрыл лицо руками. Уверен: знай он, что я случайно обладаю этой информацией, он отказался бы от участия в программе - как, впрочем, отказался бы и я, зная заранее о его присутствии. Так или иначе, я не обменялся с ним ни одним словом.

Я не нарушил неписаного закона, запрещавшего общение с предателями. Доля везения и некоторая сообразительность спасли меня. Невозможно мириться с тем, что кто-то решает за тебя, с кем можно, а с кем нельзя разговаривать. То, что Шевченко - мерзавец, для меня неоспоримо, но я предпочел бы сказать ему об этом, не будучи принужден к тому правилами "игры".

Спустя время я вновь встречался с Шевченко, но в программе Бринкли. Впрочем, беспокоиться было не о чем, поскольку у Бринкли все интервьюируемые гости появлялись последовательно и не общались друг с другом. На следующий день мне позвонил начальник Главного управления внешних сношений Гостелерадио СССР Лев Андреевич Королев . Он был краток:

- Владимир Владимирович, готовьтесь. Вас ждут неприятности.

- Почему? - Вы же знаете, что нельзя разговаривать с такими подонками, как Шевченко.

- Так я и не говорил с ним!

- Не будем обсуждать этот вопрос. Готовьтесь. Повесив трубку, я понял две вещи: во-первых, меня уволят; во-вторых, мне на это наплевать. Черт с ними, жизнь на этом не кончается, пошли бы они все. Парадокс - мне грозили серьезные неприятности, а я испытывал облегчение, ощущение свободы. На следующее утро ровно в девять зазвонил мой телефон.

- Владимир Владимирович?

- Да.

- Это приемная Лапина. Вас просит зайти Сергей Георгиевич. Я спустился с девятого на четвертый, начальственный, этаж, вошел в приемную Лапина, и его секретарь, милая женщина средних лет, посмотрев на меня с сочувствием, жестом пригласила в кабинет. За столом сидел САМ. Кроме того, собрался целый ареопаг: заместитель Лапина по Иновещанию Александр Петрович Евстафьев , начальник отдела кадров Лобанов , заместитель председателя Генрих Зигмундович Юшкявичюс и Лев Андреевич Королев .

Я поздоровался и сел на стул напротив Лапина. Разыгралось действо, которое я никогда не забуду: Лапин был человеком незаурядным, одаренным множеством талантов, в том числе актерским. Изобразив на лице выражение крайнего отвращения, он спросил:

- Как же вы могли разговаривать с такой мразью? Я ответил, что вовсе с ним не разговаривал. Тогда Лапин скорчил гримасу, будто я только что плюнул ему в суп.

- Но вы же приняли участие в одной с ним передаче! Я кивнул и пояснил, что за мной осталось последнее слово в программе, которую смотрят десятки миллионов американцев, я смог сказать им то, что думаю. Так что, по моему мнению, я правильно сделал, что поучаствовал. Лапин откинулся в кресле. Теперь его лицо изображало высокомерное презрение.

- Вы полагаете, что правильно сделали, а вот мы, видите ли, считаем, что вы поступили неправильно. Более того, мы считаем, что вы еще не доросли до такой работы, вам не надо заниматься этим. Понятно?

Поскольку я осознавал, что участь моя решена, я посмотрел Лапину в глаза и спросил:

- Я свободен? Этого он не ожидал. Он окинул взором всех сидящих и, разведя руками, обратился к молчаливой аудитории:

- Нет, вы посмотрите, как он не любит критику. Все это время Лев Королев дергал меня за полу пиджака и тихо просил молчать, терпеть. Но меня уже никто и ничто не могло остановить, пропадать - так с музыкой!

- Ну что вы, Сергей Георгиевич, совсем наоборот. Я уже лет пятнадцать работаю здесь и доброго слова не слышал ни от вас, ни от ваших подчиненных. Так что к критике я вполне привык.

Следует сказать, что Лапина боялись до обморочного состояния, ему не возражал никто, или почти никто. А тут какой-то несчастный комментатор. От неожиданности он чуть сбавил обороты.

- Вы должны понимать, Владимир Владимирович, что у вас работа - как у сапера. У вас нет права на ошибку.

- Извините, Сергей Георгиевич, - возразил я, совершенно закайфовавший от этой беседы, - но я нанимался к вам не сапером, а журналистом. Но коль скоро вы решили провести такую параллель, позвольте вам заметить - сапер, если он, не дай бог, подорвется на мине, знает, что свои постараются его спасти. А мы, работая здесь, понимаем, что именно свои постараются угробить.

Наступила мертвая тишина. И тут Юшкявичюс задумчиво посмотрел на потолок и абсолютно серьезно, выговаривая каждое слово четко и с литовским акцентом, отчего все прозвучало особенно весомо, как бы самого себя спросил:

- А интересно, как накажут Шевченко за то, что он принимал участие в одной программе с Познером? Абсурдность всего происходящего была очевидна даже человеку туповатому, не говоря уж о Лапине.

- Ладно, - проворчал он, - идите, работайте. Я встал, улыбнулся, пожелал всем всего хорошего и вышел. Спустя два дня мне сообщили, что посол СССР в Вашингтоне Анатолий Добрынин направил в ЦК, КГБ и МИД отчет, в котором дал высочайшую оценку моему выступлению в программе Коппела. Конечно, я этому обрадовался, но эта радость не шла ни в какое сравнение с той, которую я испытывал, покидая кабинет Лапина.

Я торжествовал. Мне казалось, что я убил дракона, того самого дракона, который обосновался, свернувшись клубком, в моем сердце, и который то и дело мною управлял, извергая волны страха и заполняя им мою душу. Но дракон был жив да и сейчас живет. Он живет в душах, которые искалечил. Он посасывает свою трубку, поглаживает усы, обнажает желтоватые клыки в уверенной улыбке и тигриными желтыми глазами наблюдает за тем, как целая страна, словно Лаокоон из змеиных пут, пытается вырваться на свободу из его скользких объятий.

К этой главе мне было бы нечего добавить, если бы не одно обстоятельство. В предисловии к русскому изданию я рассказал о том, как изначально, когда Брайан Кан предложил мне написать книгу, я согласился только при условии, что в ней не будет ничего из моей личной жизни. Опытный американский редактор, похвалив рукопись, сказал тогда, что ее не напечатают, если я не расскажу в ней побольше о себе - и в конце концов я так и сделал. При этом я пытался говорить лишь о тех вещах, которые существенно повлияли на мою жизнь.

Но кое-что я опустил - отчасти чтобы кого-то не ранить, отчасти исходя из чувства самосохранения. Время все расставляет по своим местам, в том числе и самые личные мысли. И теперь, почти полвека спустя, решаюсь рассказать о событии, которое кардинально изменило мою жизнь - так мне кажется. Когда я работал в Главной редакции политических публикаций АПН , я познакомился с Л.Р. - молодой и необыкновенно красивой женщиной: стройная, словно топ-модель, голубоглазая блондинка, но при этом умная и обаятельная, она меня сильно увлекла, и эта симпатия сначала стала обоюдной, а потом переросла в страсть. Она не была замужем, я же был женат и имел ребенка. Я отдавал себе отчет в том, что не уйду от жены, не оставлю ребенка, но физическое - да и не только физическое - влечение было неодолимым.

Хорошо ли это, плохо ли, но я не умею врать и совершенно лишен способности жить двумя параллельными жизнями. И через довольно короткое время я признался Валентине в том, что у меня роман - и ушел из дома. Идти мне было некуда. Я не мог вернуться к родителям - не потому, что они отказали бы мне в жилье, а просто это было немыслимо для меня.

И вот я снял комнату в квартире подруги домработницы моих родителей. Платить мне особо было нечем, но она согласилась сдать ее при условии, что я там не буду ночевать по четвергам, когда она принимает своего любовника - северного вьетнамца, студента какой-то специальной академии для зарубежных коммунистов. Туда по вечерам ко мне приходила Л.Р.

Сказать, что я терзался муками вины перед Валентиной - не сказать ничего. В конце концов я попытался покончить с собой: взрезал вену на левой руке. Попытка не удалась, потому что когда я приступал к правой руке, без стука вошла хозяйка, которая, увидев лужу крови, заверещала не своим голосом и вызвала "скорую". Я понял, что так жить не смогу, и написал Валентине письмо с просьбой простить меня и разрешить вернуться.

Она разрешила, и это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Простила ли? Не знаю, но я напрасно думал, что теперь все будет хорошо. Валентина через некоторое время увлеклась другим человеком, и я воспринял это как наказание - справедливое наказание за мой поступок. Думаю, именно эта история сыграла решающую роль в нашем расставании - вполне возможно, что не будь ее, мы остались бы вместе и тогда моя жизнь сложилась бы совершенно иначе.

Ссылки: